плечо ныло, как под тяжестью, под взглядом этого рыжего человека, одетого
в татарский кафтан.
Так Олег и не взглянул в тот угол. Он прошел, глядя в пол, мимо
расступившихся людей. Позади него вышла Евфросинья, ведя за плечо Федора.
Но и снаружи стояли люди - каждому хотелось взглянуть на беглого
Рязанского князя. Даже на могилы стали, чтоб увидеть, как он пройдет,
сколь ныне скорбен этот прославленный князь.
В поповых хоромах им отвели тихую горницу. Попадья им наварила обед.
- Поешь! - упрашивала Евфросинья Олега.
- Не неволь.
Они остались вдвоем. Евфросинья подсела к нему.
- Что ж теперь будет?
- Осень. Сошный оклад еще не собран. Соберем - опять соберемся с
силами.
- Да с кого ж оклад собирать?
- Найдутся.
- Бежали сюды, куда ни глянь - дымы да зарева.
- Справимся. Не первый раз.
- То-то: не первый.
- А что?
- А то - Дмитрия жечь не решились. Он не один. Не решились бы и
Рязань жечь, будь ты с Дмитрием.
- Супротив собак волка в помощь не кличут.
- Это что ж - он басурман, что ль?
Олег смолчал, только подумал: <Дмитрия жечь не решились!> - и стиснул
пальцы. Но Евфросинья не уступала:
- Выходит, виноват медведь, что корову съел; виновата и корова, что в
лес зашла.
- Никуда Рязань не зашла. На своем месте стоит.
- То-то, что не стоит.
Не верится, что тишина и безлюдие ныне там, где шумели вокруг люди,
пели женщины и плакали дети.
- Поди, принеси испить. Не пускай никого.
- А ты б лег.
- Посижу.
В который уж раз она его в эту сторону клонит. Москвитянка! Нет тут
Софрония, этот бы тоже стал твердить. Где Софроний?
<Вернусь, сведаю!>
Ведь впереди снова Рязань! К чему унывать! Он еще станет на ноги!
Евфросинья, вернувшись, увидела посветлевшее лицо мужа. Он попросил
поесть.
Утром он вышел на погост, ожидая вестей Федор пошел с ним вместе.
Позади церкви, опускаясь к реке, зеленело кладбище, утыканное широкими
крестами. Многие из крестов, расписанные желтыми и красными узорами,
стояли нарядные, как бояре. По валу росли раскидистые старые ветлы, уже
обдутые осенними ветрами. Вокруг валялись их хрупкие ветки, обломанные
непогодой. И от иных тянулись в землю белые корни, а вверх поднимались
нежные стебельки ростков. Так и народ рязанский, сорванный с высоких
вершин, снова укоренится и поднимется.
Внизу текла заросшая лозняком привольная, тихая Цна. Стлались
обмороженные луга, и лугами мчался в алом кожухе всадник вдаль, к Москве.
Олег смотрел, как, обогнув кладбище, Цна мирно втекает в широкое
голубое течение Оки. Он поднял веточку ветлы и, разламывая ее в пальцах,
пошел к церкви. У ограды встретил попа.
Поп еще издали благословлял князя и кланялся ласково.
- Вот, отче, - сказал Олег, - ракиту ветер сломил. Где ни падает,
ростки дает, не гибнет. Таковы и мы.
- Древо сие у нас ветлой именуется. Негибко оно, потому и ломится.
И снова, отводя в сторону ласковые глаза, благословил князя.
Олег никогда не узнал, что всадник, мчавшийся по лугам к Москве, вез
от попа письмо к Дмитрию, и поп в том письме писал:
<Рязанцы люди суровые, свирепые, высокоумные, гордые, чаятельные,
вознесшись умом и возгордившись величием, помыслили в высокоумии своем,
полуумные людища, как чудища. И господь низложил гордых: в злой сече
рязанцы пали аки снопы, аки свиньи закланы быша, а гам князь Олег едва
спасся бегством с небольшою дружиной и семейством. Ныне на твоем,
государь, погосте, что на Цне-реке, в моем худом домишке таятся: тако
разумеют, что отныне от супостата единственно твоя земля твердо стоит>.
Федор потянул за рукав Олега:
- Вон, отче, который двоих татар полонил!
Олег увидел высокого бледного человека с черной курчавой бородой, со
щекой, залепленной зеленой жвачкой.
