когда Мамай стравливал, как псов, ханских родичей. Клим всегда был на
стороне Мамая. Радовался Мамаевым радостям, печаловался о горестях Орды.
Ныне, в дни сборов, приготовил хозяину одежду и оружие и припасы в поход.
- Оружие и хозяйство к походу осмотрел, хозяин, - исправно. На
кольчуге верх давал перековать, принесли, - искусно выправили.
- Ступай.
Клим вышел и поскакал из садов.
Вокруг города, между садами и на обширных пустырях, стояли кочевые
войлочные юрты прибывших издалека, прикочевавших из дальних степей. От юрт
пахло кислым молоком, скотом, дымом Многие высились на широких телегах,
готовые в дальний путь; у других стояли лишь решетчатые костяки, и теперь
женщины покрывали их широким войлоком. Кое-где варили еду, сгибаясь над
котлами. У иных дым поднимался сквозь верха юрт - эти опасались дождя и
костер разложили внутри, по-зимнему. Чем ближе был город, тем становилось
теснее. Никогда не видел Клим столько людей, толпившихся у городских
ворот. Но он горячил коня, и конь расталкивал пешеходов грудью.
Православная церковь стояла невдалеке от базара. Трудно стало
пробираться сквозь город Сарай. Улицы узки, народ толпился в них. На
крышах стояли женщины. Псы лаяли с крыш. Гнали овец, и овцы запружали
улицы. Ехали всадники, жались к стенам пешеходы. Катились на пешеходов и
на овец огромные колеса арб. Визжали верблюды. Рев стад, лай, бубны и
крики; скрип колес, и ржание, и грохот барабанов стояли над городом.
Чем дальше продвигался Клим, тем тесней и оглушительней волновался
Сарай. И уже не коня приходилось хлестать, а толпу, чтоб пробиться. Не
будь Клим Мамаевым, не смел бы и в седло сесть, а плеть в руки взять и
подавно. Но Мамаеву человеку сходило все.
Вокруг церкви жались глиняные стены русских жилищ; кровли их,
настланные плоско, как у татар, либо возвышающиеся каменными куполами,
подобными Юртам, мало отличались от строений татар. В эти, тихие сейчас,
переулки сходились русские люди - купцы, и рабы, и монахи, и служивые
люди; одни молитвами, другие русской беседой умеряли тоску по родине. Их в
Орде было много.
Орда ткала шелковистые ткани, привозила шелка из Китая и из Ирана,
мяла кожу, холила сафьян, нежную юфть, добывала краски, ковала мечи, пряла
шерсть и сбывала свои товары на север, на полудень, на закат. И русские
купцы скупали на ордынских базарах, вьючили на верблюдов, направляли и
степью, и Волгой в свои города дорогие степные товары. А торг не шел без
приказчиков, без попов, без слуг. Всяких сословий русские люди теснились в
Сарае.
Клим прошел в церковь. Теплилась лампада перед образом Дмитрия
Солунского. Во имя Дмитрия Солунского наречен Московский князь Дмитрий.
Клим посмотрел на святого, восседающего на княжеском троне с мечом в
руках. Недобрый взгляд скошен на врага, и рука осторожно вынимает меч из
ножен. Знали на Москве, чьим именем наречь русского князя! И Клим набожно
перекрестился на образ.
Он кланялся, пока вошел и опустился на колени широколобый горбоносый
поп. Тогда Клим встал и подошел к попу, прося исповеди.
Они отошли к черному уединенному налою; там, стоя под широкой, как у
воина, поповской ладонью, Клим рассказал о чаяниях Мамая, заутра
собирающегося в поход на Русь.
Когда Клим пробирался назад сквозь городскую давку, боковыми
проулками скорый монах уже торопился навстречу северному ветру.
На окраине ряса мелькнула в тени одинокой лачуги Сумерки сгущались,
сутки перекатили в ночь. Но, видно, зорок был человек, который вывел со
двора лачуги коня и погнал его вскачь в ту сторону, где небо еще отливало
зеленоватым туманом холодной зари.
А когда заря забрезжила на востоке, передовые сотни вышли из стен
Сарая, и следом за ними, в полдень, кинулся в поход Мамай.
