завоеван. Так поступал Чингиз. А мы с одних упускаем дани, а на других с
кровью и лишениями налагаем их. Мы стали от войны беднеть, а войны хороши,
если приносят добычу, если...
Мамай перебил его:
- Я и говорю о том! А если не дают, надо заставить давать.
Один из мурз попрекнул:
- Не надо было уступать Дмитрию. То ты снизил им дани, то сзываешь в
поход, чтобы поднять прежние дани.
Еще голос - голос старого Барласа:
- Сам прощал, сам возвращай.
- Что?! - воскликнул Мамай.
Когда притихли и присмирели, Мамай приподнялся с полу.
- Приказываю: собирать всех, кто возвращается из Бегичева похода. Вам
завтра быть здесь всем. Кто говорит?
Все молчали.
Они встали, торопясь уйти.
Он не предложил им ни кумыса, ни беседы. С ненавистью он смотрел им
вслед
Когда Мамай остался один, к нему подошел Бернаба:
- Они ненадежны, хан. Надо искать других.
- Воины - не верблюжий навоз. По степи не валяются.
- У меня есть план...
- Некогда, некогда! Пока Дмитрий торжествует, надо подкрасться,
обрушиться, не дать опомниться!
Снова вскочил, побледнел и затопал:
- Жечь их! Резать! Давить!
Вскоре успокоился.
- Времени у нас есть только, чтоб вдеть ногу в стремя и хлестнуть
коня.
Бернаба смолчал.
- А как я тебе велел: ты учишь русский язык?
- Каждый день.
- Уже говоришь?
- Понемногу.
- За русского годишься, как мы условились?
- Рано еще.
- Торопись.
Бернаба придвинулся; наклонился к Мамаеву уху:
- Остерегись: хан будет рад твоему поражению.
Мамай понимал, что Бернаба хочет ему славы и силы. Он дает советы,
помогает, поддерживает, ибо гибель Мамая - это гибель Бернабы. всех его
генуэзских надежд. Кому из татар понадобится этот чужеземец, хотя и
отатаренный; кому из генуэзцев понадобится столь отатаренный бездельник,
хотя и генуэзец!
Мамаю этот хитрый проходимец во многом помог. Бернаба видел многие
страны, над ним небосвод был высок и просторен.
Бернаба давал советы безжалостные, подлые, корыстные. Но. они
совпадали с мечтами Мамая, и этот проходимец был ему ближе всех друзей.
Мамай сказал:
- Хан не будет рад. Я одержу победу.
Бернаба молча отодвинулся: в комнате с ковров собирал сор раб. Ухо
раба было срезано, и он низко на щеку опускал рыжие волосы. Раба звали
Клим. Он был рожден рязанкой от чьих-то воинов, проходивших мимо.
<Если на Рязанской земле родится человек рыжеволосый, белотелый,
значит, родичи его пришлые> - так хитро однажды объяснил Бернабе сей раб,
когда Бернаба спросил: <Кто ты, бурнастый?>
Раб не видел родины тридцать лег. Он уже плохо стал говорить
по-русски. Мамай заметил, что, чем чаще случались в Орде убийства ханов,
тем одобрительнее раб глядел на Мамая, и Мамай приблизил раба: доверил ему
уборку комнат и присмотр за едой. И стал отпускать молиться в русскую
церковь.
Бернаба удалился. Раб ушел. Мамай спустился в сад.
Было невыносимо думать теперь о Воже. Но начинался новый поход, и
крылья надежд прикрыли вожскую рану.
Ночь стояла тихая. Люди не пели; не гремели барабаны. Лишь кое-где
розовели глиняные стены, озаренные отсветами вечерних костров. Да в
темноте осеннего неба кровавой каплей висела одинокая звезда. Громко текла
вода в ручье. Пахло степными травами - полынью и мятой, и к ним
примешивался чуждый аромат садовых цветов: так по кошме, не сливаясь с
ней, ложатся чуждые войлоку узоры.
Мамай не думал о поражении - его охватили надежды похода. Уже не
терпелось поскорее тронуться в путь.
А Бернаба лежал на полу и неистово заучивал русские слова.
- Комонь, комонь, комонь...
Затем говорил вслух:
- Комонь - это лошадь.
Потом опять зубрил:
- Кметь, кметь, кметь...
И повторял вслух:
- Кметь - это воин.
