церкви торчали свежие пни и валялись неубранные стволы срубленных деревьев;
в деревянной церковке за недостатком свечей пахло лучиной; в обиходе братии
столько же недостатков, сколько заплат на сермяжной ряске игумена; чего ни
хватись, всего нет, по выражению жизнеописателя; случалось, вся братия по
целым дням сидела чуть не без куска хлеба. Но все дружны между собою и
приветливы к пришельцам, во всем следы порядка и размышления, каждый делает
свое дело, каждый работает с молитвой, и все молятся после работы; во всех
чуялся скрытый огонь, который без искр и вспышек обнаруживался живительной
теплотой, обдававшей всякого, кто вступал в эту атмосферу труда, мысли и
молитвы. Мир видел все это и уходил ободренный и освеженный, подобно тому,
как мутная волна, прибивая к прибрежной скале, отлагает от себя примесь,
захваченную в неопрятном месте, и бежит далее светлой прозрачной струей.
Надобно припомнить людей ХI века, их быт и обстановку, запас их умственных
и нравственных средств, чтобы понять впечатление этого зрелища на набожных
наблюдателей. Нам, страдающим избытком нравственных возбуждений и
недостатком нравственной восприимчивости, трудно уже воспроизвести
слагавшееся из этих наблюдений настроение нравственной сосредоточенности и
общественного братства, какое разносили по своим углам из этой пустыни
побывавшие в ней люди XIV века. Таких людей была капля в мое православного
русского населения. Но ведь и в тесто немного нужно вещества, вызывающего в
нем живительное брожение. Нравственное влияние действует не механически, а
органически. На это указал Сам Христос, сказав: "Царство Божие подобно
закваске." Украдкой западая в массы, это влияние вызывало брожение и
незаметно изменяло направление умов, перестраивало весь нравственный строй
души русского человека XIV века. От вековых бедствий этот человек так
оскудел нравственно, что уже не мог не замечать в своей жизни недостатка
этих первых основ христианского общежития, но еще не настолько очерствел от
этой скудости, чтобы не чувствовать потребности в них.
Пробуждение этой потребности и было началом нравственного, а потом и
политического возрождения Русского народа. Пятьдесят лет делал свое тихое
дело Преподобный Сергий в Радонежской пустыне; целые полвека приходившие к
нему люди вместе с водой из его источника черпали в его пустыне утешение и
ободрение и, воротясь в свой круг, по каплям делились им с другими. Никто
тогда не считал гостей пустынника и тех, кого они делали причастниками
приносимой ими благодатной росы, - никто не думал считать этого, как
человек, пробуждающийся с ощущением здоровья, не думает о своем пульсе. Но
к концу жизни Сергия едва ли вырывался из какой-либо православной груди на
Руси скорбный вздох, который бы не облегчался молитвенным призывом имени
св. старца. Этими каплями нравственного влияния и выращены были два факта,
которые легли среди других основ нашего государственного и общественного
звания и которые оба связаны с именем Преподобного Сергия. Один из этих
фактов - великое событие, совершившееся при жизни Сергия, а другой - целый
сложный и продолжительный исторический процесс, только начавшийся при его
жизни. Событие состояло в том, что народ, привыкший дрожать при
одном имени татарина, собрался наконец с духом, встал на поработителей и не
только нашел в себе мужество встать, но и пошел искать татарских полчищ в
открытой степи и там повалился на врагов несокрушимой стеной, похоронив их
под своими многотысячными костями. Как могло это случиться? Откуда взялись,
как воспитались люди, отважившиеся на такое дело, о котором боялись и
подумать деды? Глаз исторического знания уже не в состоянии разглядеть хода
этой подготовки великих борцов 1380 года; знаем только, что Преподобный
Сергий благословил на этот подвиг главного вождя русского ополчения,
сказав: "иди на безбожников смело, без колебания, и победишь" - и этот
молодой вождь был человек поколения, возмужавшего на глазах Преподобного
Сергия и вместе с князем Димитрием Донским бившегося на Куликовом
под. Чувство нравственной бодрости, духовной крепости, которое