- Кто ты, человек?
Кирилл поклонился князю.
- За Рязань пострадал, княже.
- Сам-то рязан ли?
- Пришел было, да не судил бог рязаном стать.
- Отколь?
- С Москвы.
- А чего?
- Мало ль к тебе с Москвы сходят.
- И ты с тем же?
- И я.
- Он, отче, по-грецки разумеет, - встрял в разговор Федор.
- Отколь?
- Случилось в Цареграде жить.
- С чем?
- Каменных дел мастером
Олегово лицо посветлело
- Добро. Нужен мне будешь.
- Рад бы.
- Дело-то хорошо знаешь?
- На Москве башню клал, похваляли.
- А чего ж ушел?
- Награду не вынес.
- То твое дело. Не я взыщу.
- Благодарствую, княже.
- Ставил я Рязань крепкую. Сожгли. Поставил крепче того - дубовую.
Сожгли. Пойдешь со мной, каменную станем ставить.
- Поставим, княже.
- А как же ты в лихе таком татар пленил?
- Не дивно, ежели сами в руки пали.
- Не видал таких, чтобы сами. Воины?
- Мамаевы люди. Один писец, другой ключник.
- Дивно вдвое.
- Оба русскую речь разумеют, а писец и в грецкой грамоте горазд.
- Уж не волхв ли ты?
- Не бывал.
- Ну, смотри! Я те покличу.
- Благодарствую, княже.
Когда Олег ушел в поповы хоромы, Кирилл спустился с погоста, пошел в
слободу. Там все избы были густо заселены рязанскими беглецами.
На белом камне сидела девушка, глядя на запад, и тихонько выла.
Старуха, скрюченная, темная, вышла из избы и подняла к Кириллу лицо,
прикрытое, словно голубиными крыльями, прядями седых волос.
- Там, баушка, дева плачет. Не слыхала, о чем?
- То, сыне, внучка. Из Курчавы она. Наши ее у татар отбили. Куда ей
деться? Приклонилась ко мне. А я ей рада. Пущай живет. Все убивается.
Пойду угомоню.
Тяжело неся свое иссохшее тело, старуха пошла к одинокой внучке, и
Кирилл ни спеша присоединился к ним. Он сел невдалеке, не мешаясь в тихую
старушечью речи.
- Ну, полно, Вольга. Полно, Вольгушка. Оставь слез к старости. Скудна
старость, коль слез не сбережешь про черный день.
Крючья черных старческих пальцев ласково сжимали круглое молодое
плечо. Но бабушкин уговор лишь долил горечи. Плача, девушка приговаривала:
- Милой мой, кучерявой мой, светел ты был, как солнушко. Тверд был,
как булатный меч. Стоял высок, как елочка. Над челом - шелом.
Она глотнула воздуха и зарыдала опять:
- Жили б мы, миловалися. На божий бы мы свет дивовалися. Прожили б
свой век в согласии. Я б те покорялась по самый гроб. А ныне обняла тебя
земля холодная, клонится над тобой сухой ковыль...
- Полно, Вольга, полно. Всех не оплачешь. Пойдем.
- Об женихе, что ль? - спросил Кирилл.
Услышав чужой мужской голос, Ольга вздрогнула и умолкла. Повернула к
нему заплаканное лицо. У нее были медленные ласковые глаза.
Бабушка, утирая ей своим рукавом слезы, глянула через плечо на
Кирилла:
- Да нет. Нету у ей жениха. И не было вовсе. А об ни о ком плачет.
Говорит: много на Воже-реке побитых видела. Может, говорит, и ее суженый
там, Ежли б не убили, был бы с ней. <А каков он, внучка?> - спрашиваю.
<Ох, бабушка, откуда ж мне знать - каков, там разные убиты были>. Вот и
плачет.
Кирилл оставил их на белом камне среди полегшей вялой травы, пуще
заныло сердце: <Анюта, Анюта, как прошла над тобой беда?>
Он оглянулся: старуха, крепко прижав к себе внучку, тихо
раскачивалась вместе с ней, что-то вспоминая свое, о чем-то своем, о давно
отжитом тоскуя. Сколько их, охваченных скорбью, ныне тихо тоскует на белых
камнях Руси!
Глядя на высокий родной берег Оки, о многом поразмыслил Олег за эти
дни в Любутске.
