писем, Алексей Михайлович пишет Матюшкину:
"...тем утешаюся, что стольников безпрестани купаю ежеутр в пруде...
за то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю!"
"Очевидно, - замечает С. Платонов, - эта утеха не была жестокою, так
как стольники на нее видимо напрашивались сами. Государь после купанья в
отличье звал их к своему столу: "у меня купальщики те ядят вдоволь" -
продолжает царь Алексей, - "а ныне говорят: мы де нароком не поспеем, так
де и нас выкупают да и за стол посадят. Многие нароком не поспевают". Так
тешился "гораздо тихий" царь, как бы преобразуя этим невинным купаньем
стольников жестокие издевательства его сына Петра над вольными и невольными
собутыльниками. Само собою приходит на ум и сравнение известной книги
глаголемой "Урядник сокольничья пути" царя Алексея с не менее известными
церемониалами "всешутейшего собора" Петра Великого. Насколько "потеха" отца
благороднее "шутовства" сына и насколько острый цинизм последнего ниже
целомудренной шутки Алексея Михайловича! Свой шутливый охотничий обряд,
"чин" производства рядового сокольника в начальные, царь Алексей обставил
нехитрыми символическими действиями и тарабарскими формулами, которые по
наивности и простоте не много стоят, но в основе которых лежит молодой и
здоровый охотничий энтузиазм и трогательная любовь к красоте птичьей
природы. Тогда как у царя Петра служение Бахусу и Ивашке Хмельницкому
приобретало характер культа, в "Уряднике" царя Алексея "пьянство"
сокольника было показано в числе вин, за которые "безо всякие пощады быть
сослану на Лену". Разработав свой "потешный" чин производства в сокольники
и отдав в нем дань своему веселью, царь Алексей своеручно написал на нем
характерную оговорку: "правды же и суда и милостивые любве ратного строя
николиже позабывайте: делу время и потехе час!"
Уменье соединять дело и потеху заметно у царя Алексея и в том
отношении, что он охотно вводил шутку в деловую сферу. В его переписке не
раз встречаем юмор там, где его не ждем. Так, сообщая в 1655 г. своему
любимцу "верному и избранному" стрелецкому голове А. С. Матвееву разного
рода деловые вести, Алексей Михайлович между прочим пишет: "посланник
приходил от шведского Карла короля, думный человек, а имя ему Уддеудла.
Таков смышлен: и купить его, то дорого дать что полтина, хотя думный
человек; мы, великий государь, в десять лет впервые видим такого глупца
посланника!" Насмешливо отозвавшись вообще о ходах шведской дипломатии,
царь продолжает: "Тако нам, великому государю, то честь, что (король)
прислал обвестить посланника, а и думного человека.. Хотя и глуп, да что же
делать? така нам честь!" В 1666 году в очень серьезном письме сестрам из
Кокенгаузена царь сообщал им подробности счастливого взятия этого крепкого
города и не удержался от шутливо-образного выражения: "а крепок безмерно:
ров глубокой - меньшей брат нашему Кремлевскому рву; а крепостью - сын
Смоленскому граду; ей, чрез меру крепок!" Частная, не деловая переписка
Алексея Михайловича изобилует такого рода шутками и замечаниями. В них нет
особого остроумия и меткости, но много веселого благодушия и наклонности
посмеяться.
VI
Алексей Михайлович, хотя и получил от своих современников прозвище
Тишайшего, был однако, весьма вспыльчив. Вспылив на кого-нибудь он давал
волю языку, награждая провинившегося нелестными эпитетами.
Но гнев у Алексея Михайловича очень быстро проходил и он снова
становился весел, приветлив и ласков с членами семьи, придворным людом и
боярами.
"Алексей Михайлович, - пишет С. Платонов, - и в своем гневе не
постоянен и отходчив, легко и искренно переходя от брани к ласке. Даже
тогда, когда раздражение государя достигало высшего, предела, оно скоро
сменялось раскаянием и желанием мира и покоя. В одном заседании боярской
думы, вспыхнув от бестактной выходки своего тестя боярина И. Д.
