- Вроде, как ты на моем коне.
- Остер язык!
- С твоей бороды списан.
- А хлебово-то с добром сварил?
- Зелья подложил, чтоб твои пироги без помехи съесть.
- Ну, испробуем!
Они молча и мирно ели. И мирно Кирилл спал между ними.
- Запомни дорогу! - сказал ему на заре старик.
Щап пошел с Кириллом до коня:
- Спасибо те, Кирша.
- Ты про что?
- И про коня и про старика.
- Про коня за что?
- Что выпустил меня. А то за что ж?
- А про старика?
- Да что его спас.
- А он те как сказал?
- Как было, так и сказал. Изломали, мол, его, трое рязанцев; про нас
пытали. А ты согнал, а его отходил.
- Правильно дед сказал. Прощай, Щап.
Кирилл, уже с коня, спросил:
- Пироги-то жирны ль выпек?
- Одна беда. Едоков набралось много.
- А ты мне тем грозил! А рязанцев не жди. Сиди тут вспокой.
- По тебе видать: кого толкнешь, далеко откатится. Слышь-ка!
- Ну-ка?
- Может, на них есть что? Я б сходил снять.
- Ничего нету.
Щап покорился:
- Твоего мне не надо.
- Не надо и мне твоего. Будь здоров,
- Вертайся, коли надо будет.
- Вернусь.
Днем выбраться из лесных троп оказалось трудней, чем ночью забрести
сюда. Пришлось слезть с коня. Но к полдню выбрался и, разбирая путь по
вершинам деревьев, вышел на Рязанскую просеку.
Девятнадцатая глава
МАМАЙ
Степи тянулись далеко вокруг.
По холмам брели стада, и по степям растекался, как пыль, ласковый
напев пастушьих дудок.
Осень дула с севера прохладой и порой гнала понизу серые облака.
В степи шли караваны - на юг к Каспию, на юго-восток к Бухаре, на
восток в Китай, на юго-запад к генуэзцам в Кафу.
Верблюды смотрели на мир с высоты запрокинутых голов, надменно и
равнодушно. Набитые осенним жиром горбы стояли высоко. А ветер раздувал
бурые гривы, шерсть покрылась соломой и пылью. Зеленая слюна тянулась из
пустых ртов.
День вечерел. Был тот час, когда каждая тень отчетлива и густа, когда
земля становится выпуклой, яркой, золотистой.
Степи тянулись далеко вокруг Сарая. Но сам город мирно покоился в
тени садов.
Мирно текли ручьи под деревьями, и в зелени сверкали алые платья
татарок.
Мамай эти дни проводил в пригородном саду.
Окрест слышно было, как вспыхивали песни, как глухой стук бубна
отбивал ритм напева. Спелые плоды, дар оседлой жизни, радовали кочевников,
сменивших плеть на заступ.
В тени ветвей, у водоема, обложенного голубым камнем, на ломаных
узорах ковра лежала шахматная доска, и генуэзец Бернаба обдумывал: выгодно
ли воспользоваться правом короля на конный ход?
Единожды в игре, если король не уходил за башню, если король
оказывался перед открытым нолем, у него было право вскочить на коня,
совершить налет на врага. Но, раз проявив робость, зайдя под защиту башен,
король лишался права на этот внезапный ход. Это правило вместе с шахматами
завезли в Сарай из Ирана.
Бернаба раздумывал:
<Не лучше ли скрыться и башне, нежели рисковать, хотя и сбив
вражеского слона?>
Белое узкое лицо, втиснутое в черный мех бороды, слегка вытянулось,
дергался глаз-дурная привычка. Палец медленно полз к доске.
Но Мамай сквозь узкую щель глаз смотрел твердо. На круглом маленьком
носу шевелились большие ноздри. Жидкая светлая борода вздрагивала; следя
за генуэзцем, он улыбался одной стороной рта.
Разрисованная иранским мастером, просторная доска звякнула
подвешенными изнутри колокольчиками: это король Бернабы скрылся в башню.
Мамай свободно вздохнул и тотчас пригрозил королю конницей.
Выточенные китайским резчиком, костяные воины снова замерли: Бернаба
тщательно обдумывал каждый ход. Мамай отвечал сразу.
Туфля, расшитая золотом, вползла с поджатой ноги, и обнажилась пятка,
окрашенная киноварью. Мамай, затаившись, снова ждал генуэзца.