Так Бернаба овладевал неодолимым языком русов.
Наконец он отодвинул из памяти и комоня и кмета, опрокинулся на спину
и, глядя в низкий, собранный из палочек потолок, стал вспоминать Омара
Персидский язык дался ему легче. Бернабе было восемнадцать лет, когда отец
его умер в Казвине. Было Бернабе двадцать два года, когда, задержанного за
отцовы долги, купцы выкупили и взяли его с собой в Кафу, на Черное море.
Но не отпустили. Когда исполнилось Бернабе двадцать семь лет, он побывал в
Константинополе, а тридцати лет оказался Мамаевым рабом в Сарае. Он поехал
торговать, задолжал, и товарищи, не простив неудачнику долгов, продали
Бернабу в Сарае, как осла.
А Омар так хорошо говорил:
- Все обратятся в глину! Как это стихами? И дальше: гончар возьмет
ком этой глины и слепит чашу для вина из царских черепов и из ног рабов.
Не спеши, брат! Не спеши! Ноги вынесут тебя из рабства. Но лучше будет,
если с тобой они вынесут еще что-нибудь.
Вдруг в ужасе он вскочил. Но это только свеча, догорев, упала.
Двадцатая глава
РЯЗАНЬ
Кирилл знал: много огня и крови видала Рязанская земля. Первая на
Руси она приняла татарские удары. Седьмой год пошел, как всю Рязань
повыжгли, повытоптали.
И Кирилл подивился: ныне стоял город высокий, дубовый, складный.
Непросторен, сжат, как кулак, готовый ответить ударом на удар. Гордый
город над светлой и просторной Окой.
Высоко текли над ним облака. Густо синело осеннее небо, и молодые
деревья поднимали позолоченные крылья, словно готовые взлететь.
Скупо подкрашены киноварью верха серых стен. Узкой каймой расшиты у
рязан рубахи. Чужеземца сторонятся - не в пример Москве. Недоверчивы -
видно, много от чужих народов принято ими мук и обид.
Кирилл, любопытный до новых городов и обычаев, вникал во все. И лапти
по-иному тут сплетены - лыко узко, а работа мелкая. И в холстину пускают
синюю нитку - из такой полосатой холстины мужики портки носят. И волосом
рязане рыжее, каштановой. И молодые каштаны стоят в городе. Любят тут сады
садить, цветы растить. Телеги на базаре и те не как в Москве - покруглее,
на ходу бойки.
Пошел по слободам, спрашивал людей, заговаривал. А люди, слыша его
пришлую речь, отвечали сурово, неразговорчиво.
Только девушки, поблескивая карими глазами, ласково пересмеивались
ему вослед, и Кирилл тихонько насмешливо пропел:
А у нас в Рязани
Грибы с глазами,
Их едят,
А они - глядят...
Девушки оробели и скрылись.
У Пронских ворот встретился неторопливый длинный обоз с припасами:
боярам везли из вотчин урожай. Колеса глубоко проваливались в колеи; тощие
лошади, напрягшись в хомутах, еле выволакивали возы в гору.
Один из мужиков долго бился над своей лошадью: колесо рассохлось,
деревянный обруч лопнул, и телега застряла в глубокой колее; остервенев,
мужик истрепал лычную плеть о лошадиный крестец. Конская кожа взмокла и
побурела от ударов, а мужик все стегал лошадь, заставляя пересилить самое
себя.
- Стой! - строго сказал Кирилл.
Мужик опустил плеть.
- А ежли б тя так хлестать, чтоб ты сдеял?
Вокруг них быстро собрался народ.
- Ух ты! - озлился мужик. - Я исконный рязан, а ты с Москвы назирать
явился!
Кирилл угадал недружелюбное молчание народа.
- Не быть московской голове над Рязанью!
- А ежели у тебя своей головы нет?
- Слыхали?
- А чего слыхать, коли то на твоем коне видать.
- Мой конь. Захочу - убью сейчас! Мое право.
- Дурак, - ответил Кирилл.
Тотчас молчание людей переросло в рева
- Учить нас!
- Москва нас срамить пришла.
- А что на него глядеть!
Кирилл обернулся к ним, улыбнулся и сказал:
- Дураки.
Но отвечать им не дал. Голос его вдруг стад тверд, как меч:
- Что стоит один час работы? Спрашиваю. Ну?