Милославского, царь изругал его, побил и пинками вытолкал из комнаты. Гнев
царя принял такой крутой оборот, конечно потому, что Милославского по его
свойствам и вообще нельзя было уважать. Однако добрые отношения между
тестем и зятем от того не испортились: оба они легко забыли происшедшее.
Серьезнее был случай со старым придворным человеком родственником царя по
матери Родионом Матвеевичем Стрешневым, о котором Алексей Михайлович был
высокого мнения. Старик отказался, по старости, от того, чтобы вместе с
царем "отворить" себе кровь. Алексей Михайлович вспылил, потому что отказ
представился высокоумием и гордостью, - и ударил Стрешнева. А потом он не
знал, как задобрить и утешить почитаемого им человека, просил мира и слал
ему богатые подарки.
Но не только тем, что царь легко прощал и мирился доказывается его
душевная доброта. Общий голос современников называет его очень добрым
человеком. Царь любил благотворить. В его дворце в особых палатах на полном
царском иждивении жили так называемые "верховые (то есть дворцовые)
богомольцы , "верховые нищие" и "юродивые". "Богомольцы были древние
старики, почитаемые за старость и житейский опыт, за благочестие и
мудрость. Царь в зимние вечера слушал из рассказы про старое время о том,
что было "за тридцать и за сорок лет и больши". Он покоил их старость
также, как чтил безумие, Христа ради юродивых, делавшее их неумытными и
бесстрашными обличителями и пророками в глазах всего общества того времени.
Один из таких юродивых, именно Василий Босой или "Уродивый", играл большую
роль при царе Алексее, как его советник и наставник. О "брате нашем
Василии" не раз встречаются почтительные упоминания в царской переписке.
Опекая подобный люд при жизни, царь устраивал "богомольцам" и "нищим"
торжественные похороны после их кончины и в их память учреждал "кормы" и
раздавал милостыню по церквам .и тюрьмам. Такая же милостыня шла от царя и
по большим праздникам; иногда он сам обходил тюрьмы, раздавая подаяние
"несчастным". В особенности пред "великим" или "светлым" днем Св. Пасхи, на
"страшной" неделе, посещал царь тюрьмы и богадельни, оделял милостыней и
нередко освобождал тюремных "сидельцев", выкупал неоплатных должников,
помогал неимущим и больным. В обычные дни той эпохи рутинные формы "подачи"
и "корма" нищим Алексей Михайлович сумел внести сознательную стихию любви к
добру и людям".
Отец Петра I, по словам С. Платонова "ревниво оберегал чистоту
религии и, без сомнения, был одним из православнейших москвичей; только его
ум и начитанность позволяли ему гораздо шире понимать православие, чем
понимало большинство его современников. Его религиозное сознание шло
несомненно дальше обряда: он был философ-моралист; и его философское
мировоззрение было строго-религиозным. Ко всему окружающему он относился с
высоты религиозной морали, и эта мораль, исходя из светлой, мягкой и доброй
души царя, была не сухим кодексом отвлеченных нравственных правил, суровых
и безжизненных, а звучала мягким, прочувствованным, любящим словом,
сказывалась полным ясного житейского смысла теплым отношением к людям.
Склонность к размышлению, вместе с добродушием и мягкостью природы,
выработали в Алексее Михайловиче замечательную для того времени тонкость
чувства, поэтому и его мораль высказывалась иногда поразительно хорошо,
тепло и симпатично, особенно тогда, когда ему приходилось кого-нибудь
утешать".
"...Не одна нищета и физические страдания трогали царя Алексея
Михайловича. Всякое горе, всякая беда находили в его душе отклик и
сочувствие. Он был способен и склонен к самым теплым и деликатным дружеским
утешениям, лучше всего рисующим его глубокую душевную доброту. В этом
отношении замечательны его знаменитые письма к двум огорченным отцами князю
Никите Ивановичу Одоевскому и Афанасию Лаврентьевичу Ордин-Нащокину об их
сыновьях. У кн. Одоевского умер внезапно его "первенец" взрослый сын князь
Михаил в то время, когда его отец был в Казани. Царь Алексей сам особым
письмом известил отца о горькой потере. Он начал письмо похвалами
почившему, причем выразил эти похвалы косвенно - в виде рассказа о том, как
чинно и хорошо обходились князь Михаил и его младший брат князь Федор с
ним, государем, когда государь был у них в селе Вешнякове. Затем царь
описал легкую и благочестивую кончину князя Михаила: после причастия он
"как есть уснул; отнюдь рыдания не было, ни терзания".
