Безупречный, несравненный рыцарь Роланд, гнусный изменник Ганелон, святой
Тюрпен, рог Роланда, в который рыцарь дует так, что у него кровь хлынула из
горла. Карл Великий, слышащий этот рог за тридевять земель и мчащийся на
помощь своему слуге для разгрома 400-тысячной армии неверных, - все это
"безмерно". А речь Роланда перед боем, а его гибель, а его невеста - где уж
до нее по безмерности скромной и милой Ярославне! А смерть Оливье! А казнь
изменника! В "Слове о полку Игореве", напротив, все очень просто, сильных
страстей неизмеримо меньше, и за грандиозностью автор не гоняется. Ни
безупречных рыцарей, ни отвратительных злодеев. В средние века рыцари,
говорят, шли в бой и умирали под звуки "Песни о Роланде". Под звуки "Слова
о Полку Игореве" воевать было бы трудно. Обе поэмы имеют громадные
достоинства, но безмерности в русской во всяком случае неизмеримое меньше -
снова скажу, слава Богу. А былины? Какая в них бескрайность? Эти чудесные
произведения, в сущности, по духу полны меры, благоразумия, хитрецы,
добродушия, беспечности. Один из новейших историков русской литературы
пишет: "В былинах истоки русского большевизма и его прославление"! Я этого
никак не вижу. По сравнению с западно-европейскими произведениями такого же
рода, былины свидетельствуют, напротив, об очень высоком моральном уровне.
В них нет ни пыток, ни истязаний, да и казней очень мало. Нет и
"ксенофобии". Об индусском богатыре Дюке Степановиче автор былины
отзывается ласково, как и об его матери "честной вдове Мамельфе
Тимофеевне", а Владимир стольно-киевский так же ласково приглашает его: "Ты
торгуй-ка в нашем граде Киеве, - Век торгуй у нас беспошлинно". (41)
Об отсутствии безмерности русской души наглядно свидетельствует "и
русское законодательство времен Владимира Святого и Ярослава Мудрого; оно
было гораздо умереннее и гуманнее многих западно-европейских. В "Русской
Правде" штраф преобладает над казнями и даже над тюрьмой. В ту пору в
Германии отец имел право собственной властью казнить сына. Не умевший
читать и писать князь Владимир, услышав, что у Соломона сказано: "Вдаяй
нищему Богу взаим дает", велел "всякому нищему и убогому приходить на
княжий двор брать кушанье и деньги из казны". (42)
И средним людям средневековой Руси и выдающимся представителям
средневековой Руси была глубоко чужда интеллигентская безмерность и
интеллигентская истеричность. Такой выдающийся представитель средневековой
Руси, как Нил Сорский не принимал безмерность как неотъемлемое свойство
русского народного характера и осуждая ее писал:
"И самая же добрая и благолепная делания с рассуждением подобает
творити и во благо время... Бо и доброе на злобу бывает ради безвременства
и безмерия".
Не менее метко и другое замечание М. Алданова:
"...Отметить зло в ангеле, отметить добро в демоне, это идея чисто
русская и, кстати сказать, противоположная бескрайностям: умеряющая, не
слишком восторженная, - мир не делится на черное и белое. Это тоже ведь из
Нила Сорского".
Да, это из Нила Сорского! А разве Нил Сорский не является типичным
образованным человеком Московской Руси - характерной чертой которого была
гармоничность, та внутренняя цельность духа, которая по мнению И. В.
Кириевского (43) является полной противоположностью раздвоению сил разума у
людей европейской культуры.
Достоевский считает, что всякая односторонность и исключительность -
черта европеизированной русской интеллигенции, а не национального характера
русского народа. В книге известного философа Н. Лосского "Достоевский и его
христианское миропонимание", мы, например, читаем: "Всякую
односторонность и исключительность он осуждает, - пишет Лосский, - и
считает ее не соответствующей русскому характеру. В 1861 г., как и в
дальнейшей своей деятельности вплоть до пушкинской речи, он говорит, что "в
русском характере замечается резкое отличие от европейского, резкая
особенность, что в нем по преимуществу выступает способность
высоко-синтетическая, способность всеприимчивости, всечеловечности". (44)
А там, где есть резкая способность к всепримирению, к синтезу, там
нет места бескрайности, как типичной черте национального характера. Н.
