И вспомнил отцову поговорку: под лежачий камень вода не течет. Не лежать,
идти?
В раздумье он поднялся, но потолок оказался низок. Ростом не обделил
господь. Пригнувшись, Дмитрий уперся ладонями в низкий стол и сказал:
- Братья! Како дале нам быть? Дон перед нами. Пойдем ли вперед, тут
ли ждать станем? Помыслим, братья!
Он говорил, глядя на узоры скатерти, но тут поднял лицо и взглянул
всем в глаза. Во Владимире и в Боброке приметил решимость. И сердце его
наполнилось гордостью. Но просиявшее лицо вновь опустилось к столу.
- Тут ли стоять, в Задонщине ль с Ордой померяемся? Дон перед нами.
И сел, не убирая ладоней со стола. Поднял глаза на Боброка. Боброк
говорил:
- Давно зрим мы татарские победы. Ждут ли врага татары? Они первыми
наносят удар. Они наваливаются, как половодье, доколе не смоют супротивных
городов и народов. Не стоят, не ждут - и тем побеждают. Вламываются в
чужие пределы, преступают исконные наши реки. Зачинают брань, когда им
любо, а не ждут, когда любо врагам их. С волками жить - по-волчьи выть.
Переступим Дон. Я мню тако.
И вслед за Боброком сказал Федор Белозерский:
- Всем ведомо: великий Ярослав, реку переступив, разбил Святополка. И
Александр Ярославич, Неву переступив, одолел свеев. Стойче станет биться
рать, когда некуда уходить. И много в древние времена было таких переправ
и побед. Много раз мы побеждали в чужих землях, обороняя свою: в поле
Половецком, в дальней Византии. Мое слово - идти за Дон.
Но Холмский воспротивился:
- Княже! За что мы встали? Русь оборонять! К чему ж лить кровь на
чужой земле? Русскую землю обороняем, ее и напоим басурманской кровью. Да
и свою лить легче на родной земле.
Но Андрей Полоцкий тоже горячо позвал за Дон:
- Доколе сила наша велика, идем вперед. Кинемся на них допрежь на нас
кинутся. Николи на Руси силы такой не бывало!
И Дмитрий подумал: <Да, не бывало>.
А Полоцкий говорил:
- Хочешь крепкого бою, вели немедля перевозиться. Чтоб ни у кого на
разуме не было ворочаться назад. Пусть всякой без хитрости бьется. Пусть
не о спасении мыслит, а о победе.
Холмский обернулся к Полоцкому:
- Забываешь: у Мамая народ собран великий. Ордынские мунголы, а
окромя сих косоги набраны, латынские фряги из Кафы, тоурмены из Лукоморья.
Мочны ли мы всю стаю ту истребить? А ежели не мочны, кто спасется на чужой
земле? Идти, как коню под аркан? Справа и спереди Непрядва, а позади будет
Дон. Слева - дикий лес, непролазная дебрь. Да и неведомо, не подошел ли уж
Ягайла, браток твой? В петлю манишь?
- Родней не попрекай. Не время святцы читать. А в святцах, глядишь, и
тое написано, что князья Холмские татарских ханш в русские княгини брали.
- Батюшки! Упомнил! Да той моей прабабки сто лет как на свете нет. А
твой-то Ягайла сейчас супротив нас стоит. А родитель твой, Ольгерд-то
Гедиминович...
- Под которого ты от Москвы прятался...
Дмитрий хлопнул ладонью по столу с такой силой, что Спас в углу
подпрыгнул, а одна из свечей покатилась по столу.
- Не время, Холмский! А петля в десять верст шириной широка для
горла.
Дмитрий вгорячах выдал свое тайное решение идти в Задонщину.
Бояре стояли позади князей, вникая в смысл их слов, но ожидая своего
времени. Теперь говорил Тимофей Вельяминов, многими походами умудренный,
многими победами славный, московский великий воевода. Тоже звал вперед.
В это время отворилась со скрипом дверь, и в избу вошел Тютчев. Все
обернулись.
Тютчев вошел, опрятный, спокойный, только чуть выше поднял голову от
переполнявшей его радости.
Тютчева слушали. Он рассказал о разговоре с Мамаем, передал слова
разорванной грамоты, о своем ответе мурзе смолчал, но горячо объяснил, что
самый раз напасть бы на татар теперь:
- Олег попятился, а Ягайла утром выйдет с Одоева, отселя более сорока
верст. Пока дойдет, мы успеем управиться.