Преподобный Сергий вдохнул в русское общество, еще живее и полнее
воспринималось русским монашеством. В жизни русских монастырей со времени
Сергия начался замечательный перелом: заметно оживилось стремление к
иночеству. В бедственный первый век ига это стремление было очень слабо: в
сто лет 1240-1340 г. г. возникло всего каких-нибудь десятка три новых
монастырей. Зато в следующее столетие 1340-1444 гг., когда Русь начала
отдыхать от внешних бедствий и приходить в себя, из куликовского поколения
и го ближайших потомков вышли основатели до 150 новых монастырей. Таким
образом древнерусское монашество было точным показателем нравственного
состояния своего мирского общества: стремление покидать мир усиливалось не
оттого, что в миру скоплялись бедствия, а по мере того, как в нем
возвышались нравственные силы. Это значит, что русское монашество было
отречением от мира во имя идеалов, ему непосильных, а не отрицанием мира во
имя начал, ему враждебных. Впрочем, исторические факты здесь говорят не
более того, что подсказывает самая идея православного иночества. Эта связь
русского монастыря с миром обнаружилась и в другом признаке перелома, в
перемене самого направления монастырской жизни со времени Преподобного
Сергия. До половины XIV века почти все монастыри на Руси возникали в
городах или под их стенами; с этого времени решительный численный перевес
получают монастыри, возникавшие вдали от городов, в лесной глухой пустыне,
ждавшей топора и сохи. Так к основной цели монашества, в борьбе с
недостатками духовной природы человека, присоединилась новая борьба с
неудобствами внешней природы; лучше сказать, эта вторая цель стала новым
средством для достижения первой.
Преподобный Сергий со своею обителью своими учениками был образцом и
начинателем в этом оживлении монастырской жизни, "начальником и учителем
всем монастырем, иже в Руси", как называет его летописец. Колония
Сергиевской обители, монастыри, основанные учениками Преподобного или
учениками его учеников, считались десятками, составляли почти четвертую
часть всего числа новых монастырей во втором веке татарского ига, и почти
все эти колонии были пустынные монастыри подобно своей митрополии. Но,
убегая от соблазнов мира, основатели этих монастырей служили его насущным
нуждам. До половины XIV века масса русского населения, сбитая врагами в
междуречье Оки и верхней Волги, робко жалась здесь по немногим расчищенным
среди леса и болот полосам удобной земли. Татары и Литва запирали выход из
этого треугольника на запад, юг и юго-восток. Оставался открытым путь на
север и северо-восток за Волгу; но то был глухой непроходимый край, кой-где
занятый дикарями финнами; русскому крестьянину с семьей и бедными пожитками
страшно было пуститься в эти бездорожные дебри. "Много было тогда
некрещеных людей за Волгой", т. е. мало крещенных, говорит старая летопись.
одного заволжского монастыря о временах до Сергия. Монах-пустынник и пошел
туда смелым разведчиком. Огромное большинство новых монастырей с половины
14 до конца 15 века возникло среди лесов костромского, ярославского и
вологодского заволжья: этот волжско-двинский водораздел стал северной
Фиваидой православного Востока. Старинные памятники истории Русской церкви
рассказывают, сколько силы духа проявлено было русским монашеством в этом
мирном завоевании финского языческого Заволжья для христианской Церкви и
русской народности. Многочисленные лесные монастыри становились здесь
опорными пунктами крестьянской колонизации: монастырь служил для
переселенца-хлебопашца и хозяйственным руководителем, и ссудной кассой, и
приходской церковью, и, наконец, приютом под старость. Вокруг монастырей
оседало бродячее население, как корнями деревьев сцепляется зыбучая
песчаная почва. Ради спасения души монах бежал из мира в заволжский лес, а
мирянин цеплялся за него и с его помощью заводил в этом лесу новый русский
мир. Так создавалась верхне-волжская Великороссия дружными усилиями монаха
и крестьянина, воспитанных духом, какой вдохнул в русское общество
Преподобный Сергий.
