остаться одному.
Сорок третья глава
МАМАЙ
Тютчев в Пронске своими глазами увидел, что Олег от русского дела
отпал.
Сухощавый, в черном кафтане, с белыми выпушками, с белыми пятнами
седины в черной густой бороде, опрятный, твердой походкой ходил по Пронску
московский посол. Разговаривал с воинами, расспрашивал о Мамае и нежданно,
перед вечером, когда добрые люди собрались ворота запирать, со всеми
спутниками выехал из Пронска.
Он поехал через Рясское поле к Дону.
Прослышав, что Мамай стоял уже у верховьев Дона, Тютчев оставил хана
позади и стороной, таясь от татарских разъездов, продолжал ехать на юг.
Так он ехал шесть дней.
Наконец перестали гореть ночные костры на краю неба, не стало слышно
далеких табунов, и Тютчев выехал на открытую дорогу, повернул коня и,
будто торопясь нагнать Орду, заспешил назад к северу. Тут, в первый же
день пути, его задержали татарские всадники и, когда он назвался, повели
его к сотнику. Сотник спросил:
- Как же ты едешь из Москвы, если едешь к Москве?
- Вас догоняю. В Москве не чаяли, что великий хан так далеко прошел.
Вот я и проехал.
Сотник велел отвести Тютчева к темнику, которому Тютчев и предъявил
пропускной ярлык в Орду и Дмитриеву грамоту.
А пока вели к сотнику, а от сотника к темнику, Тютчев смотрел Орду.
Сперва они проезжали гурты овец, обширные, словно вся степь вокруг
накрылась пыльной овчиной. После проезжали большие рогатые стада. Кое-где
брели смешные ослы. Наконец потянулись табуны, запахло конским потом и
мочой, потек смрад, любезный воину, привыкшему к большим походам. Тютчев
радовался густому, как дым, запаху коней. Он ехал мимо этих медленно
пасшихся татарских богатств, и его спутники расспрашивали простодушных
стражей о числе стад и о иных числах.
Шесть дней ехал Тютчев мимо этих стад из Пронска, теперь он проезжал
быстрее. Криками, грохотом бубнов, окриками, детским плачем окружили
Тютчева обозы - телеги, груженные оружием, семьями, припасами. Дымились
огни под котлами, воины сидели в кругу семей, любопытно и беззлобно
смотрели вслед москвитянам и что-то говорили о них.
Тютчев, сопровождаемый спутниками, стражами, любопытными, продолжал
продвигаться вверх до Дону к ханскому стану. Обозы остались позади,
потянулись холостые воинские очаги. Воины, лежа на кошмах, пели, играли на
деревянных домрах, мечтательно выли, метали кости, спали, открыв солнцу
потные спины, - по всему было видно, стояли здесь давно и не скоро
собирались уходить с этого места.
Глядя на ордынское войско, Тютчев смекнул, что Орда сменила свой
порядок: стада и обозы назади, воины впереди.
- Примечай, изготовились! - сказал Тютчев своему спутнику.
- Видать, готовы, - согласился спутник.
Татары предложили Дмитриевым послам отдохнуть, чтобы с утра явиться к
Мамаю.
Тютчев долго лежал под звездами в открытом поле, совещался со
спутниками; вокруг пылали бесчисленные костры, в светлом небе дым
расстилался как плоский туман, сгущался и висел как туча, снизу обагренная
полыхающим заревом костров.
Стражи приволокли москвитянам большой котел, полный вареной баранины,
и Тютчев, наголодавшийся за день, взял горячий жирный кусок и весело
сказал спутникам:
- Ешьте! Может, последний раз едим.
Отказавшись от юрты, разлеглись среди черной ночной травы, под кровом
звездного погожего неба, и, засыпая, Тютчев шепнул себе:
- Спи, Захария, спи, боярин Тютчев, может, и не придется тебе больше
никогда поспать!
Уже перед утром он проснулся от холода, посмотрел па спящих друзей,
на позеленевшее небо, на серое от густой росы поле, на подернутые синим
туманом леса и вздохнул: <Жалко этого будет!>
Подсунул под плечо теплый армяк и ответил себе:
<Ничего не поделаешь, Тютчев!>
И опять уснул.
Поутру их разбудили. Надо было снова ехать! Мамай стоял далеко
впереди.