Лосский правильно отмечают, что наличие известных крайностей в характере
русского человека не есть свойство только русского народного характера,
"что каждый народ, как целое, совмещает в себе пары противоположностей.
Например, русскому народу присущи и религиозный мистицизм и земной
реализм..."
"В практической жизни для русского народа в высшей степени
характерны, с одной стороны, например, странники "взыскующие града", вроде
Макара Ивановича (один из героев романа "Подросток". Б. Б.), но с другой
стороны, не менее характерны и деловые люди, создавшие, например, русскую
текстильную промышленность или волжское пароходство. Сочетание таких
противоположностей, как религиозный мистицизм и земной реализм, имеется,
конечно, не только у русских, но и у французов, немцев, англичан... ". (45)
II
"...Под "русской безмерностью", - указывает М. Алданов, - иностранцы
теперь (это не всегда так было) разумеют крайние, прямо противоположные и
взаимно исключающие мысли, ведущие, разумеется, и к крайним делам в
политике, к подлинным потокам крови".
С такой трактовкой "русской безмерности" М. Алданов решительно не
согласен.
Парируя нелепые ссылки на Разинщину, Пугачевщину и другие восстания
и бунты, как на доказательство врожденой безмерности русского народа, -
Алданов резонно указывает, что и "...на западе были точно такие же
восстания, и подавлялись они так же жестоко. Прочтите у Жан-Клода, у Эли
Бенуа, что делали во Франции "Драгуны" в 1685 году. Людей рвали щипцами,
сажали на пики, поджаривали, обваривали, душили, вешали за нос. Это было в
самой цивилизованной стране Европы, в пору grand siecle в царствование
короля, который не считался жестоким человеком. Впрочем, и Стенька и
Емелька, по случайности тоже действовали и были казнены при самых гуманных
монархах. И вы легко найдете во Франции того времени такие же образцы и
ницшеанства с кистенем и демоничности со щипцами, притом в обоих лагерях.
Между тем Франция никак не причисляется к странам "бескрайности", напротив
она считается страной меры. Да и ничего не было ни мистического, ни
иррационального, ни даже максималистского в причинах, лозунгах, требованиях
русских восстаний. Астраханские бунтари не хотели платить подать на бани и
желали раздачи хлеба голодным. Булавин обещал, своим людям, что они будут
вдоволь есть и пить. Бунтарям, сбегавшимся к Разину и Пугачеву, смертельно
надоели поборы и насилия воевод и помещиков. И над всем преобладали
ненависть, зависть, желание пожить вольной, необычной жизнью, уйти от жизни
тяжелой и осточертевшей. То же самое было в западно-европейских восстаниях.
По учению Хомякова, тоже очень любившего "бескрайности", русский народ
"вышел в отставку" после избрания царя Михаила Федоровича... " (46)
Иван Грозный, на которого русские интеллигенты любят особенно
ссылаться, как на олицетворение русской бескрайности, - М. Алданов не
считает типичным русским царем.
"...Иван Грозный, - указывает он, - нисколько не характерен ни для
русской культуры, ни для русских царей. Другие, цари обычно делали
приблизительно то же, что делало громадное большинство монархов в других
странах... "
Общеизвестно, что пытки заимствованы русским средневековым
законодательством от германских народов. В смысле своего размаха и
изощренной жестокости пытки всех европейских народов далеко оставляют за
собой пытки русского законодательства. В этом отношении "безмерные" русские
оказались неважными учениками у европейцев, которых русские европейцы
выдают за образец меры во всем.
