следует за художественными приемами Гоголя, но делает и совершенно новые
завоевания в области формы. Уже Гоголь подверг аналитическому расчленению
органически-цельный образ человека. У Гоголя нет человеческих образов, а
есть лишь морды и рожи, лишь чудовища, подобные складным чудовищам кубизма.
В творчестве его есть человекоубийство. И Розанов прямо обвиняет его в
человекоубийстве. Гоголь не в силах был дать положительных человеческих
образов и очень страдал от этого. Он мучительно искал образ человека и не
находил его. Со всех сторон обступали его безобразные и нечеловеческие
чудовища. В этом была его трагедия. Он верил в человека, искал красоты
человека и не находил его в России. В этом было что-то невыразимо
мучительное, это могло довести до сумасшествия. В самом Гоголе был какой-то
духовный вывих, и он носил в себе какую-то неразгаданную тайну. Но нельзя
винить его за то, что вместо образа человека он увидел в России Чичикова,
Ноздрева, Собакевича, Хлестакова, Сквозник-Дмухановского и т. п. чудищ. Его
великому и неправдоподобному художеству дано было открыть отрицательные
стороны русского народа, его темных духов, все то, что в нем было
нечеловеческого, искажающего образ и подобие Божье. Его ужаснула и ранила
эта нераскрытость в России человеческой личности, это обилие элементарных
духов природы вместо людей. Гоголь -- инфернальный' художник. Гоголевские
образы--клочья людей, а нелюди, гримасы людей. Не его вина, что в России
было так мало образов человеческих, подлинных личностей, так много лжи и
лжеобразов, подмен, так много безобразности и безобразности. Гоголь
нестерпимо страдал от этого. Его дар прозрения духов пошлости -- несчастный
дар, и он пал жертвой этого дара. Он открыл нестерпимое зло пошлости, и это
давило его. Нет образа человека и у А. Белого. Но он принадлежит уже другой
эпохе, в которой пошатнулась вера в образ человека. Эта вера была еще у
Гоголя.
Русские люди, желавшие революции и возлагавшие на нее великие надежды,
верили, что чудовищные образы гоголевской России исчезнут, когда
революционная гроза очистит нас от всякой скверны. В Хлестакове и
Сквозник-Дмухановском, в Чичикове и Ноздреве видели исключительно образы
старой России, воспитанной самовластьем и крепостным правом. В этом было
заблуждение революционного сознания, неспособного проникнуть в глубь жизни.
В революции раскрылась все та же старая, вечно-гоголевская Россия,
нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд. В нестерпимой революционной
пошлости есть вечно-гоголевское. Тщетны оказались надежды, что революция
раскроет в РОССИИ человеческий образ, что личность человеческая подымется во
весь свой рост после того, как падет самовластье. Слишком многое привыкли у
нас относить на счет самодержавия, все зло и тьму нашей жизни хотели им
объяснить. Но этим только сбрасывали с себя русские люди бремя
ответственности и приучили себя к безответственности. Нет уже самодержавия,
а русская тьма и русское зло остались. Тьма и зло заложены глубже, не в
социальных оболочках народа, а в духовном его ядре. Нет уже старого
самодержавия, а самовластье по-прежнему царит на Руси, по-прежнему нет
уважения к человеку, к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет
уже старого самодержавия, нет старого чиновничества, старой полиции, а
взятка по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией.
Взятка расцвела еще больше, чем когда-либо. Происходит грандиозная нажива на
революции. Сцены из Гоголя разыгрываются на каждом шагу в революционной
России. Нет уже самодержавия, но по-прежнему Хлестаков разыгрывает из себя
важного чиновника, по-прежнему все трепещут перед ним. Нет уже самодержавия,
а Россия по-прежнему полна мертвыми душами, по-прежнему происходит торг ими.
Хлестаковская смелость на каждом шагу дает себя чувствовать в русской
революции. Но ныне Хлестаков вознесся на самую вершину власти и имеет больше
оснований, чем старый, говорить: "министр иностранных дел, французский
посланник, английский, немецкий посланник и я", или: "а любопытно взглянуть
ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и
жужжат там, как шмели". Революционные Хлестаковы с большим правдоподобием
могут говорить: "Кому занять место? Многие из генералов находились охотники
и брались, но подойдут, бывало,-- нет, мудрено... Нечего делать -- ко мне. И
в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры..., можете представить
себе, тридцать пять тысяч одних курьеров!" И революционный Иван
Александрович берется управлять департаментом. И когда он проходит, "просто
землетрясенье, все дрожит и трясется, как лист". Революционный Иван
Александрович горячится и кричит: "я шутить не люблю, я им всем задам
острастку... Я такой! Я не посмотрю ни на кого...Я везде, везде". Эти
хлестаковские речи мы слышим каждый день и на каждом шагу. Все дрожат и
трясутся. Но зная историю старого и вечного Хлестакова, в глубине души ждут,
что войдет жандарм и скажет: "Приехавший по именному повелению из Петербурга
чиновник требует вас сейчас же к себе". Страх контрреволюции, отравивший
русскую революцию, и придает революционным дерзаниям хлестаковский характер.
