только и существует, что в ней есть сверхличное, ценное содержание, что она
принадлежит к иерархическому миру, в котором существуют качественные
различения и расстояния. Природа личности не выносит смешения и
бескачественного уравнения. И любовь людей во Христе менее всего есть такое
смешение и бескачественное уравнение, но есть бесконечно в глубь идущее
утверждение всякого лика человеческого в Боге. Толстой не знал этого, и
мораль его была низменной моралью, притязательной моралью нигилиста. Мораль
Ницше бесконечно выше, духовнее морали Толстого. Возвышенность толстовской
морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал
нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал
подбору личных качеств, и потому он был злым гением России, соблазнителем
ее. В нем совершилась роковая встреча русского морализма с русским
нигилизмом и дано было религиозно-нравственное оправдание русского
нигилизма, которое соблазнило многих. В нем русское народничество, столь
роковое для судьбы России, получило религиозное выражение и нравственное
оправдание. Почти вся русская интеллигенция признала толстовские моральные
оценки самыми высшими, до каких только может подняться человек. Эти
моральные оценки считали даже слишком высокими и потому себя считали
недостойными их и неспособными подняться на их высоту. Но мало кто
сомневается в высоте толстовского морального сознания. В то время как
принятие этого толстовского морального сознания влечет за собой погром и
истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей,
смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность
среднего рода. У нас не относятся еще достаточно серьезно и углубленно к
соблазнительной лжи толстовской морали. Противоядием против нее должны были
бы быть пророческие прозрения Достоевского. Толстовская мораль
восторжествовала в русской революции, но не теми идиллическими и
любвеобильными путями, которые предносились самому Толстому. Толстой сам,
вероятно, ужаснулся бы этому воплощению своих моральных оценок. Но он
многого, слишком многого из того, что сейчас происходит, хотел. Он вызывал
тех духов, которые владеют революцией, и сам был ими одержим.
Толстой был максималистом. Он отверг всякую историческую
преемственность, он не хотел допустить никаких ступеней в историческом
развитии. Этот толстовский максимализм осуществляется в русской революции --
она движется истребляющей моралью максимализма, она дышит ненавистью ко
всему историческому. И в духе толстовского максимализма русская революция
хотели бы вырвать каждого человека из мирового и исторического целого, к
которому он органически принадлежит, превратить его в атом для того, чтобы
повергнуть его немедленно в безличный коллектив. Толстой отрицал историю и
исторические задачи, он отрекался от великого исторического прошлого и не
хотел великого исторического будущего. В этом русская революция верна ему,
она совершает отречение от исторических заветов прошлого и исторических
задач будущего, она хотела бы, чтобы русский народ не жил исторической
жизнью. И подобно тому как у Толстого, в русской революции это
максималистическое отрицание исторического мира рождается из исступленной
эгалитарной страсти. Пусть будет абсолютное уравнение, хотя бы то было
уравнение в небытии! Исторический мир -- иерархичен, он весь состоит из
ступеней, он сложен и многообразен, в нем -- различия и дистанции, в нем --
разнокачественность и дифференцированность. Все это так же ненавистно
русской революции, как и Толстому. Она хотела бы сделать исторический мир
серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И этому
учил Толстой как высшей правде. Исторический мир разлагается на атомы, и
атомы принудительно соединяются в безличном коллективе. "Без аннексий и
контрибуций" и есть отвлеченное отрицание всех положительных исторических
задач. Ибо поистине все исторические задачи предполагают "аннексии и
контрибуции", предполагают борьбу конкретных исторических индивидуальностей,
предполагают сложение и разложение исторических целостей, цветение и
отцветание исторических тел.
Толстой сумел привить русской интеллигенции ненависть ко всему
исторически-индивидуальному и исторически-разностному. Он был выразителем
той стороны русской природы, которая питала отвращение к исторической силе и
исторической славе. Это он приучал элементарно и упрощенно морализировать
над историей и переносить на историческую жизнь моральные категории-жизни
индивидуальной. Этим он морально подрывал возможность для русского народа
жить исторической жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую
миссию. Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа. Он
подрезывал крылья русскому народу как народу историческому, морально отравил
источники всякого порыва к историческому творчеству. Мировая война проиграна
Россией потому, что в ней возобладала толстовская моральная оценка войны.
Русский народ в грозный час мировой борьбы обессилили кроме предательств и
животного эгоизма толстовские моральные оценки. Толстовская мораль
обезоружила Россию и отдала ее в руки врага. И это толстовское
непротивленство, эта толстовская пассивность очаровывает и увлекает тех,
которые поют гимны совершенному революцией историческому самоубийству
русского народа. Толстой и был выразителем непротивленческой и пассивной
стороны русского народного характера. Толстовская мораль расслабила русский
народ, лишила его мужества в суровой исторической борьбе, но оставила
непреображенной животную природу человека с ее самыми элементарными
инстинктами. Она убила в русской породе инстинкт силы и славы, но оставила
инстинкт эгоизма, зависти и злобы. Эта мораль бессильна преобразить
человеческую природу, но может ослабить человеческую природу, обесцветить
ее, подорвать творческие инстинкты.
