нам - покров, ты - наша сила...
<Да этот ведь поп тогда мне письмо писал!> - вспомнил Дмитрий.
Он приложился к иконам и поклонился народу. Затем попы пошли назад:
за ними вслед иконы на людских плечах медленно тронулись к городу. Дмитрий
поехал позади икон, а за Дмитрием тронулся его двор, дружина, любутчане, а
вслед любутчанам возвращавшееся с пастьбы городское стадо - молчаливые,
усталые коровы, крикливые печальные овцы и пастух, опирающийся на высокий
посох.
Дмитрий въехал в Любутск, поднялся к погосту. Ему натопили княжую
избу, где повседневно жил ценский пристав. После лесной сырости было
хорошо войти в сухой жар избы. Спутники Дмитрия разместились по всему
погосту, а дружина - по городу.
Стало смеркаться. Зажгли светец. Пристав хлопотал об ужине.
- Не осуди, государь, - разносолов печь не умеем. Ухи сварили.
Дмитрий взглянул на пристава:
- Знал, хитрец, чем князя порадовать.
- Да слыхал, что ты до окской ухи охоч.
Пар над ухой вставал до потолка, и пахло разварившимся луком; внесли
на блюде стерлядей, и Дмитрий брал рыбу, а ухой захлебывал.
Повременив, к Дмитрию присоединились поснедать Бренко и Тютчев.
Великокняжеский дьяк Внук с подьячим, писарями и слугами поместился во
дворах причта и отведывал разносолы у попадьи.
Когда кончили и стали собирать со стола, к Дмитрию попросился
Софроний.
- Ты разве здесь?
- За семьей приехал. Она сюда с Рязани сбежала да и осталась.
- А в Москве-то тебе всего дали?
- Сполна. К посольскому боярину приставили.
- Там тебе место.
- Я б хотел, да просить робею, летописанье вести. К списанию
летописных книг приставить.
- Разум твой изощрен ли в том?
- То-то, что изощрен: в Рязани писал, да невместно писать Рязань, а
на события взирать глазами московскими.
- Ты нешь москвитин?
- Сердцем с тобой, княже.
- В летописанье разум надобно щедро держать. Разум подобен закрому:
иной полон пшеницей доверху, а в ином лишь по углам остались зернышки, да
и те проросли. А полный закром иной ключник щедро держит, полной мерой
оттуда черпает, а иной хранит, боится зерно выронить, и закрома его хоть и
полны, да зерно в них слежалось, прогоркло, мышами пропахло - копнешь, а
из зерна-то дым идет. Так и летописанье. Надо закром свой полным иметь да
ослобонять его, чтоб новому зерну место расчистить. Разумеешь тако? Ступай
ко Внуку, он хоть и недавний дьяк, да разумен, найдет те место. Скажи - от
меня.
После ухи Дмитрий был добр.
- А не рано ль рязанца пускать к московской грамоте? - спросил
осторожный Бренко. - Сперва б спытать.
- Мыслишь: не рязанское ль око промежду нас бродит? А пущай. То Ольгу
страшно: он на полушку купит, а на рубль прихвастнет. А Москве больше
таиться нечего: коли заглянет твое око за тын, увидит - Москва сильнее
того, чем кажется. Этого ли таиться? Татар не чтим, тоже не таимся, на
Воже с ними об этом перемолвились. Пущай око, пущай поглядят, смирней
станут.
- Ну, коли так, пущай.
И вскоре Бренко заснул, разомлевший от окской стерляди да избяной
жары. Пристав нерешительно расталкивал его, чтоб подстелить под него
перину.
Они разлеглись на широких белых скамьях и не слышали ни петухов,
кричавших среди туманной ночи, ни пастухов, игравших в берестяные трубы на
заре.
Но Дмитрий проснулся рано и вскочил сразу. Отроки уже знали его
обычай и держали наготове ковш ледяной воды. Дмитрий обмылся ею - лицо
раскраснелось - и вышел на крыльцо глянуть, как разгорается заря.
Во двор уже сошлись люди, кому предстояло судиться на княжом суде.
Иные лениво жевали, сидя у стены. При виде Дмитрия еда остановилась у них
поперек горла, они испуганно повскакали с мест, кинулись от страха бить
лбом землю: никак не ожидали видеть князя столь рано, да одного, запросто.
