<Когда же настанет мой час отплывать так?> - подумал Бернаба.
И твердым шагом пошел узким, как в Генуе, переулком к дому, где
остановились Мамаевы послы.
Тридцать четвертая глава
ШАЛАШ
По-прежнему белел над шалашом лошадиный череп, голубой дым тихо
поднимался от костра в синее августовское небо. Вокруг дыма сидели Щап и
Тимоша с медведем. Среди колод расхаживал дед Микейша, собирая в бадейку
мед.
Прежде чем выйти к шалашу, Кирилл и Андрей остановились в кустах и
осмотрелись.
Кириллу показалось, что очень мал стал дед, еще ниже пригнулся к
земле, еще шире расставлял на ходу ноги. Только большая лохматая голова не
гнулась, а смотрела вверх, в небо.
- Ктой-то? - шепнул Андрей.
- Не этого бойся. А вон того, у костра, остробородого.
- А чего?
- Тот сам еще не понял, чего на земле ищет, а старик свое уже нашел.
- А ты всех людей знаешь?
- Тут всех.
Кирилл свистнул, и мгновенно Тимоша, перескочив через костер и через
Щапа, скрылся в кустах. Столь же стремительно кинулся прочь и Топтыга. Но
Щап спокойно обернулся и посмотрел на прибывших. Дед не спеша пошел к ним.
- Давно жду! - сказал дед.
Так снова начался лес.
Щап сказал Кириллу:
- Ну вот, Кирша, я твое варево ел, садись моего отведай.
- Потчуй. Только сперва Тимошу кликни, не то он сдохнет там, не
жравши. Пуглив парень. Тимо-ох!
- Вот он я!
- Ты чего ж?
- По грибы ходил.
- Твой, что ль, вьюнош-то? - спросил дед Кирилла.
- Мой.
Так сели они у костра, и каша была рассыпчата и душиста. Никто не
расспрашивал Кирилла, ожидая, что он сам найдет случай рассказать то, что
другим знать следовало, а чего не следовало знать, про то и спрашивать
незачем: все равно не скажет.
Над шалашом белел череп, костяной терем: терем-теремок, кто в тереме
живет? - А жили под этим черепом лишь те, кто умел держать язык за зубами.
Жили тихо. Временами приходили и уходили люди. Иные приволакивали
сюда запасы еды, приносили добро, и дед, которому в жизни больше ничего
уже не было нужно, это добро надежно хранил.
Андрей не отставал от деда на пасеке.
- Мед меду рознь, - поучал дед. - Иной год подсед бывает. То мед!
Чист, светел, как слеза. Под соты посудину поставишь, он в нее из сотов и
натекает, А цельный али подрезной, он, понятно, не так чист. А все чище,
чем подкурной, - это мы с тобой сходим, в лесу поищем, рой найдем да
подкурим. Он хоть сорен и сед, а свой вкус имеет. Иной раз такой попадет,
что дух захватывает. Это уж - откуда пчелы росу брали. С крушины берут -
мед отстоится густой, крупитчатый, твердый. С гречи - он красный, по цвету
видишь. А в Казани мне липец довелось отведать, так тот, как ладаном
прокурен либо елеем, - пахуч и легок, сладостней ярого и душистей подседа.
Андрейка слушал, помогая деду окуривать колоды, бегал за бадьями,
точил нож.
- Разумному - мед во здравие, - поучал дед. - А беспокойному - на
пагубу. Я искусен был меды парить. С водой его разведешь, духмяных трав
вложишь, замажешь в корчаге да и в печь на вольный дух. Иной раз так
упарится, крышку рвет. А то на ягодах можно переварить - на смородине, на
рябине. Малиновый тож хорош. С того меду жизнь слаще. Истинно рекут: с
медом и золото проглотишь, да и беду съешь.
- И то во здравие?
- Знамо: во здравие, ежели тоску с себя скинешь.
Неторопливо, спокойно бродили они среди пчел. И ни одна не коснулась
их злым жалом. Лишь иногда в волосах запутывался их полет, и дед бережно
освобождал пчел, и они улетали беззвучно.
И еще говорил дед:
- Как мала капля, несомая пчелой. Незрима глазу, непостижима уму. А
мы полным ковшом черпаем мед, столь обильно принесли пчелы. Так и дела
людей - незримо, непостижимо дело каждого, но неси свою каплю. Землю свою
люби, сыне. Когда-нибудь расскажу о себе, увидишь меня. А сейчас еще млад,
не все уразумеешь.