Это постоянное ожидание жандарма изобличает призрачность и лживость
революционных достижений. Не будем обманываться внешностью. Революционный
Хлестаков является в новом костюме и иначе себя именует. Но сущность
остается той же. Тридцать пять тысяч курьеров могут быть представителями
"совета рабочих и солдатских депутатов". Но это не меняет дела. В основе
лежит старая русская ложь и обман, давно увиденные Гоголем. Оторванность от
глубины делает слишком легкими все движения. В силах, ныне господствующих и
властвующих, так же мало онтологического, подлинно сущего, как и в
гоголевском Хлестакове. Ноздрев говорил: "Вот граница! Все, что ни видишь по
эту сторону,-- все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон
синеет, и все, что за лесом,-- все мое". В большей части присвоений
революции есть что-то ноздревское. Личина подменяет личность. Повсюду маски
и двойники, гримасы и клочья человека. Изолгание бытия правит революцией.
Все призрачно. Призрачны все партии, призрачны все власти, призрачны все
герои революции. Нигде нельзя нащупать твердого бытия, нигде нельзя увидеть
ясного человеческого лика. Эта призрачность, эта неонтологичность родилась
от лживости. Гоголь раскрыл ее в русской стихии.
По-прежнему Чичиков ездит по русской земле и торгует мертвыми душами.
Но ездит он не медленно в кибитке, а мчится в курьерских поездах и повсюду
рассылает телеграммы. Та же стихия действует в новом темпе. Революционные
Чичиковы скупают и перепродают несуществующие богатства, они оперируют с
фикциями, а не реальностями, они превращают в фикцию всю
хозяйственно-экономическую жизнь России. Многие декреты революционной власти
совершенно гоголевские по своей природе и в огромной массе обывателей они
встречают гоголевское к себе отношение. В стихии революции обнаруживается
колоссальное мошенничество, бесчестность как болезнь русской души. Вся
революция наша представляет собой бессовестный торг -- торг народной душой и
народным достоянием. Вся наша революционная аграрная реформа, эсеровская и
большевистская, есть чичиковское предприятие. Она оперирует с мертвыми
душами, она возводит богатство народное на призрачном, нереальном базисе. В
ней есть чичиковская смелость. В нашем летнем герое аграрной революции было
поистине что-то гоголевское. Немало было также маниловщины в первом периоде
революции и в революционном временном правительстве. Но "Мертвые души" имеют
и глубокий символический смысл. Все хари и рожи гоголевской эпопеи появились
на почве омертвения русских душ. Омертвение душ делает возможными
чичиковские похождения и встречи. Это длительное и давнее омертвение душ
чувствуется и в русской революции. Потому и возможен в ней этот бесстыдный
торг, этот наглый обман. Не революция сама по себе это создала. Революция --
великая проявительница и она проявила лишь то, что таилось в глубине России.
Формы старого строя сдерживали проявления многих русских свойств, вводили их
в принудительные границы. Падение этих обветшалых форм привело к тому, что
русский человек окончательно разнуздался и появился нагишом. Злые духи,
которых видел Гоголь в их статике, вырвались на свободу и учиняют оргию. Их
гримасы приводят в содрогание тело несчастной России. Для Хлестаковых и
Чичиковых ныне еще больший простор, чем во времена самодержавия. И
освобождение от них предполагает духовное перерождение народа, внутренний в
нем переворот. Революция не является таким переворотом. Истинная духовная
революция в России была бы освобождением от той лживости, которую видел в
русских людях Гоголь, и победой над той призрачностью и подменой, которые от
лживости рождаются. В лжи есть легкость безответственности, она не связана
ни с чем бытийственным, и на лжи можно построить самые смелые революции.
Гоголю открывалось бесчестье как исконное русское свойство. Это бесчестье
связано с неразвитостью и нераскрытостью личности в России, с подавленностью
образа человека. С этим же связана и нечеловеческая пошлость, которой Гоголь
нас подавляет и которой он сам был подавлен. Гоголь глубже славянофилов
видел Россию. У него было сильное чувство зла, которого лишены были
славянофилы. В вечно-гоголевской России переплетается и смешивается
трагическое и комическое. Комическое является результатом смешения и
подмены. Это смешение и переплетение трагического и комического есть и в
русской революции. Она вся основана на смешении и подмене, и потому в ней
многое имеет природу комедии. Русская революция есть трагикомедия. Это --
финал гоголевской эпопеи. И, быть может, самое мрачное и безнадежное в
русской революции -- это гоголевское в ней. В том, что в ней есть от
Достоевского, больше просветов. России необходимо освободиться от власти
гоголевских призраков.
II. Достоевский в русской революции
Если Гоголь в русской революции не сразу виден и сама постановка этой
темы может вызвать сомнения, то в Достоевском нельзя не видеть пророка
русской революции. Русская революция пропитана теми началами, которые
прозревал Достоевский и которым дал гениально острое определение.
Достоевскому дано было до глубины раскрыть диалектику русской революционной
мысли и сделать из нее последние выводы. Он не остался на поверхности
социально-политических идей и построений, он проник в глубину и обнажил
метафизику русской революционности. Достоевский обнаружил, что русская
революционность есть феномен метафизический и религиозный, а не политический
и социальный. Так удалось ему религиозно постигнуть природу русского
социализма. Русский социализм занят вопросом о том, есть ли Бог или нет
Бога. И Достоевский предвидел, как горьки будут плоды русского социализма.
Он обнажил стихию русского нигилизма и русского атеизма, совершенно
своеобразного, не похожего на западный. У Достоевского был гениальный дар
раскрытия глубины и обнаружения последних пределов. Он никогда не остается в
середине, не останавливается на состояниях переходных, всегда влечет к
последнему и окончательному. Его творческий художественный акт
апокалиптичен, и в этом он -- поистине русский национальный гений. Метод
Достоевского иной, чем у Гоголя. Гоголь более совершенный художник.
