и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в
виду у всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем
неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже. Пусто и страшно
становится в Твоем мире".
"Исчезло даже и то наружное добродушное выражение простых веков,
которое давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку. Гордый ум
девятнадцатого столетия истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир".
Ощущение "холода в пустыне" - таково было основное впечатление
Гоголя от родившей социализм и марксизм Европы.
III
"Всякому обществу, чтобы держаться и жить, - писал Достоевский, -
надо кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно, и, главное, всем
обществом, а не то, чтобы каждому, как он хочет про себя". (Дневник
Писателя за 1876 г.)
"И в Московской Руси во всех церквах молились: "Боже, утверди Боже,
чтобы мы всегда едины были".
В послепетровской России, все начали молиться разным богам, кто
Христу, кто Вольтеру, кто Руссо, кто Гегелю, кто Марксу. Все члены Ордена
Р. И. молились своим идолам-идеям: "Мы отдадим свои жизни, но сделайте так,
чтобы все русские были не едины, ибо только всеобщая рознь дарует победу
нам".
Распад религиозного сознания в высших и образованных слоях общества
в Николаевскую эпоху выражался в усиленном дроблении его на
взаимооталкивающиеся группировки. Гоголь заметил начало того процесса,
завершение которого мы видим в эмиграции". "Среди России, - пишет Гоголь в
"Авторской исповеди", - я почти не увидел России. Все люди, с которыми я
встречался, большею частью любили поговорить о том, что делается в Европе,
а не в России. Я узнавал только то, что делается в английском клубе, да
кое-что из того, что я и сам уже знал... Я заметил, что почти у всякого
образовалась в голове СВОЯ СОБСТВЕННАЯ РОССИЯ, и оттого бесконечные споры".
В обществе сорванном насильственно с свойственных его духу
органических путей политического, религиозного и социального развития,
возможны парадоксы любого рода. Всякого рода парадоксами была богата и
умственная жизнь оторвавшегося от народных традиций высшего русского
общества. Одним из таких парадоксов является отношение представителей
европеизировавшихся слоев крепостников к Православию. Принудив с помощью
насилий, и высшее и низшее духовенство убеждать закрепощенные слои народа,
что крепостнические порядки не противоречат духу учения Христа,
денационализировавшиеся слои крепостников сами же стали презирать униженную
официальную Церковь и ее лишенное свободы действий духовенство, пришли к
"убеждению", что нет возможности соединения прогрессивных убеждений с
Православием. И придя к этому дикому убеждению стали искать более
"прогрессивных" форм религии в разных формах масонства, разных видах
сектантства или католичества. Где угодно, и как угодно, - только не в
Православии.
"Хотя я еще не стар, - писал Хомяков английскому богослову Пальмеру,
- но помню время, когда в обществе оно (Православие. - Б. Б.) было
предметом глумления и явного презрения. Я был воспитан в благочестивой
семье и никогда не стыдился строгого соблюдения обрядов: это навлекало на
меня название лицемера, то подозрение в тайной приверженности к латинской
церкви: в то время НИКТО НЕ ДОПУСКАЛ ВОЗМОЖНОСТИ СОЕДИНЕНИЯ ПРОГРЕССИВНЫХ
УБЕЖДЕНИЙ С ПРАВОСЛАВИЕМ" (Хомяков Соч. II, 353).
Возникновение взгляда о невозможности соединения Православия с
прогрессивностью убеждений - является роковым моментом в истории развития
русского образованного общества, а так же и в истории Православия. Одной из
основных причин обвала русской государственности было именно то, что во
времена юности Хомякова и позже, значительные круги русского образованного
общества были убеждены в невозможности сочетать прогрессивные убеждения с
верностью Православию. Подобный взгляд вызвал падение религиозности в
высших слоях крепостников. Когда А. Хомякова с братом "привезли в
Петербург, то мальчикам показалось, что их привезли в языческий город, что
здесь их заставят переменить веру, и они твердо решили скорее перетерпеть
мучения, но не подчиниться чужой вере".