Кто-то, помявшись, крякнул ответ:
- Что стоит конь?
Тот же голос ответил. Остальные молча и выжидающе слушали.
- Вот и вышло, что мужик дурак. Конь его стоит во сто двадцать раз
больше, чем час работы. А воз разгрузить, вывезти в гору да опять
нагрузить за час можно. Можно?
Все молчали.
- Можно! Что лучше? Коня убивать али воз перегружать надо?
- Мой конь! - остервенел мужик. И теперь, ошалелый от внимания
народа, кинулся на лошадь с бревном. Он ударил ее около морды, но рука
сорвалась, и огромный влажный глаз коня испуганно заморгал ласковыми
ресницами.
- То-то дурак!
- А не твое это дело! - крикнули Кириллу из толпы.
- Это-то? Мое! Не дам бить коня!
- Попробуй!
Мужики-возчики сгрудились вокруг товарища. Стали засучивать рукава.
Ярость ударила Кириллу в голову. Он сбежал к дороге, отхлестнул
двоих, подвернувшихся под руку, и вырвал бревно из мужиковых рук, а мужика
схватил за волосы и повернул так, что тот, взвыв, упал на живот. Пока еще
никто не опомнился от удивления, Кирилл крикнул:
- Конь в бой ходит! Кони Рязани надобны! Без коня кто биться может?
Вопрос удивил всех. Кирилл без передыху закончил:
- Без коня войску не быть! А дурак всегда враг.
- Ну-ка, кто за коня, а кто за дурака?
Народ засмеялся.
- Оттого-то я вступился. Ну-ка, люд, поддавай!
И прежде чем подоспели ему на помощь, он крепким плечом уперся в
задок воза, гикнул коню, и телега со скрипом и скрежетом вынырнула из
рытвины.
Мужик опешил: материться ли ему, кланяться ли за помогу, но Кирилл
уже отряхнул плечо и пошел. Перед ним дружелюбно расступились, и дело
обернулось с гнева на милость:
- Ишь, Ольгово войско хвалил!
- Да он, может, и не москвитин.
- А это не Овдотьин ли племяш из Новагорода? Сказывали, нашелся.
- Не. Я человека этого примечал. Он в Нижнем кожами торгует. Оттоль
прибыл.
- Скажешь! Он наш, рязанский, из Пронска воскобой.
Так Кирилл пошел по Рязани.
Дубовые толстостенные стояли, стена к с гене, дома. Стоял за тыном
княжой Олегов терем. На площади теснился торг. В кузнечном ряду ковали
коней и мечи. Кирилл остановился, взглянул.
- Подойди, глянь, - позвал коваль, довольный вниманием к своему делу.
Кирилл примерился к новому мечу.
- Не видал таких. Не тяжеловат ли?
- Доле прослужит.
- На Москве такие перестали ковать.
- Ну, за ней разве угонишься? Она, сказывают, на Вожу-то свейские,
заморские мечи брала.
- А ты нешь таких не сковал бы?
- Да ведь Москва кует! Еще, сказывают, и к свейским свою поправку
дает, лучше тех кует. А нам не велят. Ольг сказал: <Не я Москве ученик, а
пущай она сперва у нас поучится>.
- Ну Ольга и поучили, как из Рязани шугнули.
- Ой, про то забудь. Голову снимет.
- Ладно. Бог те на помощь!
- Спасибо на добром слове.
Кирилл смотрел рязанские сукна. Не хуже цареградских. Потемней,
пестрины в них нет, а работа топкая.
Видел на торгу многие ремесла - бочаров, утварщиков, медников,
овчинников. Их изделия прельщали Кирилла добротной, чистой выделкой.
Скромны, не пестрят, радуют не блеском, а нутром.
Кирилл почувствовал себя среди ремесленников как дома. Хорошие
ребята. Не похожи на греков - те сделают на полушку, а нашумят на рубль.
Эти на рубль сделают, а что сделают, суди сам; не похваляются.
- Люб ты мне, город Рязань!
Он шел с торгу вдоль Лыбеди; за Скоморощенской горой садилось солнце.
Длинный седой старик окликнул его:
- Эй, сыне, не коня ли покупаешь?
- Не! - усмехнулся Кирилл. - Своего продаю.
- А чего просишь? - привязался старик.
- А ты моего коня видал ли?
- Я, сыне, стар, знаю: у такого доброго молодца и конь добр.