Он сидел, вглядываясь в даль, словно цель была близка. Хлестал коня и
тотчас осаживал его твердой рукой. Но помыслов удержать не мог, и они,
опережая его, опережая передовые отряды, опережая ветер и слух, рыскали по
ордынским степям, как волки, мчались, как белки, сквозь русские леса,
перелетали реки и броды, как птицы, стремясь скорее, скорее удариться
грудью о каменные стены Москвы.
Двадцать вторая глава
ОЛЕГ
Олег сидел в седле чуть наискось, левым плечом вперед. Расшитая белым
узором красная попона покрывала конские бока, тяжелая бахрома свисала до
колен коня - татарское изделье либо аланское. Олег возвращался из
монастыря.
Пусть у Дмитрия есть за Москвой Троица в глухом лесу, в дебрях.
Троица темна и сурова. Олег выбрал высокий берег над светлой Солотчей, где
над песчаной кручей высятся необъятные сосны, где в дубовых рощах теперь,
на осеннем пролете, собираются стаи звонкоголосых птиц. Тихое струение
реки, шелест рощ, птичий доверчивый переклик - там все славит жизнь, и
Олег поставил в том месте монастырскую церковушку, а для себя теремок,
чтоб было где уединиться от забот, а когда-нибудь, может, и жизнь
завершить перед широким простором тишины и мира.
Он возвращался из любимых мест, и подсушенные ночным заморозком травы
похрустывали и ломались под бодрой поступью коня. С Олегом ехали немногие
отроки из дружины да двое родичей. О ту пору, завершающую летнюю страду,
все разъехались по своим уделам собирать оброки и подати, и Олег не
задерживал никого. Битва прошумела на Воже, тучу пронесло стороной от
Рязани, и теперь все сулило спокойную, надолго мирную жизнь.
Холод воздуха такой, что видно дыхание; белая трава над черной
землей; пылающая желчь лесов и синева неба впереди - осень, синевой и
силой осенившая каждого человека, уставшего от летних тревог.
Когда высоко на поляне поднялись городские стены, Олег выпрямился в
седле и спутники его подтянули поводья. Олег сидел в седле легко, и конь
ступал легко. Рязанская земля постукивала под резвым копытом. Проехали
огороды, где на грядах еще лежали синие комья кочанов, и молодая женщина с
рябиновым ожерельем на шее приложила руку к глазам, вглядываясь в нарядную
дружину, но тотчас запахнула лицо платком и, кланяясь поясно, пропустила
великого Рязанского князя. Лишь рябиновое ее ожерелье свесилось из-под
платка, и Олег покосился на него пристальным горячим взглядом.
Он проехал под темным сводом Духовских ворот и заметил иней на серых
бревнах стен, куда еще не добралось солнце, и лазоревый шелом неба в арке
ворот. Князь искоса оглянулся, склонили ль спутники головы, проезжая
ворота. Следовало головы склонить не потому, что свод ворот низок, а из
почтения: велика честь вступать в город Олега.
Князь повернул коня по узким улицам. Встречные жались к стенам,
кланяясь ему, дивясь ему, чтя его, но он смотрел вперед на частые повороты
улицы, на красные карнизы над серым дубом строений, кое-где, за заборами -
резные столбы крылец, кое-где чешуйчатые острия церквей и размалеванные
верха теремов. Резко из-за стен вспыхивали осенняя листва да черные ветви
уже оголенных берез. Изредка вскидывалась воронья стая и уносилась прочь с
граем и шелестом.
Дружно поднял Олег свой город из пепла. Едва минуло пять лет, а уже
потемнели дубовые рязанские стены; кому было строиться, построились разом,
никто не хотел отстать. Только из слобод еще доносились стуки топоров да
возгласы плотников. Да и там торопились достроиться до холодов. Снова
стоит город, словно и не было беды. Много на Рязань легло дубов,
безотказно давал их Олег своему городу, поредели рощи по-над Трубежом и по
Оке-реке. Теперь вся дубовая стоит Рязань.
<Крепка! - помыслил Олег. - Дуб год от года крепче становится>.
А спутники, едучи позади, скинули на седла дорожные армяки и
чванились дорогими кафтанами перед сотнями глаз, отовсюду - из домов, из
щелей, из ворот - провожающих Олега. Когда он въехал на княжой двор, его
удивило, что челядь толпится у крыльца. Быстрый глаз тотчас приметил
потную, грязную лошадь без седла с татарским тавром на крупе.