Многие из владельцев "крещенной собственности" не шли дальше
равнодушного исполнения обрядов, а некоторые просто презирали религию своих
"рабов". Вера их мало чем отличалась от "веры" матери И. С. Тургенева. Б.
Зайцев пишет в "Жизни Тургенева", что мать его "считала себя верующей, но к
религии относилась странно. Православие для нее какая-то мужицкая вера, на
нее и, особенно, на ее служителей она смотрела свысока, вроде как на
русскую литературу. Молитвы в Спасском произносились по-французски.
Воспитанница читала ежедневно по главе "Imitation de Jesus Christ... (стр.
14)" ...в Светлое Воскресенье 1846 года Варвара Петровна проснулась крайне
раздраженная. В церкви звонили - она отлично знала, что на Пасху всегда
бывает радостный звон. Но велела позвать "министра".
- Это что за звон?
- Святая Неделя! Праздник!
- Какой? У меня бы спросили, какая у меня на душе святая неделя. Я
больна, огорчена, эти колокола меня беспокоят. Сейчас велеть перестать...
И колокола умолкли - весь пасхальный парад в доме, праздничный стол,
куличи, пасхи - все отменено, вместо праздника приказано быть будням, и
сама Варвара Петровна три дня провела в комнате с закрытыми ставнями. Их
открыли только в четверг. Пасхи в том году просто не было. Зато еще в
другой раз она отменила церковный устав об исповеди: приказала оробевшему
священнику исповедовать себя публично, при народе".
И сколько таких Варвар Петровен обоего пола обитало и раньше, и в
царствование Николая I на крепостной Руси? Русские архивы и русская
мемуарная литература изобилуют фактами возмутительного отношения
крепостников к Православию, православным обрядам и православному
духовенству.
Уже в царствование Николая I, всего за восемь лет, до отмены
крепостного права, отдельные помещики не боялись травить, собаками
осмелившегося противоречить им дьякона (См. очерк "Псовая охота" С.
Терпигорева опубликованном в томе VIII "Русское Богатство" за 1883 год).
IV
Гоголь зачислен Белинским в основатели русского реализма. Белинский
признавался, что, когда он прочел в первый раз юношеские произведения
Гоголя "Арабески", то не понял их. "Они были тогда для меня слишком просты,
а, потому, и недоступно высоки". "Слишком просты", а, потому, и "недоступно
высоки" оказались для Белинского, и для критиков его школы, и все остальные
произведения Гоголя. Истинный философско-мистический смысл их остался
непонятным. Гоголь был не реалистом, не сатириком, а мистиком, все
литературные образы которого - глубокие символы.
Идейное содержание творчества Гоголя неизмеримо глубже, чем то,
каковое приписал ему, не понявший его истинный мистически-философский смысл
Белинский, и, следовавшие за ним, критики из лагеря интеллигенции.
Философские рассказы Гоголя предваряют появление философских романов
Достоевского. "...в русской литературе, - указывает Л. Шестов в
"Преодоление самоочевидностей", - Достоевский не стоит одиноко. Впереди его
и даже над ним должен быть поставлен Гоголь". "Не в одной России, а во всем
мире увидел Гоголь бесчисленное множество "мертвых душ". "Но Гоголь не о
России говорил, - пишет Л. Шестов, - ему весь мир представлялся
завороженным царством. Достоевский понимал это: "изображая Гоголя, - писал
он, - давят ум непосильными вопросами". Там, где для Белинского и белинских
был "реализм" и "сатира" там, для Достоевского, понимавшего истинный смысл
гоголевских образов - была глубокая мистика и философия, которая давила ум,
даже Достоевского, - "непосильными вопросами".
