Тогда, едва солнце двинулось к земле, пошел сам.
В воротах его не окликнули, и не задержали, и даже не взглянули ни на
него, ни на его спутников. Но за спиной хан услышал насмешливый ленивый
голос стража:
- Видно, это тоже Мамаевы?
Хан не посмел оглянуться: что случилось? Здесь уже знают? А если
знают, почему не кидаются помочь усталым воинам?
Он дошел до своего маленького дома, где таил сокровища. Слушая, тихо
ли на дворе, он взял в руку медный кованый молоток, подвешенный к
чинаровым воротам, и долго стоял тут вдвоем с Бернабой, не решаясь
постучать.
В Орде лишь один Бернаба знал этот дом. Мамай, свергнувший многих
ханов, тайно построил его в тени городских стен, невдалеке от базарных
ворот, чтоб укрыться здесь, если кто-нибудь вздумает свергнуть его.
Конюх, открывший калитку, отшатнулся: он не узнал бы хана, если б,
как всегда, не стоял позади Мамая Бернаба.
Они вошли и крепко заперлись...
Конюх рассказал, что, когда хан вывел все войска на Русь и когда
войска отошли столь далеко, что уже не могли немедленно вернуться, к Сараю
подошел Заяицкий хан Тохтамыш, взял беззащитный город, захватил много
станов и юрт, вырезал, для острастки, Мамаевых друзей и ныне правит
Золотою Ордой.
<Где же мне ваять сил, чтобы выбить его отсюда?> - задумался Мамай.
И генуэзец задумался:
<К Тохтамышу мне не войти; к Дмитрию не войти; к Олегу - входить
незачем! Кто же мне остается? Мне остается Мамай!>
- Хан! - сказал Бернаба. - О нас не знает никто, пока твои мурзы -
все или один из них - не пойдут на поклон к Тохтамышу. Они ему скажут:
<Мамай в городе, прими нас, верни нам наши места в Орде, и мы будем
служить тебе честно, а чтобы ты поверил нам, мы отыщем тебе Мамая>.
Мамай позеленел от гнева. Почему он не перерезал этих мурз, когда
пробирался с ними степью? Бернаба прав. Но гнев вдруг сник: внезапно он
догадался, что, может быть, уже сейчас Тохтамыш слушает слова предателя.
Надо спешить!
- Что делать? - спросил он у Бернабы.
- Взять сокровища, взять все, что возможно взять, и бежать отсюда!
- Куда?
- К нам, в Кафу. Там тебя никто не достанет, там осмотришься.
- Бежать?
Всю ночь они складывали сокровища, награбленные Ордой на севере, на
западе и на юге, - сокровища, которые награбил у Орды Мамай. Когда
зашумело пестрое базарное многолюдное утро, они с немногими слугами вывели
караван и по знакомой дороге спустились к устью Волги.
Много дней они шли, покрытые солоноватой пылью.
Когда Волга осталась позади, Мамай успокоился. Когда вдали, в
стороне, завиднелись в небе легкие, как дальние облака, снега гор, Мамай
возликовал; сокровища, ради которых он убивал, лгал, не спал ночей,
кочевал в походах, предавал, старел, - с ним! Они ему дадут власть, ибо он
сможет за это золото, за огненные камни, за золототканые ковры, за
редкостное оружие нанять новое войско, разбить Тохтамыша, взять под себя
его силу и стать снова великим ханом Великой Орды.
В приазовских степях на них обрушились ветры такой силы, что верблюды
ложились, отказываясь идти вперед. Но Мамай упорствовал и торопил
караванщиков.
Он высоко держал голову, когда наконец увидел спускающиеся к морю
мощные каменные стены и высокие круглые башни Кафы.
Но Бернаба встревожился:
- Не горячись, хан. Затаись до времени. Я знаю уединенный двор.
Верное место. Сначала оглядись.
Они спустились в пригород, заросший садами, в каменные узкие улочки
Кафы.
Здесь за одной из стен разгрузили караван, и Мамай поселился в
верхней келье над складами.
С крыши виднелось море. Улочка спускалась к берегу. Какой-то
беззаботный рыбак пел, вычерпывая из лодки воду.
Всюду по дворам висела на шестах, провяливаясь, сырая рыба. На
длинных нитках поперек дворов колыхались яркие гроздья алого перца. Каждый
двор был открыт другому двору - не таились, как в Орде, не строили каждый
из своего двора крепость против соседа, как в Сарае.