Халат из плотного самаркандского шелка туго обтягивал мальчишеское
тельце Мамая. Голова была тщательно выбрита, но борода огорчала - светла,
редка. А в иранских рисунках так округлы и густы бороды ханов, так круглы
глаза, так узки ладони. У Мамая же ладони, натертые, как и пятки, алой
хной, круглы, а не узки, как хотелось бы ему. И Мамай все еще не хан, как
хотелось бы Мамаю.
Темник, хозяин войск, он распоряжался ханами, он сменял их одного за
другим, но всякий хан норовил распоряжаться темником.
Шестнадцать лет прошло, как зарезали хана Хадыря. Это Мамаю удалось,
но стать ханом по удалось. Мамай поставил Абдуллу, но пришлось и этого
прирезать. Поставил Магомет-Султана, но пришлось придушить я Магомета.
Невозможным оказалось вырезать всех, кто имел па ханство право. Нужен
был хороший поход, свежая слава и новая дерзость, чтобы наконец-то
сделаться ханом
Бернаба тихо шептал какие-то стихи. Они разговаривали по-персидски.
Мамаю плохо давался этот язык. Он не всегда понимал смысл стихов и скрывал
презрение к Бернабе, когда тот восхищался кем-нибудь из поэтов.
- Слова подобраны хорошо, но смысл их темен! - говорил Мамай.
В ответ Бернаба молчал, но лоб его покрывался румянцем и глаза
становились узки. В это время он прятал свой взгляд от глаз Мамая.
А Мамай и не старался любить стихи: любить их было обязанностью
Бернабы, как обязанностью раба Абду-Рауфа - чистить Мамаева коня, как
обязанностью раба Клима - готовить еду. <Если есть слуга, который умеет
любить стихи, незачем это делать князю!> - так размышлял Мамай. Сколько
еще дней оставалось ждать до новых рабов? Бегич приведет ему их.
День клонился к вечеру. Где-то ухали бубны, переплетаясь с песнями.
Откуда-то проходил караван, и верблюды ревели под картавый звон тяжелого
бубенца.
Гуще становился аромат цветов. Их привезли из Турана, как три года
назад из Кафы привезли Бернабу, а ковры - из Персии, а ароматные дыни - из
Шемахи. Водоем облицован искусным каменотесом из Бухары. Сад разбит
садовниками - рабами из Мерва. Скоро из Москвы Бегич приведет голубоглазых
пленниц.
Бернаба сделал неосторожный ход.
- Шах! - вскрикнул Мамай.
Бернаба отступил.
- Смерть! - поставил ферзя Мамай с такой силой, что колокольчики
долго не умолкали внутри доски.
Калитка распахнулась. В сад ворвались пыльные, оборванные воины.
По садам замолкали бубны, обрывались песни.
Воины неподвижно остановились, уткнув глаза в землю. Так не извещают
о победе!
- Не может быть! - тихо сказал Мамай.
Один из оборванных воинов поднял лицо, покрытое пылью. Да это князь
Таш-бек, правнук Чингиза.
- Не может быть!
- Бегич убит.
- А войско?
Таш-бек прикусил губу.
- Ну!
- Говорю: все побиты.
- Кто мог побить всех?!
Таш-бек молчал.
Мамай кинулся к двум другим.
- Ну?!
Он схватил их за рваные халаты. Никто не ожидал, что в столь худых
руках скрыта такая сила. Воины едва удержались на ногах.
Мамай опять подбежал к Таш-беку:
- Говори!
Таш-бек сурово и коротко сообщил все.
Мамай сжался. Халат оказался широк и сполз с плеча. Повелитель войск,
он подбежал к ковру, ударил ногой в шахматную доску. Звон колокольчиков
рассыпался в наступившем молчании. Доска раскололась под твердой пяткой.
Бернаба стоял, глядя на эту дикую пляску.
Чуть прихрамывая, Мамай добежал до князя и с размаху наметился
ударить в лицо. Но Таш-бек перехватил Мамаевы руки, словно сковал их.
- Уймись!
- Пусти!
- Но!
Так же внезапно пришло успокоение.
- Расскажи еще раз.
Таш-бек вытер рукавом лицо. Прошел к блюду, на ротором лежала
нарезанная дыня, сдвинул ломти в сторону и, подняв блюдо, принялся пить
сок. Блюдо вздрагивало в его руках вслед каждому глотку.
Мамай покорно ждал за его спиной.