- Да полно кланяться! - рассердился Дмитрий. - Как засужу вас,
накланяетесь. А сейчас садитесь, ешьте, чтоб с пустым брюхом перед князем
не стоять, этого не люблю - робеть будете. А москвитин о робости забыть
должен.
И, хлопнув дверью, ушел.
- Он у нас такой! - поучительно сказал один из Дмитриевых воинов. - С
ним говори, будто сам ты князь, и он те слушать будет. Своих людей высоко
держит!
- А милостив ли?
- К виновному?
- Ну, ежли, скажем, малость провинился?
- Берегись!
- Ух!
- Чем виноват-то?
- Упаси бог, это не я!
- А кто ж, коли не ты?
- А почем ты знаешь, что я?
- Вашего брата насквозь видно.
- Упаси бог. Засудит?
- Вконец.
- О, господи! Я ему все скажу, пущай как хочет. Как на духу, за это,
может, смягчит?
- Непременно.
Наступило время суда.
Дмитрий сел на крыльцо, а перед крыльцом во дворе сели бояре, стала
стража, начался опрос. Дмитрий молча слушал, словно был в стороне, но, ища
правды и милости, истцы и ответчики обращали свои слова мимо бояр ко
крыльцу. Дмитрий же слушал, ни словом не вступая в суд.
Разобрали два дела о дележе. Приступили к делу о потраве; жалобился
молодой крестьянин, пришедший сюда на поселенье с рязанских земель.
- Здешние забижают. Ежели какой оброк, тягота, шлют меня без череду.
А вон Есей зарится на мое поле. Я ж то поле разделал, оно нынче как перина
хорошая, он и уговаривал: отдай да отдай, я, мол, тут исконный, а ты, мол,
рязан, тебя, мол, ветром сюды придуло. Нет, говорю, не дам: покопай себе
землю сам так, коли сил станет. А он мне горожу растворил да на овес моих
же овец запустил. Я его не обидел, так чего ж он?
Есей был тот самый, что с воином говорил. Он распетушился и кинулся к
судейскому столу.
- А видал он, как я его огород ломал? - Но вдруг взгляд его скользнул
по крыльцу, и он, потупившись, тихо договорил: - Очень уж обидно было, вот
я и разгородил.
Дмитрий спросил сверху:
- Чего обидно?
И все обернулись к нему. Есей, помолчав, ответил:
- Одно слово - виноват. Помилуй, государь.
Дмитрий спросил рязанца:
- Ты давно тут?
- Третий год.
- На три года прощаю те всякую дань и всякую тяготу. Стань сперва на
ноги. Чего ж пристав смотрел, дал тебя в обиду? А что потравлено, то
сосчитай. Есей тебе за то заплатит сполна и немедля - он тут исконный,
найдет. А что злобствует да горожу ломает, за то дать Есею плетей, чтоб
наперед помнил - мне все дети любы: и те, что в возрасте, и те, что
новорожены, что исконные, что новожилы. Тако решено.
Воин, будто дорвался, ринулся на Есея и уволок его, приговаривая:
- Счастье твое, что раскаялся, а то б беда.
- Сам чую. Спасибо тебе.
Рязанец же, уходя следом, попрекал Есея:
- То-то и оно-то! А он: рязан да рязан. А какой я рязан, ежели сам
князь Московский за меня стоит!
Приступили к делу звонаревой вдовы. Дело было тоже о потраве, а
потравил ее огород сам пристав.
- Чисто татарва прошла! - визжала вдовушка. - Лук кверху пузом
торчит. От капусты одни кочерыжки осталися, морковь теперь надо клещами
тащить, всю ботву съел.
- Пристав? - спросил Дмитрий.
- А то кто ж! Бык здоровенный, все на мое вдовство зарится.
- Аз не зарюсь: ты глянь на себя! Кто на тебя позарится! Она на меня
поклеп, государь, возвела за то, что не зарюсь.
Дмитрий усмехнулся. Любил такие речи.
- Пристав, я тебя о том не спрашивал. А городьба-то добрая ль?
- Да какая ж городьба при моем вдовстве... - женщина всхлипнула.
Пристав опять ввернул:
- В судебнике речется: огород ставится около поля - семь жердей
добрых да два кола. Чтоб скот не мог вломиться, а овцы - пролезть. А около
гумна, сиречь на овоще тож, огорожа должна стоять девяти жердей, добрая.