На Красивой Мече, там, где эта тихая река впадает в Дон, татары
заняли три ветхие избы и одну из них украсили для Мамая.
По ночам стало холодно спать в шатре. В черной прокопченной избе на
утоптанный пол настелили ковры, застлали шелковыми одеялами ложе, и Мамай
зябнул весь день: неприютно было сизое русское небо, неприютны поблекшие
травы на земле. Лучше лежать, поджав ноги, разглядывать кольца на пальцах
и слушать Бернабу.
Бернаба читал и переводил персидские стихи. Мамаев племянник,
Тюлюбек, лежа на печи, щурил подслеповатые глаза, внимая персидской речи.
Сплетенный мелким узором шелковый тонкий ковер свисал из-под Тюлюбека и
прикрывал бурую глиняную печь.
Халат из плотного полосатого шелка, вытканный в Самарканде, плотно
облегал хилое тело Мамая. Ладони, натертые киноварной хной, были круглы, а
не узки, как хотелось бы хану. Пятки он тоже красил хной; ноги его были
коротки и кривы, а не белы и стройны, как у персидских царей. Аллах,
создавая хилое Мамаево тело, видно, по ошибке вложил в него жажду власти,
побед и богатств. И понадобилось великое напряжение - хитрость,
жестокость, лесть и бесстрашие, чтобы достигнуть власти, побед и богатств.
Теперь достиг, и оставалось немногое, чтобы встать над миром, как некогда
стоял Чингиз.
Его тревожили слухи о некоем амире Тимуре, умном, жестоком,
победоносном. Но теперь, говорят, Тимур двигался из Самарканда к югу, и
еще не настало время им скрестить мечи. Пусть Тимур ломает свой меч в
Иране; настанет время, и Мамай, управившись на Руси, вонзит свое лезвие с
севера в Тимурову спину.
Хилый, стареющий, худобородый Мамай сидел в низкой, темной, гнилой
избе, пропахшей онучами, долго сушившимися здесь. По ночам его щекотали
усы каких-то громадных насекомых; он боялся, не смертелен ли их укус, и
узнал, что русские называют их кара-ханами, что означает - черные князья.
Лежа в ожидании Ягайловых и Олеговых сил, ради которых он и стоял
здесь, он думал о большой стране, разлегшейся впереди. Полтораста лет
владеют ею ханы. Батый прошел через нее, как чума. Баскаки сто лет сидели
в ее городах, собирая дань для Орды, сто лет высасывали из нее всю кровь
до последней капли. Воины многих ханов набегали на нее грабить, брать
пленных - этими набегами ханы платили своим воинам, чтобы сберечь
собственную казну. Жгли. А городов в ней не убывало. Снова и снова
приходилось их жечь, жертвовать тысячами людей. Резали. А людей не
убывало, все шире и шире разрастались их поселенья, все многолюднее
становились их города. Теперь опять, как во дни Батыя, впереди большой
народ, большое войско врага, богатые города, бескрайные шляхи.
Неделю назад Мамай отправил послов к Дмитрию, на Москву. Надо было
успокоить Дмитрия, чтоб князь прозевал то время, когда Мамай,
переправившись через Оку, ударит на московские земли. Тогда понадобятся
плети, а не мечи.
Он послал к Ягайле. Торопил. А от Олега прибыл посланец; ждал послов
и от Дмитрия.
Ночь была тиха и тепла, а теперь, утром, снова задуло с Москвы,
стлался туман, перепадал дождик.
Тюлюбек сполз с печи. В избу начали собираться вожди войск, мурзы,
потомки ханов, переводчики. За стеной шедший с войском певец тянул,
обернувшись к дождю, нескончаемую песню о ковыле в степи, о табунах в
степи, о далеком городе Бейпине, что в семь рядов высится над землей и на
семь рядов выстроен в недрах земли, о Манасе.
Ввели Олегова гонца.
Грузный боярин переступил порог, сгибаясь под притолокой: низко
поклонился Мамаю и всем мурзам его.
В избе было тесно. Перед Мамаем едва хватало места для одного этого
неповоротливого рязанца.
Хан не взял послания, велел переводчику спросить:
- Скоро ль намерен слуга мой, рязанский Олег, явиться со своими
удальцами?