Толстой был крайним анархистом, врагом всякой государственности по
морально-идеалистическим основаниям. Он отверг государство, как основанное
на жертвах и страданиях, и видел в нем источник зла, которое для него
сводилось к насилию. Толстовский анархизм, толстовская вражда к государству
также одержали победу в русском народе. Толстой оказался выразителем
антигосударственных, анархических инстинктов русского народа. Он дал этим
инстинктам морально-религиозную санкцию. И он один из виновников разрушения
русского государства. Также враждебен Толстой всякой культуре. Культура для
него основана на неправде и насилии, в ней источник всех зол нашей жизни.
Человек по природе своей естественно добр и благостен и склонен жить по
закону Хозяина жизни. Возникновение культуры, как и государства, было
падением, отпадением от естественного божественного порядка, началом зла,
насилием. Толстому было совершенно чуждо чувство первородного греха,
радикального зла человеческой природы, и потому он не нуждался в религии
искупления и не понимал ее. Он был лишен чувства зла, потому что лишен был
чувства свободы и самобытности человеческой природы, не ощущал личности. Он
был погружен в безличную, нечеловеческую природу и в ней искал источников
божественной правды. И в этом Толстой оказался источником всей философии
русской революции. Русская революция враждебна культуре, она хочет вернуть к
естественному состоянию народной жизни, в котором видит непосредственную
правду и благостность. Русская революция хотела бы истребить весь культурный
слой наш. утопить его в естественной народной тьме. И Толстой является одним
из виновников разгрома русской культуры. Он нравственно подрывал возможность
культурного творчества, отравлял истоки творчества. Он отравил русского
человека моральной рефлексией, которая сделала его бессильным и неспособным
к историческому и культурному действию. Толстой настоящий отравитель
колодцев жизни. Толстовская моральная рефлексия есть настоящая отрава, яд,
разлагающий всякую творческую энергию, подкапывающий жизнь. Эта моральная
рефлексия ничего общего не имеет с христианским чувством греха и
христианской потребностью в покаянии. Для Толстого нет ни греха, ни
покаяния, возрождающего человеческую природу. Для него есть лишь
обессиливающая. безблагодатная рефлексия, которая есть обратная сторона
бунта против божественного миропорядка. Толстой идеализировал простой народ,
в нем видел источник правды и обоготворял физический груд, в котором искал
спасения от бессмыслицы жизни. Но у него было пренебрежительное и
презрительное отношение ко всякому духовному труду и творчеству. Все острие
толстовской критики всегда было направлено против культурного строя. Эти
толстовские оценки также победили в русской революции, которая возносит на
высоту представителей физического труда и низвергает представителей труда
духовного. Толстовское народничество, толстовское отрицание разделения труда
положены в основу моральных суждений революции, если только можно говорить о
ее моральных суждениях. Поистине Толстой имеет не меньшее значение для
русской революции, чем Руссо имел для революции французской. Правда, насилия
и кровопролития ужаснули бы Толстого, он представлял себе осуществление
своих идей иными путями. Но ведь и Руссо ужаснули бы деяния Робеспьера и
революционный террор. Но Руссо так же несет ответственность за революцию
французскую, как Толстой за революцию русскую. Я даже думаю, что учение
Толстого было более разрушительным, чем учение Руссо. Это Толстой сделал
нравственно невозможным существование Великой России. Он много сделал для
разрушения России. Но в этом самоубийственном деле он был русским, в нем
сказались роковые и несчастные русские черты. Толстой был одним из русских
соблазнов.
Толстовство в широком смысле этого слова -- русская внутренняя
опасность, принявшая обличье высочайшего добра. Сокрушить внутренне русскую
силу только и могло это соблазнительное и ложное добро, лжедобро, эта идея
безблагодатной святости, лжесвятости. В толстовском учении соблазняет
радикальный призыв к совершенству, к совершенному исполнению закона добра.
Но это толстовское совершенство потому так истребительно, так нигилистично,
так враждебно всем ценностям, так несовместимо с каким бы то ни было
творчеством, что это совершенство -- безблагодатное. В святости., к которой
стремился Толстой, была страшная безблагодатность, богопокинутость, и потому
это -- ложная, злая святость. Благодатная святость не может совершать таких
истреблений, не может быть нигилистической. У настоящих святых было
благословение жизни, была милость. Это благословение и эта милость были
прежде всего у Христа. В духе же Толстого ничего не было от духа Христова.
Толстой, требует немедленного и полного осуществления абсолютного,
абсолютного добра в этой земной жизни, подчиненной законам грешной Природы,
и не допускает относительного, истребляет все относительное. Так хотел он
вырвать всякое существо человеческое из мирового целого и повергнуть в
пустоту, в небытие отрицательного абсолютного. И абсолютная жизнь
оказывается лишь элементарной животной жизнью, протекающей в физическом
труде и удовлетворении самых простых потребностей. В такое отрицательное
абсолютное, пустое и нигилистическое, и хочет повергнуть русская революция
всю Россию и всех русских людей. Идеал безблагодатного совершенства ведет к