- А какая скотина-то у тебя? - обратился Дмитрий к вдове.
- А никакой у меня нет!
В это время во двор прискакал всадник, быстро прошел к крыльцу.
- Государь Дмитрий Иванович, весть есть, дозволь сказать.
- Иди в горницу.
Дмитрий вошел в избу и выслушал: корабль Митяя миновал крымские
берега, ветер был попутен, и море кротко. Уже увидели берега Византии, как
митрополит внезапно занемог и скончался.
- Не убит ли?
- Нет, сказывают, на теле следов нет.
- Не съел ли чего?
- У него из Кафы был повар. Не должно б быть. Фряги нам не
супротивники. Хотели тело в Цареград везти, да фряги отговорили: нехорошо,
мол, будто мертвец в митрополиты ставиться прибыл. Сгрузили в барку,
погребли в Галате.
- Ступай.
Дмитрий побыл один: это был удар, но кем нанесен? Были у Митяя среди
монахов враги, но неужто же и спутники были ему врагами?
<А боярин Кочевин куда смотрел? Ожирел, заспался. А я думал - книжен,
велеречив, учен, доглядит. Вот и учен, а делу враг. Проморгал>.
Гневный и молчаливый, снова вышел он на крыльцо. Словно другими
глазами увидел все.
- Так ты речешь, вдовица, что своего скота не держишь?
- Куда мне с моими силами!
- Тогда ты, пристав, поставь вокруг ее овощей городьбу сам: чья
скотина, тому и городить. А у кого скотины нет, тому городиться не от
кого. Да чтоб огород был по твоему слову, как сам ей вычитывал, - по
девять жердей меж двумя колами. Да чтоб сполнено было немедля, сам
догляжу. А овощь ей, кроме лука, со своих гряд отдашь, сколько потравлено.
А лук давно пора было с огорода собрать; ежели ко времени не собрала, сама
виновата. А что говорил похул на вдову, то приставу не пристало: пристав
слабых беречь приставлен, а не забижать. И за то те приставом боле не
быть. А ежели городьбу худо поставишь, дам те плетей за нераденье.
На этом велел кончить суд до завтра.
Вызвал к себе бояр и двор.
Когда все собрались, сказал:
- Братие, отец наш митрополит Михаил-Митяй скончался в море...
Бренко тихо спросил:
- Сам?
Дмитрий отшатнулся и пристально взглянул на Бренка:
- След есть?
Бренко раздумчиво покачал головой:
- Нет. Но где это видано, чтоб человек не тонул, а сам помирал в
море?
- Божья воля! - сказал Дмитрий.
- Божья ли? - усомнился Бренко.
- Надо нового митрополита искать. Моя воля такова, - сказал Дмитрий.
- Прежде чем патриарх найдет.
- Кого? - задумался Бренко.
- Киприана! - неожиданно решил Дмитрий.
- Тут вот, в Любутске, ему поруганье чинили; до сего дня не
опомнился...
- То и хорошо! Он злобствует на нас, надежд на Москву не видит, а тут
вдруг нашею милостью... Наш будет.
- Хорошо, государь! - одобрил Тютчев.
- Надо к отцу Сергию послать. Пущай он это дело обмыслит. А об Митяе
разведай, Михайло Ондреич. Кто с ним был, когда вернутся, порасспроси. Да
в обращенье не стесняйся. Авось порасскажут!
Он вышел на крыльцо и смотрел на Оку, по которой плыл караван ушкуев.
- Михайло Ондреич! Глянь!
- Чего, государь?
- То не Тарасиевы ли ушкуи? Он сулился к Покрову в Орде оружейников
накупить. Будто и впрямь народ везут?
- Мимо идут. Видно, приставать не думают.
- В Москву спешат.
- Тебе, государь, челобитная: из Рязани в эти места в прошлом годе
много народу сошлось. Не все поустроены. Просят твоей милости.
- Прими да рассели. Свободных земель хватит. Да полегче говори с
ними, льгот дай повольготнее. Пущай селятся, к этим еще подбегут. Люди
нужны, Москва ими крепнет.
Он сошел с крыльца, пошел не спеша по погосту и впервые задумался о
Митяе: не смерть страшна - страшно, что всегда она приходит раньше
времени.
Тридцать шестая глава
КРЕЩЕНЬЕ
Зима выпала вьюжная, морозная. Кирилл ходил зверя бить, убил. Шел к