Светлые тоны описания здесь взяты были, разумеется, нарочно, чтобы
смягчить первую печаль отца. А потом следовали слова утешения, пространные,
порою прямо нежные слова. В основе их положена та мысль,. что светлая
кончина человека без страданий, "в добродетель и в покаянии добре", есть
милость Господня, которой следует радоваться даже и в минуты естественного
горя. "Радуйся и веселися, что Бог совсем свершил, изволил взять с милостию
своею; и ты принимай с радостию сию печаль, а не в кручину себе и не в
оскорбление". "Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, - прослезиться
надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневать!" Не довольствуясь
словесным утешением Алексей Михайлович пришел на помощь Одоевским и самым
делом: принял на себя и похороны: "на все погребальные я послал (пишет он),
сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал и проведал про вас, что опричь
Бога на небеси, а на земли опричь меня, никого у вас нет". В конце
утешительного послания царь своеручно приписал последние ласковые слова:
"Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь
надежен"!
Комментируя это письмо царя, С. Платонов заключает: "В этом письме
ясно виден человек чрезвычайно деликатный, умеющий любить и понимать
нравственный мир других, умеющий и говорить, и думать и чувствовать очень
тонко".
"...То же чувство деликатности, основанной на нравственной
вдумчивости, сказывается в любопытнейшем выговоре царя воеводе князю Юрию
Алексеевичу Долгорукому. Долгорукий в 1658 году удачно действовал против
Литвы и взял в плен гетмана Гонсевского. Но его успех был следствием его
личной инициативы: он действовал по соображению с обстановкой, без спроса и
ведома царского. Мало того, он почему-то не известил царя вовремя о своих
действиях и, главным образом, об отступлении от Вильны, которое в Москве не
одобрили. Выходило так, что за одно надлежало Долгорукого хвалить, а за
другое порицать. Царь Алексей находил нужным официально выказать
недовольство поведением Долгорукого, а неофициально послал ему письмо с
мягким и милостивым выговором. "Позволяем тебя без вести (то есть без
реляции Долгорукого) и жаловать обещаемся", писал государь, но тут
добавлял, что эта похвала частная и негласная; "и хотим с милостивым словом
послать и с иною нашею государевою милостию, да нельзя послать: отписки от
тебя нет, неведомо против чего писать тебе!" Объяснив что Долгорукий сам
себе устроил "безчестье", царь обращается к интимным упрекам: "Ты за мою,
просто молвить, милостивую любовь ни одной строки не писывал ни о чем!
Писал к друзьям своим, а те - ей, ей! - про тебя же переговаривают да
смеются, как ты торопишься, как и иное делаешь"..."Чаю, что князь Никита
Иванович (Одоевский) тебя подбил; и его было слушать напрасно: ведаешь сам,
какой он промышленник! послушаешь, как про него поют на Москве". Но
одновременно с горькими укоризнами царь говорит Долгорукому и ласковые
слова: "Тебе бы о сей грамоте не печалиться любя тебя пишу, а не кручинясь;
а сверх того сын твой скажет, какая немилость моя к тебе и к нему!" ...
"Жаль конечно тебя: впрямь Бог хотел тобою всякое дело в совершение не во
многие дни привести... да сам ты от себя потерял!" В заключение царь жалует
Долгорукого тем, что велит оставить свой выговор втайне: "а прочтя сию нашу
грамоту и запечатав, прислать ее к нам с тем же, кто к тебе с нею приедет".
Очень продумано, деликатно и тактично это желание царя Алексея добрым
интимным внушением смягчить и объяснить официальное взыскание с человека,