Было легко дышать. Даже мощные городские стены на солнце казались
голубыми, словно сложены из стекла, а не из камня.
Бернаба клялся, что торопливо готовит поход в Орду. Он уходил с утра.
Двор был безлюден, останавливались здесь редко. Только говорливый
содержатель двора, грек, бездельник и крикун, досаждал Мамаю:
- Какой товар привез, купец?
- Золото! - сердито ответил Мамай, но спохватился, заметив, как глаза
грека жадно блеснули.
- Нет, нет, пшеницу.
- Почему не продаешь?
- Жду цену.
- Чего ждать? Она дешевеет.
- Потому и жду.
- Значит, богат, если можешь ждать! - сообразил грек.
Вечером нашла грусть. Мамай вспомнил, что, может быть, Тохтамыш уже
коснулся той из его жен, у которой брови похожи на крылья стрижа. Мамай
впал в ярость: он сейчас бы, босой, безоружный, обряженный, как купец,
кинулся пешком в Сарай, вырвал бы из дерзких рук свою красавицу! За два
года Мамай не успел к ней привыкнуть, тосковал _ .о ней, когда шел на Русь,
жалел, что на Дон взял не ее, а многих других. Теперь она в Сарае, а
другие - уже в Москве.
Мамай едва не задохнулся от ярости, сидя один на крыше заезжего двора
в теплой Кафе.
- Что же ты? - крикнул он Бернабе, увидя его на дворе. - Долго ль еще
ждать? Завтра я пойду сам!
Бернаба опустил глаза:
- Торопливость годится только при ловле блох.
Он нашел слова, чтобы утешить Мамая. У генуэзца были в запасе такие
слова.
Ночью от Мамая вышла женщина, прикрываясь черной шалью. Бернаба
поспешил войти к хану, прежде чем он успел закрыть за женщиной дверь.
Мамай отпрянул от Бернабы, но успокоился, видя, что вошел свой.
- Есть новости?
- Да! - ответил Бернаба. И воткнул в горло Мамая нож.
До рассвета Бернаба оставался у мертвеца. Он обшарил каждую щель,
зная, как Мамай хитер, как осторожен. Он нашел мешочек алых лалов,
запрятанных под порог. Нашел алмазы, вшитые в шов халата, завернул в пояс
слитки золота. Заткнул за пояс тяжелые серебряные, изукрашенные
драгоценными камнями рукояти мечей, отломанные от лезвий. Повесил на грудь
мешок с изумрудами.
Утром он послал хозяина двора в город, на базар, вышел следом за ним
и подозвал генуэзцев. Они перекинули через спины ослов мешки, и ослы,
перебирая копытцами, быстро спустили ханские сокровища к морю.
Вдали стоял смоленый корабль.
Видно было, что паруса его наготове.
Начали грузить мешки в лодку.
- Тяжело! - сказал лодочник.
- Выдержит! Море тихо.
Они догрузили последний мешок и оттолкнулись. Перегруженная лодка
черпнула носом, но выпрямилась.
Бернаба сел позади за руль, как в детстве. Гребцы взмахнули веслами.
Широкий зеленый каменистый берег Кафы, где столько было мечтаний,
столько пережито, остался в прошлом.
Впереди корабль, а за ним пышная Византия и полная жизнь для того,
кто завладел сокровищами.
Долго ждал этого дня! Досадовал, что столь редки взмахи весел, что
так тяжело движется перегруженное судно.
За борт плеснула волна и замочила ноги Бернабы. Он повернулся к
волнам. Из открытого моря они надвигались строем, поблескивая барашками.
Вспомнилось Куликово, когда так вот, строй за строем, поблескивая оружием,
русские войска шли на Красный холм.
Волна опять хлестнула в борт. И перелилась через край.
- Надо сбросить мешки! - крикнул лодочник. - Иначе потонем!
- Скинуть? Мешки? - Бернаба кинулся на мешки сверху. - Нельзя!
Доплывем!
Но лодка, потерявшая руль, стала поперек волн, и вода ее захлестнула.
- Тонем! - крикнул лодочник.
И все они поплыли, окруженные волнами, еще далекие от корабля, уже
далекие от берега. Как тяжел набитый золотом и драгоценностями Бернабов
наряд!