Однажды Щап поманил Тимошу, и, оставив Топтыгу на приколе, они ушли
по утренней росе на Пронск.
Прошло несколько дней. Кирилл рыл к зиме землянку. Андрейка
расспрашивал деда:
- А ты волкудлаков видел?
- А их нешь отличишь? Они не клейменые.
- А как волкудлаком обернуться? Ты знаешь?
- А как? Надо среди леса найти пень, голый, чтоб вся кора уж с него
спала. Воткнуть в тот пень нож, перекувырнуться через него, и станешь
волком. Порыщешь ты волком, захочешь опять человеком быть, беги назад; как
увидишь нож во пне, забеги с другой стороны и опять через тот пень. И
опять ты человек. Если ж, не дай бог, унесут тот нож, а ты еще рыщешь,
прибежал, а ножа нет! - то беда: останешься волком навеки. Вот те и весь
сказ.
- А ты не пробовал?
- А мне зачем? Я и так всю жизнь как волк рыщу: всю жизнь по пятам за
мной гнались, вот только тут и нашел покой. Да и то лесной, волчий покой.
- А за что, дедко?
Дед Микейша посмотрел на Андрея строго:
- Млад, неразумен еще!
В лесу раздался крик. Дед затаился, выжидая.
Из кустов вырвался бледный, изорванный Тимоша.
- Ой, страсти!
- Чего?
- Ой, страсти! Щапа сюды волокут.
- Кто?
- Ватажники, свои.
- Далеко ль?
- Сейчас тут будут.
- А чего с ним?
- К Пронску обоз шел. Татарский. Мы по нем двинули, а у них мечи -
они на нас. В рубке Щапа искровили.
- А татары?
- Нету их, обоз весь наш.
- А ватага-то у вас велика ль?
- Пятеро. Да один там остался. Да один вроде Щапа изрезан. Трое их
сюды ведут.
- А чего ж ты сбег?
- Сказать?
- Сказать.
- Ой, страшно там!
- Чего?
- Мало ль чего?
Микейша послал Кирилла:
- Встрень, Кирша. Трое двоих не дотянут.
- Иду.
Он ушел в деревья, во мрак, вслушиваясь в каждый хруст, в каждый
шорох. Не раз его отводили лоси. Наконец он услышал хруст валежника.
Он помог им дойти до пасеки. Там дед велел положить раненых. Он всех
прогнал, остался с ними один, варил какие-то корни, обмывал раны отваром,
налагал осиное гнездо на свежие порезы, присыпал золой.
Изрубленная голова Щапа и рана, пересекшая лицо, зарубцовывались.
- Кровь вернется. Смирно лежи. Рану открой ветру, пущай обдует. Поешь
медку.
- Горько чегой-то!
- То не простой мед. Пей.
Добыча Щапа была богата. Плотные ковры, китайские цветистые шелка,
серебряные длиннохвостые птицы па голубых шелках, рукояти мечей,
изукрашенные по серебру черными мелкими узорами; ножи, усаженные
самоцветными каменьями; седла, разрисованные алыми цветами поверх зеленого
лака; седла, окованные серебряными узорами, серебряные чаши, увитые
непонятными надписями. Одну из них долго вертел в руках дед.
- Вот, - сказал он, - написано: <Издревле были и дни и ночи, звезды
на небеси, как и ныне. Ныне ступаем мы, попирая прах возлюбленных, живших
давно до нас>.
- А ты разве грамотен? - спросил Андрей.
- Русской не обучен, а шемаханскую разумею. Многое там пережил.
- Верно написано! - задумчиво сказал Кирилл.
- Как это может быть верно - не рукописанье, а какие-то дождевые
черви начеканены! - усомнился один из ватажных. И даже встал: - Не может
истины быть у татар! Истина? А они ж злодеи! Какая ж истина?
- Откуда им брать слова! - заговорил Тимоша. - Русского, нашего,
слова и то не могут понять. А у нас слова самые простые.
- А чудно ты бьешься, Тимоша, - сказал ватажник. - Кинулся на купцов,
только искры из-под пят сверкали, а то вдруг в самую горячку запрятался в
воз, дерюгой накрылся да и затих.
- Ой, страшно стало, как я ему голову снес!
- А не ты б ему, он бы тебе.