Русская интеллигенция истолковала творчество Гоголя самым
примитивным образом, в духе выгодном для политических целей Ордена Р. И.:
"Мертвые души", "Ревизор" и другие произведения - это, де, точное
изображение Николаевской России - и ничего больше. Но Л. Шестов правильно
отмечает, что "Скучно жить на свете, господа!" - этот страшный вопль,
который как бы против воли вырвался из души Гоголя, не к России относится.
Не потому "скучно", что на свете больше, чем хотелось Чичиковых, Ноздревых
и Собакевичей. Для Гоголя Чичиковы и Ноздревы были не "они", не другие,
которых нужно было "поднять" до себя. Он сам сказал нам - и это не
лицемерное смирение, а ужасающая правда - что не других, а себя самого
описывал и осмеивал он в героях "Ревизора" и "Мертвых душ". Книги Гоголя до
тех пор останутся для людей запечатанными семью печатями, пока они не
согласятся принять это гоголевское признание... Некоторые, очень немногие,
чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть. Но и их хватает только на
то, чтоб, подобно гоголевским мертвецам, изредка в глухие ночные часы,
вырываться из своих могил и тревожить своих оцепеневших соседей страшными,
душу раздирающими криками: душно нам, душно!.. Его сверкающие остроумием и
несравненным юмором произведения самая потрясающая из мировых трагедий, как
и его личная жизненная судьба".
В одном письме Гоголь указывает, что первый том "Мертвых душ" -
"лишь крыльцу ко дворцу". Современник Гоголя П. Анненков в книге
"Замечательное десятилетие" пишет, что "Гоголь ужаснулся успеха романа
МЕЖДУ ЗАПАДНИКАМИ и людьми непосредственного чувства, весь погружен был в
замысел разоблачить СВОИ НАСТОЯЩИЕ исторические, патриотические, моральные
и религиозные воззрения, что, по его мнению, было уже необходимо для
понимания готовившейся второй части поэмы. Вместе с тем все более и более
созревали в уме его надежда и план наделить, наконец, беспутную русскую
жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли бы ей
устроить свой внутренний мир на образец всем другим народы".
"Друг мой, - пишет Гоголь А. О. Смирновой в 1895 году из Карлсбада,
- я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно
"Мертвые души". Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них
автора, принимая за карикатуру, насмешку над губерниями, так же, как прежде
несправедливо хваливши. Вовсе не губерния и не несколько уродливых
помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет "Мертвых душ". Это
пока еще тайна, которая должна была вдруг к изумлению всех (ибо ни одна
душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы
Богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд. Повторяю
вам вновь, что это тайна и КЛЮЧ ОТ НЕЕ ПОКАМЕСТ В ДУШЕ У ОДНОГО ТОЛЬКО
АВТОРА".
Но Белинский истолковывал все литературные произведения как
реалистические и сатирические, превращая творчество Гоголя в орудие борьбы
против царской власти. Появление "Выбранных мест из переписки", в которой
Гоголь заявил о своем истинном мировоззрении, было встречено создателями
Ордена непристойной руганью и непристойной клеветой. "Еще бы, - писал Б.
Ширяев в одной из своих статей. - "Перепиской" Гоголь выбил из-под них
почву - самого себя, которого они паразитарно облепили".
V
"Выбранные места из переписки с друзьями", несмотря на идейную
разбросанность книги - являются тем не менее цельной системой русского
религиозного миросозерцания. Основная, пронизывающая ее всю идея, та что
прежде, чем браться за улучшение общественный условий необходимо
нравственно исправить самого себя - то есть, традиционная мысль
Православия. В книге этой исключительной силой и любовью говорится о
женщине и ее роли, как сердца семьи (письма III и XXI), о величии и
самобытности русской национальной культуры (письма VII, X, XIV), о высоком
назначении писателя и о святости слова (письма IV, X, XIV XV, XVIII), о
нравственном самоусовершенствовании каждого человека в духе христианского
учения (письма II, VI, XII, XVI, XXII), о подлинном и чистом патриотизме