Завороженные самогипнозом об идеальной Европе, русские историки
судят Московскую Русь не по реальной, утопавшей в крови Европе, а по
идеальной, никогда не существовавшей Европе.
"Европейские народы воспитывались не кнутом и застенками", - гордо
заявляет историк Ключевский, возмущаясь существованием пыток в Московской
Руси, заимствованных, как мы уже указывали, у запада. Это заведомая
историческая ложь.
Русские историки очень любят вспоминать об опричниках Иоанна
Грозного, но забывают о диком разгуле святейшей инквизиции по всей Европе,
о Варфоломеевской ночи, о городах, в которых были сожжены все женщины по
обвинению в связи с нечистой силой, о том, что саксонский судья Карпцоф в
одной крошечной Саксонии казнил 20.000 человек. О Иоанне Грозном и
безмерности его души вопят все, и русские и немецкие историки. Но ни одни
из русских и немецких историков не вспоминает о крайностях души немецкого
судьи Карпцофа.
По Уложению отца Петра, смертная казнь налагалась за 60 видов
преступлений. Во Франции же, которая "воспитывалась не кнутом и застенком",
казнили за 115 преступлений, то есть смертная казнь применялась без малого
в два раза больше, чем в России в царствование Алексея Михайловича. В
Англии, куда Петр также ездил учиться мере и гармонии, в его время было
казнено 90.000 человек. До поездки Петра заграницу Московские застенки были
детской игрой, по сравнению, с застенками современной Европы.
Обучившись европейской "гуманности", Петр, вернувшись на родину,
увеличил, по примеру европейских законодательств, больше чем в три раза
применение смертной казни. Если при его отце она применялась в 60 случаях,
то он стал применять ее в двухстах случаях.
III
В большой русской политике трудно обнаружить следы безмерности и
крайностей русской души. Русская большая политика, наоборот, чрезвычайно
характерна своей редкой последовательностью на протяжении ряда веков.
Определив исторические цели, русские государственные деятели с редким
упорством стремились их выполнить.
Поэтому нельзя ничего возразить М. Алданову, когда он пишет:
"...Во внешней политике (это теперь "модный" вопрос) цари были
империалистами в меру, как столь многие другие правители. Отличие в их
пользу: ни один из русских царей никогда не стремился к мировому
господству. Это выгодно отличает их от Александра Македонского, от Цезаря,
от Наполеона, от Карла Великого, в меньшей степени от Карла V. Цари
чрезвычайно редко командовали своими армиями, не считали себя великими
полководцами, следовательно и психологически не могли стремиться к военной
славе". (47)
Я лично совершенно согласен с М. Алдановым, когда он даже события
большевистской революции не считает доказательством врожденных крайностей
русской души. Русская душа в крайностях большевистской революции, по его
мнению, не повинна.
"...У самого Ленина своих личных идей было немного. Его идеи шли
частью от Маркса, частью от Бланки. Да он и изучал философию так, как в
свое время немецкие офицеры изучали русский язык: сама по себе она ему была
совершенно не нужна, но ее необходимо было изучить для борьбы с врагом. Как
же можно считать большевистскую идею русской?" (48)
И М. Алданов справедливо замечает, что очень часто русские писатели
выдавали за русские типы - типы заимствованные из иностранной литературы.
Русские писатели второго и третьего ряда в данном случае не были особенно
оригинальны. Они только рабски копировали русских "мыслителей" из числа
западнической интеллигенции, которые как сороки тянули из чужих гнезд в
свое космополитическое гнездо все, что привлекало их жадный взор.
Поэтому, что можно возразить против следующего возражения М.
Алданова сторонникам теории о бескрайности русского характера.
"...не на вершинах, а пониже вершин русской художественной
литературы особенно часто за подлинно-русское выдавалось то, что в
действительности им никак не было. В пору появления "На дне" сколько было
восторгов у бесчисленных в то время поклонников Максима Горького по поводу
"русской" философии старца Луки, с его "утешительной неправдой", благодаря