Обернувшись, Таш-бек впервые заметил, что Мамай очень мал ростом,
кривобок, щупл. Только глаза быстры, злы, хитры.
<Хорек!> - но не сказал этого, а снова повторил, как шли, как перешли
Вожу, как бились.
- Убиты и Хази-бей, и Бегич, и Каверга, и Карагалук, и Кастрюк.
Мамай сказал:
- Теперь вижу, ты в лошадях лучше всех понимаешь. Сумел ускакать.
- Побывал бы там сам!
- Я побываю.
- Ты?
- Не успеет этот сад пожелтеть, я сожгу Москву, а Дмитрий будет мне
собирать навоз для топлива.
- Так и Бегич думал.
- Бегич - не я. А ты так не думал?
- А ты?
- Отвечай!
- Вместе с тобой так думал. Здесь.
- Со мной и пойдешь.
- Не откажусь.
Мамай кивнул Бернабе:
- Иди. Созывай совет. Быстро.
Бернаба вышел.
Мамай сказал:
- Ты им расскажи, почему вы разучились биться.
Вдруг снова его наполнила ярость:
- Почему? Не могли смять? Не могли изрубить? Вас было мало? Не умели
рубить? Разучились в седлах сидеть? А?
Таш-бек, отвернувшись, крикнул одному из воинов:
- Вели принести воды!
Мамай растерялся: его перестали бояться? Он соберет новую силу,
двинет новое войско.
Ноздри Мамая то раскрывались, то опадали, суживались, как рты рыб,
выброшенных на песок.
А в сад уже начали сходиться вожди ордынских войск. Многих
недоставало - тех, кто остался на берегу Вожи. Эти - живые, уцелевшие,
отсидевшиеся в Сарае - не могли заменить тех. Не было среди них никого,
равного Бегичу, ни Кастрюку, ни Хази-бею.
Придется ему, Мамаю, одному заменить их.
Мурзы и военачальники Орды входили в дом Мамая, смущенные неожиданным
зовом.
Этот дом, нарядный и славный, давно .их привлекал, но из них лишь
немногие переступали его порог: у Мамая были любимцы. С ними он ходил в
походы, с ними долил свой кумыс и свою баранину.
Нелюбимых, ненавистных, бездарных собрал Мамай в этот день. Любимые
полегли на берегах Вожи.
Вверху сверкал потолок, густо расписанный узорами и цветами. Внизу
молчали ковры, плотные, как верблюжьи шкуры. Алебастровые стены, резные,
как Кружева, были похожи на морскую пену. Многим доводилось видеть моря;
немногим - покои Мамая.
Все видели: Мамай не в себе. Весть о разгроме уже дошла до них. Но
меру разгрома они медленно постигали лишь здесь.
Они сидели в прохладной мгле комнаты, поджав пыльные ноги, силясь
сохранить достоинство; силясь, сохраняя достоинство, понравиться Мамаю.
Мамай знал: есть среди них ликующие. Есть, которые думают: пали
друзья Мамая, падет и Мамай.
Некоторое время все сидели молча.
Но он собрал их не затем, чтобы молчать. Он обернулся к Таш-беку:
- Люди собрались, князь, тебя слушать.
Многие подумали: <Хитер! Выходит: не он нас звал, а сами мы собрались
сюда!>
Таш-бек неохотно пододвинулся:
- Что я скажу? Мы бились так, что уцелевшим стыдно. Живые завидуют
павшим И я завидую. Русы разбили нас. Из троих бившихся вернулся один. Из
троих вернувшихся снова идти на русов решится один. Сама считайте, сколько
уцелело воинов. Других слов у меня нет.
Мамай:
- Ты говоришь, как раб, как трус. А я тебя почитал за князя.
- Нет, я не трус. Я снова пойду на Москву.
Мамай:
- Если клинок не дает взамен трех клинков, если, потеряв одного коня,
воин не приводит трех - незачем держать войска. Мы резали, и мы впредь
будем резать кобыл, если от них нет ни молока, ни приплода. Мы
завоевываем, чтоб с побежденных брать приплод себе. Не много - одну
десятую часть со всего. Так стоит Орда. Так она будет стоять. Надо опять
идти! Говорите, скоро ли сможете вы встать в поход и как вы в поход
пойдете? Русь принадлежит нам, и мы ей напомним наше право.
Таш-бек сказал:
- Многое завоевано Ордой. Нового нам не надо. Надо брать с того, кто