- Волков легче поодиночке бить! - сказал Федор Белозерский.
- Истинно так! - согласился Владимир.
- Вот оно как! - кивнул Полоцкий Холмскому.
И Холмский удивленно ответил:
- Так выходит: надо идти! Что ж мы, в Твери, робчей московских, что
ли?
Владимир засмеялся.
Дмитрий, снова опершись на ладони, встал:
- Братие!
И все вслед за ним поднялись. Стоя они выслушали его слово:
- Бог запрещает переступать чуждые пределы. Спасу говорю: беру на
себя грех - ежли не переступлю, то они придут, аки змеи к гнезду. На себя
беру. Так и митрополит Олексий нас поучал. Но лесную заповедь каждый знает
- одного волка легче душить. Трем волкам легче задушить нас. Стоя тут,
дадим им срок в стаю собраться. Переступив, опередим тех двоих, передушим
поодиночке. Не для того собрались, чтоб смотреть окаянного Олега с Мамаем,
а чтоб уничтожить их. И не Дон охранять пришли, а родину, чтоб от плена и
разоренья ее избавить либо головы за нее сложить: честная смерть лучше
позорной жизни. Да благословит нас Спас во спасение наше - пойдем за Дон!
Все перекрестились, но продолжали стоять, медля расходиться.
Один из отроков сказал Дмитрию, что дожидаются от игумена Сергия из
Троицы гонцы.
Дмитрий насторожился. Что шлет Сергий вослед походу?
- Впусти.
Мимо расступившихся бояр, в свет свечей, склонившись, вступили два
схимника. Один был широкоплеч и сухощав. Другой ни умерщвлением плоти, ни
молитвами не мог одолеть округлого дородства своих телес. Черные одежды,
расшитые белыми крестами схимы, запылились. Одного из них Дмитрий узнал:
он неотступно, словно охраняя Сергия, следовал всюду за своим игуменом.
Это был брянчанин, из боярских детей, именем Александр, а до крещения -
Пересвет. Другой - брат его, тоже до монашества воин, - Ослябя. Об
Ослябьевой силе в кротости Дмитрий слыхивал в Троице.
Ослябя вручил грамоту от Сергия. Дмитрий быстро раскрутил ее. Еще не
успев прочесть первых строк, увидел последние:
<Чтобы шел еси, господине, на битву с нечестивыми...>
Пересвет подал Дмитрию троицкую просфору, Дмитрий поцеловал засохший
хлебец и положил его на столе под свечами.
- Отец Сергий благословляет нас идти! - сказал Дмитрий.
Он знал, как громко на Руси Сергиево слово.
Еще говорили бояре, у коих в седине волос или в гуще бороды укрыты
были славные шрамы, еще схимники несмело продвигались к выходу, а Бренко
уже заметил вошедшего ратника и громко сказал:
- Княже! Языка привели.
- Добро ж! - сказал Дмитрий, и все пошли следом за ним к выходу.
Изба опустела. Лишь потрескивали свечи на столе, оплывая, и меж ними
лежал присланный Сергием хлебец. А за дверью, где стояли дружины, не
смолкал говор, лязг, топот, визг коней.
Вдали, во тьме, у полыхающего костра плотно стеснились воины. Они
расступились, и Дмитрий увидел пленника.
Пойманный лежал на земле. Кто-то подсунул ему под плечи скомканную
попону. Кольчугу с него содрали. Кожа была исцарапана, - видно, когда
сдирали кольчугу. На смуглом и грязном теле ржавели пятна размазанной и
еще не засохшей крови. Оттого, что в поясе пленник был гибок и тонок,
плечи его казались особенно круты. Он и на земле лежал, как змееныш,
изогнувшись. И еще Дмитрия заметил пестрые штаны, измазанные землей и
навозом, но яркие, из дорогой персидской камки.
<Не простой, видно, воин!>
И только потом взглянул на лицо пленника.
На Дмитрия, сощурив надменные глаза, молча смотрел широкоскулый, с
широко раздвинутыми глазницами безусый мальчик.
Тютчев удивился, узнав его: это был пятый мурза, которого он
отхлестал и отпустил к Мамаю.
- Ты как попался? - спросил по-татарски Тютчев.
- Тебя догонял! - гордо ответил пленник.
- И еще раз лег! - зло сказал Тютчев.
В дружине кто-то ухмыльнулся:
- Еще от своего костра тепл, а уж пригрелся у нашего.