<Чей степняк?> - но не спросил: негоже домой вступать с вопросом,
будто чужому. Еще отроки не ухватили повод коня, а Олег уже сошел,
осторожно ступая на больную ногу. Шестой год рана не заживает, а великому
князю не честь хромать. Чтоб не хромать перед народом, норовил с коня
сходить у самого крыльца, а в седло вскакивал сразу с порога. Руку б
ссекли, не столь бы горевал - шрам на лице, рука ли, ссохшаяся от раны,
украшают воина. Нога - не то, князю надлежит проходить между людьми гордо,
легко: не к лицу великому князю прыгать, как воробью. Чтобы сгладить свою
поступь, Олег, шагая, выпрямлял грудь, высоко вскидывал плечи и не видел,
что хромота его от этого усугублялась в глазах людей. Часто приходила
досадная мысль:
<Вон Дмитрий из битв невредим выходит>.
Однажды боярин Кобяк подольстился:
- А мнится мне, княже, Дмитрий-то трусоват: в походы ходит, а ран не
имеет.
Но сам-то Олег знал: Дмитрий не бережется. Оттого и сам всегда в сечу
лез, опасался, не дошло б до Дмитрия, что Рязанский, мол, Олег оробел. А
небось рад бы Дмитрий сказать: <Князь Ольг робок>.
- Нет, Дмитрий Иванович, не дам тебе сих слов молвить!
Молча Олег вошел в сень терема.
- В гридне, княже, гонец ждет.
- Чей?
- Ордынской.
- Пущай. Сперва омоюсь.
- Бает: весть велика.
- С Орды-то? Обождет!
Отрок лил князю воду из ордынского медного кувшина, и вода будто
пела, струясь в чеканную лохань, касанье струи о медь рождало звон,
похожий на дальнюю песню. Хотелось ее слушать, не расставаясь с теплой
струей.
Раздумывая, утирался холщовым рушником: чего может быть с Орды?
Побита, опозорена - не скоро ее голос заговорит русским ушам, да и
заговорит ли? Не пожелают ли отныне жить с нами в ладу, проложить твердый
рубеж, каков был встарь с половчанами? Не о том ли и весть? Едут, мол,
дружбы твоей искать. Вот и выйдет, что чужими руками Рязань ордынский жар
загребает. На Москву злы, а с Рязанью сдружиться вздумают.
Он сел на широкой скамье, покрытой черным ковром, и рукой,
изукрашенной перстнями, разгладил влажные волосы. В дверь всунулась голова
Софрония, княжеского духовника:
- Дозволь, княже.
- Вступи.
Софроний был и умен, и скрытен, а от скрытности казался пуще того
умен. Вокруг люди сказывали свои думы открыто, мыслили вслух, и многие
Софрония не любили: поп, а голова гола, голос сипл. Но ученость подняла
Софрония, и зеленый, кошачий глаз косился на Олега, пока сперва образам, а
после князю воздавал он честь.
- Ну, отче? - спросил Олег.
- Человек с Орды.
Чего весь дом его торопит? Ниже ли Рязань Орды? Но, уступая
Софрониеву слову, Олег послал отрока:
- Кличь!
Оказалось, что гонец уже ждал за дверью; он перешагнул через высокий
порог и стал у двери.
Гонец торопливо перекрестился и поклонился князю. Стоял худ, бел.
Одежина испылилась, волосы сбились космами. На белом лице лишь рот пылал и
язык жадно облизывал воспаленные губы.
- Что у тебя?
Давно рвавшийся к великому князю через ветры и степи, через тишину и
мрак лесов гонец едва раскрыл рот, вдруг задохнулся, словно только что
добежал. Покраснел, и только губы без голоса выговорили:
- Батюшка государь...
И слова срывались, застревали, присвистывали, то вдруг вскрикивали,
то шептали, пока он сообщил наконец о выступлении в поход всех сил Мамая.
- За обиду карать! - выкрикнул напоследок гонец.
- Да на Москву ведь! - возразил Олег.
- За русскую обиду, господине! - настаивал гонец.