Он позвал Кирилла и много говорил с ним о вратах Царьграда. И Кирилл
рассказал, как в густую зелень вонзаются белые стены строений - хором и
храмов, как высятся белые башни над густой синевой Босфора, как лежат
округлые купола под густой синевой неба.
- Предивен и светел град царя Константина. Руки зодчих искусны, и
вымысл их хитер.
- Ежели искусен, помоги, поставим Византию над Окой. Будет и у нас
град светел и неприступен. Превыше Москвы.
- Руки мои тебе, княже. Превыше ордынского Сарая встанет твой русский
город.
- А кто они, твои полоняники?
И Кирилл рассказал, как взял Бернабу и как целую ночь, в глухом
овраге, таясь от татар, проговорил с ним по-гречески; как рад был
вспомянуть тот язык и как Бернаба читал по памяти Омара, когда волки
кружили вокруг их осеки, шурша палыми листьями.
- Вечером приведи. Погляжу его, - велел Олег.
- Слушаю, княже.
И Кирилл вечером поставил Бернабу перед Рязанским князем.
В зеленом небе сияли ранние звезды, по низу неба плыли черные облака,
и у самых вершин леса небо чуть отливало румяным сиянием холодной зари.
Сперва Олег спрашивал по-русски о том, что хорошо знал: о славных
деяниях Македонянина Александра, в Бернаба пересказал по-гречески, как
убит был нечестивый царь Дарий.
Олег спросил:
- А что мнишь ты о премудрости Аристотеля?
Бернаба растерялся: не столь был учен, чтобы вникать в сие, но
схитрил:
- Аристотелева премудрость с христианским верованием несовместна.
- Не вся! - возразил Олег.
- Да, не вся! - сдался Бернаба.
Олег заметил быстрый ум у Бернабы и привычку протяжно говорить
греческие слова, словно, быстро сообразив, он медлит высказать мысль,
затаивает ее. Это не понравилось Олегу: лукав!
Он спросил у Кирилла:
- Может, продашь?
- Что? - не домекнул Кирилл.
- А сего фряга.
- Бернабу-то? Воля твоя, княже, - облегченно ответил Кирилл, - к чему
мне раб, какая в нем корысть, только на прокорм разоряться.
Перед Бернабой вскрылась новая даль: вот она, его судьба - этот
черноволосый седеющий русский князь с недобрым, прозорливым взглядом.
Размышляет над Аристотелем, мечтает о Византии. Не роднее ли он ему, чем
малорослый, кривоногий и жадный хан, от которого всегда пахнет кислым
молоком и овчиной? Хан - азиат, а этот сидит, как герцог, л небрежно
припоминает эллинские стихи. Но чтобы этому угодить, мало знать Омара
Хайяма, надо самому думать и уметь говорить. О!
Он наклонился к уху Кирилла:
- Продай, господине, пригожусь,
- Зачем?
- Пригожусь.
- Чем?
- Около Олега-то?
- Около-то - чем?
- Отслужу тебе вдосталь.
- Подумаю, - схитрил Кирилл.
О Мамае Бернаба рассказал Олегу таинственно, но охотно. Лишь когда
заговорил он о татарском воинстве, отказавшемся идти на Москву, Олег
быстро прервал Бернабу и отпустил его.
Наконец пришли вести: татары ушли, оставляя позади дымящиеся головни
да изуродованные трупы. Можно было вернуться на пепелище, куда уже начали
стекаться уцелевшие воины да отсидевшие в лесах рязане.
Двадцать восьмая глава
ОГОРОД
Еще затемно перешли броды и тронулись по Рязанской земле.
Встречались раненые, погорельцы. Подъезжали воины, искавшие своего
князя.
На погостах выходили попы с крестами, и князь сходил с коня, чтобы
отстоять панихиду, оборотясь лицом к обуглившимся грудам церквей. Медленно
приближалась Рязань.
И с каждым шагом страшней казалось взглянуть на нее.
Когда лишь холм остался между князем и пепелищем, ни у кого не стало
сил смотреть на Олега.
Тогда он рванул узду, приподнялся в стременах и поскакал на холм.
Только Федор поскакал за ним следом.
Вот она!
Перед ним открылись родные холмы, где еще дымились уголья, чернели
останки стен, а с высоких валов, словно кто-то облил их варом, стекли и
застыли черные ожоги земли.
Виднелись люди, роющиеся в золе, бродящие среди смрада. Слышались
женские плачи, как на кладбище.