- Он же меня не трогал!
- А не было б их, - сказал дед, - татар тех, жили б мы своим трудом,
в городах, в каждой руке бы держали дело. А ныне города оскудели, ремесла
иссякли, иные места в пустыни обращены. Откуда ж брать жалость на них,
ежли у них нет к нам жалости?
Потом дед оглядел всех и строго спросил Щапа:
- А тое добро как делить будете?
- Ровно. Все разложим, ты его до времени схоронишь. Ежли из нас кто
выпадет, долю отдашь по его воле. А свою волю каждый тайно те скажет.
- Исполню.
- По хлеб надо на Дубок идти. К зиме запасти надо.
- То и по снегу достанем! - успокоил дед. - А до времени запасенного
хватит.
Вечерело. Кирилл лежал в кустах, глядя в небо, и обдумывал свою
жизнь: утолил свою страсть, и люди отступились; ради своей жизни убил
гонца, и вот ввергнут в лес; а когда за Рязань бился, рязане приняли его,
как своего; князь выдал, да и то таясь от народа, есть ли подвиг или такое
дело, чтоб сбить с себя тяжелую цепь?
Он думал, вспоминал, совершил ли когда добро, за которое добром бы
ему отплатили. И какое еще надо совершить, чтоб смыть с себя зло?
Он думал, но мысли плыли, как облака, меняя свои очертания, а то и
вовсе растаивая в небесах.
Дед и Щап отошли, оборотясь на темнеющий восток, стали рядом на
колени, и дед сказал:
- Клянусь те сохранить добро твое вцеле, сколь сил и разума хватит.
Иному, мимо воли твоей, не передам, сам не соблазнюсь, по смерти твоей не
утаю.
И, пригнувшись, поцеловал землю.
Клялся и Щап соблюсти благодаренье деду и тоже склонился к земле.
Страшную, нерушимую клятву дали они друг другу, ибо все может отступить от
человека, но земля не отступит - из нее вышел человек, в нее и вернется.
Тридцать пятая глава
ЦНА
Стоял теплый осенний туман, и лесную дорогу густо засыпала светлая
сырая листва. Огненная лиса отбежала с дороги и остановилась,
принюхиваясь.
Дмитрий проехал лесом, сопровождаемый Бренком, дьяком Внуком,
Тютчевым, отроками, подьячими и небольшим отрядом дружины.
Вскоре меж деревьями проблеснула тихая Цна, и на взгорье, завидев
Дмитрия, ударили в колокола.
От города полем шли любутские жители с иконами, попами, хоругвями. С
полей, где еще стояли неубранные скирды овса и крестцы ржи, бежали женщины
в красных и синих сарафанах, мужики в длинных белых рубахах или черных
поддевках. Дмитрий думал, глядя на смердов, что не пестры, не ярки русские
одежды - туман ли их глушит, краски ли таковы. И хорошо, спокойно ему
стало, что так тепел и пасмурен день, что так тихи людские одежды, что
негромок звон колоколов.
Когда передние любутчане дошли до Дмитрия, он сошел с седла, сошли и
его спутники. Они все остановились среди поля, клирошане расставили
полукруг икон, попы вышли вперед и запели.
Ладанный дым таял в тумане, ветер не задувал свечей, колокол не
умолкал. Дмитрий во все время молебна стоял прямо на колком жнивье,
запахнувшись в красную епанчу, пока брызги с кропила не окропили его
лица, - тогда он строго помолился и подошел ко кресту.
Но, прежде чем дать Дмитрию крест, поп сказал недолгое привечальное
слово: рад, мол, город Любутск, что государь Дмитрий Иванович не забывает
рабов своих, жалует на свой Ценский погост суд судить, слушать нужды и
горести Любутска-города.
Поп говорил, а Дмитрий глядел поверх ею головы: в небе курлыкали
журавли, видно, слетались в отлет. Но туман застилал их, лишь голоса их
плыли высоко на волнах тумана. Вдруг Олегово имя заглушило и журавлей, и
колокола; Дмитрий посмотрел прямо в попову бороду.
- Год минул, как высокоумный Ольг Рязанский прибегал сюды, ища у
Любутска себе от татар защиты. И Любутск того Ольга прикрыл, памятуя, что
течет в нем русская кровь от благоверного Святослава Черниговского. Но
крепок город наш тобой, господин! Тобой! К тебе прибегает наш город, ты