- У нашего он сейчас перегреется.
Мурзу захватила третья Дмитриева стража - Петр Горский с товарищами,
когда во главе небольшого отряда мурза мчался в сторону русских войск.
Горский доложил Дмитрию:
- Скакал мурза борзо, своих опередил. Прежде чем те подскакали, я его
к себе переволок да помчал. Те за нами гнались, да тут на другой наш
разъезд наскочили, повернули назад. А иные у них посечены.
Дмитрий подумал: <Вот и первая встреча... Уж коснулось своими краями
войско о войско>.
Дмитрий спросил старика-переводчика, прежде долго жившего в Орде, уже
отвыкшего от родной речи:
- Чего выпытали?
- Поведа, яко царь на Кузьмине гати; не спешит убо, но ожидает Ольга
и Ягайлу: по триех же днех имать быти на Дону. И аз вопросиша его о силе
Мамаеве; он же рече: многое множество.
- Говоришь, как пишешь! - заметил Дмитрий, и переводчик смолчал,
стыдясь, что много лет лишь через русские книги говорил со своей родиной.
Боброк спросил у Тютчева:
- Выходит из его слов: Мамай на реке Мече. Пришел туда по Дрыченской
дороге. А до того по Муравскому шляху шел. А Дрыченская дорога лежит
промеж двух шляхов - промеж Муравского и Ногайского. Надо понимать, затем
Мамай промеж этих дорог, что Орда идет по обеим.
- Думаешь, княже, ударить по этим шляхам порознь?
- Хорошо б так, да опасно: один шлях будем мы громить, а с другого
нас обойдут. Надо так стать, чтоб обойти не могли, чтоб не по Чингизу у
них вышло.
- А как спину уберечь? Все равно охватывать будут.
- Ночь светлая. Сейчас съезжу _з .а Дон, прикину. Не миновать нам на
этом поле встречу держать.
- Войско каково? - спросил Дмитрий у переводчика.
- Рече: сборное. Како оные народы бьются, про то не ведает.
- Сколько ж их? - спросил Дмитрий.
- Рече: тысячей триста да еще пятьдесят. С его слов чли.
- Верно говорит! - удивился Тютчев.
- Он сперва во лжу впал, да мы выправили! - сказал Горский.
- Накормите его! - сказал Дмитрий. И, не оборачиваясь, ушел: не видел
округлившихся, как у совы, глаз пленника, не сводившего своего взгляда с
князя, пока воины не заслонили ушедшего Дмитрия.
Во тьме Дмитрию подвели коня. Он нащупал холку и, грузный, легко
вскочил в высокое седло. Не дожидаясь, пока управятся остальные, он
направил коня к Дону, где, скрытые тьмой, стояли войска.
Следом за ним скакали сквозь мрак князья, бояре, дружина, двор
княжеский.
Земля под конями звучала глухо, влажная, мягкая сентябрьская земля.
Над Доном полыхали сторожевые костры. С того берега долетал волчий
вой. Псы, приставшие к войскам, облаивали их отсюда. Люди пытались
разглядеть сверкающие зрачки зверей. Исстари, вслед за татарами, шли
несметные стаи волков дожирать остатки, рыться в пепелищах, раздирать
трупы, терзать раненых и детей.
Волки выли, - значит, недалек и Мамай. После многих лет встало
воинство перед воинством, и одна лишь ночь разделила их тьмой и воем.
Дмитрий приказал искать броды, а сам проехал через весь стан и
встретил Боброка: они уговорились тайно перебраться через Дон, самим
осмотреть на заре поле.
Владимир Серпуховской и двое его шуринов - Андрей Полоцкий и Дмитрий
Брянский стояли в стороне, ожидая Дмитрия Московского и Дмитрия Боброка.
- Я мыслю: он тверд, - сказал Владимир, - но я скрытен. Боброк удумал
еще боле укрепить ему мужество, поволховать во чистом поле, послушать
землю.
- Он тверд! - сказал Андрей. - Эту твердость в нем хранить надо - она
есть твердость нашего союза. Глядя на него, робкий стыдится своей робости.
Дмитрий подъехал впереди Боброка.
Боброк подскакал, сопровождаемый Семеном Меликом и немногими воинами.
- Княже: еще весть. Мамай сведал о нашем стане, спешит по Птани-реке
сюда, мыслит воспрепятствовать нашему переходу через Дон.