Напутствуемые благословением старца, шли борцы, одни на юг за Оку на
татар, другие на север за Волгу на борьбу с лесом и болотом."
СИЛЬНЫЕ ДУХОМ
I
"Говорят иногда, - пишет известный философ нашей эпохи Н. Лосский, -
что у русского народа женственная природа. Это неверно: русский народ,
особенно великорусская ветвь его, народ, создавший в суровых исторических
условиях великое государство, в высшей степени мужествен; но в нем особенно
примечательно сочетание мужественной природы с женственною мягкостью". (34)
Тяжела и трудна была жизнь русского человека всюду, и на севере, и
на юге, и в лесу, и в степи. Знаменитый исследователь древней Руси И.
Забелин пишет:
"Южный земледелец должен был жить всегда наготове для встречи врага,
для защиты своего пахотного поля и своей родной земли. Важнейшее зло для
оседлой жизни заключалось в том, что никак нельзя было прочертить
сколько-нибудь точную и безопасную границу от соседей-степняков. Эта
граница ежеминутно перекатывалась с места на место, как та степная
растительность, которую так и называют Перекати Полем. Нынче пришел
кочевник и подогнал свои стада или раскинул свои палатки под самый край
пахотной нивы; завтра люди, собравшись с силами, прогнали его или дарами и
обещаниями давать подать удовлетворили его жадность. Но кто мог ручаться,
что послезавтра он снова не придет и снова не раскинет свои палатки у самых
земледельческих хат? Поле, как и море - везде дорога, и невозможно положить
на нем границы, особенно таких, которые защищали бы, так сказать, сами
себя. Жизнь в чистом поле, подвергаясь всегдашней опасности, было похожа на
азартную игру...
Лес, по своей природе, не допускал деятельности слишком отважной или
вспыльчивой. Он требовал ежеминутного размышления, внимательного
соображения и точного взвешивания всех встретившихся обстоятельств. В
лесу, главнее всего, требовалась широкая осмотрительность. От этого у
лесного человека развивался совсем другой характер жизни и поведения, во
многом противоречащий характеру коренного полянина. Правилом лесной жизни
было: "Десять раз примерь и один раз отрежь". Правило Полевой жизни,
заключалось в словах: "либо пан, либо пропал". Полевая жизнь требовала
простора действий, она прямо вызывала на удаль, на удачу, прямо бросала
человека во все роды опасности, развивая в нем беззаветную отвагу и
прыткость жизни. Но за это самое она же делала из него игралище разных
случайностей.
Лесная жизнь воспитывала осторожного промышленного, политического
хозяина, полевая жизнь создавала удалого воина и богатыря".
Нельзя не согласиться с проф. И. А. Ильиным, что: "бремя,
исторически возложенное на русский народ, было чрезвычайно велико. Оно было
гораздо более тяжким, чем бремя западно-европейских народов; а сроки
необходимые для того, чтобы управиться с этим бременем были исторически
урезаны и сокращены. На протяжении своей истории русский народ жил в более
тяжелых условиях, чем западные народы его задачи были более велики, сложны
и трудны". (35)
В подтверждение своего вывода проф. И. А. Ильин приводит следующие
доводы:
"...Роковое значение для России имеет незащищенность ее границ. Ее
равнина открыта для нападений с северо-запада, с запада, с юго-запада, с
юга и с юго-востока. Все великое переселение народов шло через ее просторы,
и именно на нее обрушилась татарская в орда из Азии. Возникая и слагаясь,
Россия не могла опереться ни на какие естественные рубежи; она имела только
два исхода: или завоевать всю равнину и оружием защищать и замирять свои
окраины, или гибнуть под ударами восточных кочевников и западных
