Достоевский прежде всего великий психолог и метафизик. Он вскрывает зло и
злых духов изнутри душевной жизни человека и изнутри его диалектики мысли.
Все творчество Достоевского есть - антропологическое откровение,--
откровение человеческой глубины, не только душевной, но и духовной глубины.
Ему раскрываются те мысли человеческие и те страсти человеческие, которые
представляют уже не психологию, h онтологию человеческой природы. У
Достоевского в отличие от Гоголя всегда остается образ человека и
раскрывается судьба человека изнутри. Зло не истребляет окончательно
человеческого образа. Достоевский верит, что путем внутренней катастрофы зло
может перейти в добро. И потому творчество его менее жутко, чем творчество
Гоголя, которое не оставляет почти никакой надежды.
На Достоевском, величайшем русском гении, можно изучать природу
русского мышления, его положительные и отрицательные полюсы. Француз --
догматик или скептик, догматик на положительном полюсе своей мысли и скептик
на отрицательном полюсе. Немец -- мистик или критицист, мистик на
положительном полюсе и критицист на отрицательном. Русский же -- апокалиптик
или нигилист, апокалиптик на положительном полюсе и нигилист на
отрицательном полюсе. Русский случай -- самый крайний и самый трудный.
Француз и немец могут создавать культуру, ибо культуру можно создавать
догматически и скептически, можно создавать ее мистически и критически. Но
трудно, очень трудно создавать культуру апокалиптически и нигилистически.
Культура может иметь под собой глубину, догматическую и мистическую, но она
предполагает, что за серединой жизненного процесса признается какая-то
ценность, что значение имеет не только абсолютное, но и относительное.
Апокалиптическое и нигилистическое самочувствие свергает всю середину
жизненного процесса, все исторические ступени, не хочет знать никаких
ценностей культуры, оно устремляет к концу, к пределу. Эти противоположности
легко переходят друг в друга. Апокалиптичность легко переходит в нигилизм,
может оказаться нигилистической по отношению к величайшим ценностям земной
исторической жизни, ко всей культуре. Нигилизм же неуловимо может приобрести
апокалиптическую окраску, может казаться требованием конца. И у русского
человека так перемешано и так спутано апокалиптическое и нигилистическое,
что трудно бывает различить эти полярно противоположные начала. Нелегко
бывает решить, почему русский человек отрицает государство, культуру,
родину, нормативную мораль, науку и искусство, почему требует он абсолютного
обнищания: из апокалиптичности своей или нигилистичности своей. Русский
человек может произвести нигилистический погром, как погром
апокалиптический; он может обнажиться, сорвать все покровы и явиться
нагишом, как потому, что он нигилист и все отрицает, так и потому, что он
полон апокалиптических предчувствий и ждет конца мира. У русских сектантов
апокалипсис переплетается и смешивается с нигилизмом. То же происходит и в
русской интеллигенции. Русское искание правды жизни всегда принимает
апокалиптический или нигилистический характер. Это -- глубоко национальная
черта. Это создает почву для смешений и подмен, для лжерелигий. В самом
русском атеизме есть что-то от духа апокалиптического, совсем не похожее на
атеизм западный. И в русском нигилизме есть лжерелигиозные черты, есть
какая-то обратная религия. Это многих соблазняет и вводит в заблуждение.
Достоевский до глубины раскрыл апокалипсис и нигилизм в русской душе.
Поэтому он и угадал, какой характер примет русская революция. Он понял, что
революция совсем не то у нас означает, что на Западе, и потому она будет
страшнее и предельнее западных революций. Русская революция -- феномен
религиозного порядка, она решает вопрос о Боге. И это нужно понимать в более
глубоком смысле, чем понимается антирелигиозный характер революции
французской или религиозный характер революции английской.
Для Достоевского проблема русской революции, русского нигилизма и
социализма, религиозного по существу, это -- вопрос о Боге и о бессмертии.
"Социализм есть не только рабочий вопрос или так называемого четвертого
сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного
воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не
для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю" ("Братья
Карамазовы"). Можно было бы даже сказать, что вопрос о русском социализме и
нигилизме -- вопрос апокалиптический, обращенный к всеразрешающему концу.
Русский революционный социализм никогда не мыслился, как переходное
состояние, как временная и относительная форма устроения общества, он
мыслился всегда, как окончательное состояние, как царство Божие на земле,
как решение вопроса о судьбах человечества. Это -- не экономический и не
политический вопрос, а прежде всего вопрос духа, вопрос религиозный. "Ведь
русские мальчики как до сих пор орудуют? Вот, наприм., здешний вонючий
трактир, вот они и сходятся, засели в угол... О чем они будут рассуждать? О
мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в
Бога не веруют, ну, те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке
всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те
же вопросы, только с другого конца". Эти русские мальчики никогда не были
способны к политике,. к созиданию и устроению общественной жизни. Все
перемешалось в их головах, и, отвергнув Бога, они сделали Бога из социализма
и анархизма, они захотели переделать все человечество по новому штату и
увидали в этом не относительную, а абсолютную задачу. Русские мальчики были
нигилисты-апокалиптики. Начали они с того, что вели бесконечные разговоры в
вонючих трактирах. И трудно было поверить, что эти разговоры о замене Бога
социализмом и анархизмом и о переделке всего человечества по новому штату
могут стать определяющей силой в русской истории и сокрушить Великую Россию.