Боярин почтительно сощурил глаза, обеими ладонями поднял перед собой
свиток:
- Тут обо всем писано, царь-государь.
- Пятый раз мне пишет. Мне нужны не письма, а воины. Я обращу
рязанские земли в свое пастбище. Скажите ему.
- Батюшка-царь! Не гневись! Низко тебе кланяется Ольг Иванович.
Вот-вот подойдет.
- Чего ж еще не подошел?
- А коль тебе надо овечек своих пасти у нас, паси, милостивец. Мы
завсегда тебе служить рады. Любим тебя.
Мамай рассердился:
- Где его войско?
Боярин оробел перед лицом Мамая:
- Оружье он напас. По душе скажу: носить-то оружие некому, людей
мало.
- Больше ждать не буду!
- Да ведь, батюшка, твои ж сабельки нашу краину обезлюдили!
- Чего ж врал, сулился помогать?
Рязанец стоял на коленях, кланялся, уверял, что Олег незамедлительно
подведет войска.
- Уж из Пронска на Скопин идут. А от Скопина до Дубка далеко ль?
Вот-вот будут.
И совсем обмер - Мамай вскочил с шелкового ложа и начал торопливо
всовывать голые ноги в зеленые расшитые туфли. И кричал:
- Скажи твоему князю: сейчас же не явится - вызову сюда и велю
отхлестать плетью!
Рязанец на животе выполз из избы передавать Олегу Мамаев гнев.
Еще не утих гнев, когда привели Тютчева. Тютчев вошел со своим
переводчиком, стоял, не кланяясь, - ожидал, пока мурзы раздвинутся.
Дождавшись, спокойно поклонился и спросил:
- Ты, хан, бумагу великого государя сам читать будешь либо мне ее
тебе на словах сказать?
Тютчевский переводчик, точно сохраняя слова Тютчева и строгость его
голоса, перевел.
- Что пишет?
- Кланяется тебе. Дивится, зачем идешь? Чего тебе мало? Больше бы
тебе дал, да нечего. На твою щедрость уповает. О твоем здравии
справляется.
Мамай сорвал с ноги туфлю и, сверкнув раскрашенной пяткой,закричал:
- На, на! Отдай Дмитрию! От великой моей щедрости. От его великой
славы пришедшему дарю с ноги моей спадшее!
- Туфельку, хан, до поры оставь. А государь великий князь Дмитрий
Иванович велел мне дары его тебе передать. Прикажи принять.
Мамай, не ожидавший от посла спокойного голоса, но упорствуя в гневе,
приказал мурзам:
- Возьмите! И на те дары накупите себе плетей. Золото и серебро
Дмитрия все будет в моей руке. А землю его разделю меж вами. А самого
заставлю моих верблюдов пасти.
Тютчев вдруг перебил хана;
- Мне, хан, недосуг слушать твой разговор промеж мурз, говори мне.
- Что им сказал, то и тебе сказано.
- Думаю, хан, вымерзнут твои верблюды на нашей земле. Вымерзнут твои
пастухи. И сам-то ты вымерзнешь. А московского золота тебе изо льда не
выкусить. Так и переведи.
Но переводчик замешкался.
- Что он сказал? - спросил Мамай.
- Он сказал, что холодновато будет твоим верблюдам на московской
паствине. Да и ты, мол, можешь простудиться.
- А как он понял то, что я мурзам говорил?
Тютчев отстранил переводчика и по-татарски повторил свои слова.
Тотчас воины и мурзы обрушились на Тютчевы плечи.
Мамай, гнев которого осекся, спросил!
- Как ты смеешь так говорить?
- От имени великого князя говорю, не от себя. А его речь и в моих
устах тверда.
- Вижу, верно ты ему служишь.
- Прикажи мурзам рук моих не крутить, разговору мешают.
Его облегчили, но рук не выпустили.
- Откуда нашу речь знаешь?
- Шесть годов с отцом в Орде жил.
- Что там делали?
- Твои дела смотрели. С тех пор как ты хана Хидыря причкнул.
- Чему ж там научился?
- Меч востро держать.
- Неплохая наука.
- Надобная.
- Дмитрию, вижу, бесстрашно служишь.
- А иначе как же ж служить?
- А что Дмитрий? Почему служишь?