Тяжелое золото потянуло генуэзца на дно.
Пятидесятая глава
КОЛОМНА
Девять дней Дмитрий стоял на Куликовом поле, разбирая своих от
врагов, раненых от павших. Три дня тек Дон, темный от крови.
Сорок тысяч осталось в живых. А пришло сюда не менее двухсот тысяч. И
во много раз больше пришло и полегло татар.
Рыли глубокую могилу.
Князю сказали, что от Олега Рязанского прибыл боярин с письмом и с
подарками.
- Никогда Москва у Рязани не занимала разума! - вздохнул Дмитрий. -
Пусть подождет, не до него тут.
Подошли двое воинов.
Один из стражей преградил им путь длинным тяжелым копьем.
- Куда?
- К Дмитрию Иванычу.
- От кого?
- Ни от кого, от себя.
- К своему воеводе идите, а он, что надо, государю скажет. Послы
тоже! Лезут!
Но Дмитрий услышал.
- Чего им?
- К тебе, государь.
- Чего ж не пускаешь, басурманы, что ль?
Страж растерялся.
Дмитрий подошел к ним:
- Чего вы?
- Да вот, государь, вот, Дмитрий Иваныч, у нас какое дело: тут твой
пастух-старец был. Помер.
- Иван-то?
- Он, он.
- Сам помер?
- Вчерась сидел, слушал. Все слушал: слова наши, поле ходил слушал,
рассказывал, что к твоему шатру подходил, почиваешь ли ты, слушал.
- А я что?
- А ты сидел, говорит, в тот час с Боброком, об какой-то чаше
беседовали, к тебе, мол, та чаша вернулась. Постоял он, значит, вернулся к
нам, рассказал об этом и лег. А нонче глядим - помер.
- Пойдемте к нему! - сказал Дмитрий.
В поле, будто в час жатвы, всюду склонялись, и передвигались, и
бродили люди в белых рубахах: скинув свои доспехи, поднимали тела,
переносили их в одно место.
Кучками сидели раненые. Посыпали раны золой от вражеского костра.
Накладывали на язвы листья каких _- .то трав. Лежали, глядя в небо. Меж
раненых бродили схожие между собой сгорбленные седые старухи - ворожеи ль,
лекарки ль. Откуда только они взялись! Большие стаи воронья перелетали по
вершинам дальних деревьев, ожидая, когда люди уйдут из этих мест.
Дмитрий пошел вслед за воинами, тоже снявшими тяжелое вооруженье.
- Вот он! - показали они.
Старик лежал в тени кустарника, спокойно протянув руки. Длинный
истертый посох лежал под локтем. Глаза были закрыты, и казалось, он спал.
Морщины разгладились. Но лицо его затаило чуть лукавую, ласковую улыбку,
словно он увидел наконец свет, которого всю жизнь искал.
Многие стояли вокруг него. Всех удивила такая смерть на этом поле
смерти. О том, что нашелся человек, умерший здесь своей смертью, говорили
во всех ратях.
Дмитрий приказал положить Ивана в братской могиле, поверх всех. А
посох велел отнести к оружейнику:
- Скажи, чтоб насадил на него копье. Я тое копье своему сыну Василью
дам. Пущай бережет.
Когда могилу завалили землей, Дмитрий стоял, слушая панихиду.
Лазурный дымок ладана улетел к небу, и Дмитрий думал о тех, что
отошли навек, как этот ладанный дым.
- Вечная память! - шептал он.
И услышал, как позади зашуршала трава.
Подошел Боброк.
- Все умрем! - сказал ему Дмитрий.
- Не в этом суть, - ответил Боброк.
- Так разумею: суть в том, чтоб прожить честно.
- Чтоб хоть единым праведным делом оправдать жизнь!
Слушая панихиду, Боброк стоял позади Дмитрия и вспоминал.
Не зря Дмитрий послал его в Засадный полк: Дмитрий рассчитывал так
победить, чтоб в Засадном и нужды не было б. Хотел, чтоб никто не сказал,
что эту победу обмыслил Боброк. Ан не вышло и тут без Боброка! И уж
задумался было тогда, что никого в мире нет столь чуждого Боброковым
мечтам, как Дмитрий. Но дело само сказало вдруг за Боброка - судьба победы