Русские мальчики давно уже провозгласили, что все дозволено, если нет Бога и
бессмертия. Осталось блаженство на земле, как цель. На этой почве и вырос
русский нигилизм, который казался многим наивным и благожелательным людям
очень невинным и милым явлением. Многие даже видели в нем нравственную
правду, но искаженную умственным заблуждением. Даже Вл. Соловьев не понял
опасности русского нигилизма, когда шутливо формулировал credo русских
мальчиков таким образом: "Человек произошел от обезьяны, следовательно,
будем любить друг друга". Достоевский глубже проник в тайники русского
нигилизма и почувствовал опасность. Он раскрыл диалектику русского
нигилизма, его сокровенную метафизику.
Философом русского нигилизма и атеизма является Иван Карамазов. Он
провозглашает бунт против Бога и против Божьего мира из очень высоких
мотивов,-- он не может примириться со слезинкой невинно замученного ребенка.
Иван ставит Алеше вопрос очень остро и радикально: "Скажи мне сам прямо, я
зову тебя, отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы
человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и
покой, но для того необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь
одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя
кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание;
согласился бы ты быть архитектором на этих условиях?" Иван ставит тут
вековечную проблему о цене истории, о допустимости тех жертв и страданий,
которыми покупается создание государств и культур. Это вопрос русский по
преимуществу, проклятый вопрос, который русские мальчики предъявили
всемирной истории. В вопрос этот был вложен весь русский моральный пафос,
оторванный от религиозных истоков. На вопросе этом морально обосновался
русский революционно-нигилистический бунт, который и провозглашает Иван. "В
окончательном результате я мира этого Божьего -- не принимаю, и хоть и знаю,
что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, я мира,
им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять".
"Для чего признавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да
ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к Боженьке". "От
высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного
только того замученного ребенка, который бил себя кулачком в грудь и молился
в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к Боженьке... Я не
хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той
суммы страданий, которые необходимы были для покупки истины, то я утверждаю
заранее, что вся истина не стоит такой цены... Не хочу гармонии, из-за любви
к человечеству не хочу... Да и слишком дорого оценили гармонию, не по
карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход
спешу возвратить обратно... Не Бога я не принимаю, а только билет Ему
почтительнейше возвращаю". Тема, поставленная Иваном Карамазовым, сложна, и
в ней переплетается несколько мотивов. Устами Ивана Карамазова Достоевский
произносит суд над позитивными творениями прогресса и над утопиями грядущей
гармонии, воздвигнутой на страданиях и слезах предшествующих поколений. Весь
прогресс человечества и все грядущее его совершенное устройство ничего не
стоят перед несчастной судьбой каждого человека, самого последнего из
смертных. В этом есть христианская правда. Но острие вопроса, поставленного
Иваном, совсем не в этом. Он ставит вопрос свой не как христианин, верующий
в божественный смысл жизни, а как атеист и нигилист, отрицающий божественный
смысл жизни, видящий лишь бессмыслицу и неправду с ограниченной человеческой
точки зрения. Это -- бунт против божественного миропорядка, непринятие
человеческой судьбы, определенной Божьим промыслом. Это -- распря человека с
Богом, нежелание принять страдание и жертвы, постигнуть смысл нашей жизни
как искупление. Весь бунтующий ход мыслей Ивана Карамазова есть проявление
крайнего рационализма, есть отрицание тайны человеческой судьбы,
непостижимой в пределах и границах этого отрывка земной, эмпирической жизни.
Рационально постигнуть в пределах земной жизни, почему был замучен невинный
ребенок, невозможно. Самая постановка такого вопроса -- атеистична и
безбожна. Вера в Бога и в Божественный миропорядок есть вера в глубокий,
сокровенный смысл всех страданий и испытаний, выпадающих на долю всякого
существа в его земном странствовании. Утереть слезинку ребенка и облегчить
его страдания есть дело любви. Но пафос Ивана не любовь, а бунт. У него есть
ложная чувствительность, но нет любви. Он бунтует потому, что верит в
бессмертие, что для него все исчерпывается этой бессмысленной эмпирической
жизнью, полной страданий и горя. Типичный русский мальчик, он принял
западные отрицательные гипотезы за аксиомы и поверил в атеизм.
Иван Карамазов -- мыслитель, метафизик и психолог, и он дает
углубленное философское обоснование смутным переживаниям неисчислимого
количества русских мальчиков, русских нигилистов и атеистов, социалистов и
анархистов. В основе вопроса Ивана Карамазова лежит какая-то ложная русская
чувствительность и сентиментальность, ложное сострадание к человеку,
доведенное до ненависти к Богу и божественному смыслу мировой жизни. Русские
сплошь и рядом бывают нигилистами-бунтарями из ложного морализма. Русский
.делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все
