как такового, лишенного всякой социальной и жизненно-прагматической
конкретизации. Этот другой человек - "незнакомец, человек, которого никогда
не узнаете", - выполняет свои функции в диалоге вне сюжета и вне своей
сюжетной определенности, как чистый "человек в человеке", представитель
"всех других" для "я". Вследствие такой постановки другого, общение
принимает несколько абстрактный характер и становится по ту сторону всех
реальных и конкретных социальных форм (семейных, сословных, классовых,
жизненно-фабулических). Эта абстрактная социальность характерна для
Достоевского и обусловлена социологическими предпосылками, которых мы
коснемся несколько дальше. Здесь же мы остановимся еще на одном месте, где
эта функция другого, как такового, кто бы он ни был, раскрывается с
чрезвычайною ясностью.
"Таинственный незнакомец" после своего признания Зосиме в совершенном
преступлении и накануне своего публичного покаяния, ночью, возвращается к
Зосиме, чтобы убить его. Им руководила при этом чистая ненависть к другому,
как таковому. Вот как он изображает свое состояние: " - Вышел я тогда от
тебя во мрак, бродил по улицам и боролся с собою. И вдруг возненавидел тебя
до того, что едва сердце вынесло. "Теперь, думаю, он единый связал меня, и
судия мой, не могу уже отказаться от завтрашней казни моей, ибо он все
знает". И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и мысли о сем), но
думаю: "Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя? ". И хотя бы ты
был за три девять земель, но жив, все равно невыносима эта мысль, что ты жив
и все знаешь и меня судишь. Возненавидел я тебя, будто ты всему причиной и
всему виноват". [139]
Голос реального другого в исповедальных диалогах всегда дан в
аналогичной, подчеркнуто внесюжетной постановке. Но, хотя и не в столь
обнаженной форме, эта же постановка другого определяет и все без исключения
существенные диалоги Достоевского; они подготовлены сюжетом, но
кульминационные пункты их - вершины диалогов - возвышаются над сюжетом в
абстрактной сфере чистого отношения человека к человеку.
На этом мы закончим наше рассмотрение типов диалога, хотя мы далеко не
исчерпали всех. Более того, каждый тип имеет многочисленные разновидности,
которых мы вовсе не касались. Но принцип построения повсюду один и тот же.
Повсюду - {пересечение, созвучие или перебой реплик открытого диалога с
репликами внутреннего диалога героев}. Повсюду - {определенная совокупность
идей, мыслей и слов проводится по нескольким неслиянным голосам, звуча в
каждом по-иному}. Объектом авторских интенций вовсе не является эта
совокупность идей сама по себе, как что-то нейтральное и себе тождественное.
Нет, объектом интенций является как раз {проведение темы по многим и разным
голосам}, принципиальная, так сказать, неотменная {многоголосость} и
{разноголосость} ее. Самая расстановка голосов и их взаимодействие и важны
Достоевскому.
Идея в узком смысле, т.е. воззрения героя как идеолога входят в диалог на
основе того же принципа. Идеологические воззрения, как мы видели, также
внутренне диалогизованы, а во внешнем диалоге они всегда сочетаются с
внутренними репликами другого, даже там, где принимают законченную,
внешне-монологическую форму выражения. Таков знаменитый диалог Ивана с
Алешей в кабачке и введенная в него "Легенда о Великом Инквизиторе". Более
подробный анализ этого диалога и самой "Легенды" показал бы глубокую
причастность всех элементов мировоззрения Ивана его внутреннему диалогу с
самим собою и его внутренне-полемическому взаимоотношению с другими. При
всей внешней стройности "Легенды" она тем не менее полна перебоев; и самая
форма ее построения, как диалога Великого Инквизитора с Христом и в то же
время с самим собою, и, наконец, самая неожиданность и двойственность ее
финала говорят о внутренне-диалогическом разложении самого идеологического
ядра ее. Тематический анализ "Легенды" обнаружил бы глубокую существенность
ее диалогической формы.
Идея у Достоевского никогда не отрешается от голоса. Потому в корне
ошибочно утверждение, что диалоги Достоевского диалектичны. Ведь тогда мы
должны были бы признать, что подлинная идея Достоевского является
диалектическим синтезом, например, тезисов Раскольникова и антитез Сони,
тезисов Алеши и антитез Ивана и т.п. Подобное понимание глубоко нелепо. Ведь
Иван спорит не с Алешей, а прежде всего с самим собой, а Алеша спорит не с
Иваном, как с цельным и единым голосом, но вмешивается в его внутренний
диалог, стараясь усилить одну из реплик его. Ни о каком синтезе не может
быть и речи; может быть речь лишь о победе того или другого голоса, или о
сочетании голосов там, где они согласны. Не идея как монологический вывод,
хотя бы и диалектический, а событие взаимодействия голосов является
последней данностью для Достоевского.
Этим диалог Достоевского отличается от платоновского диалога. В этом
последнем, хотя он и не является сплошь монологизованным, педагогическим
диалогом, все же множественность голосов погашается в идее. Идея мыслится
Платоном не как событие, а как бытие. Быть причастным идее - значит быть
причастным ее бытию. Но все иерархические взаимоотношения между познающими
людьми, создаваемые различной степенью их причастности идее, в конце концов
погашаются в полноте самой идеи. Самое сопоставление диалогов Достоевского с
диалогом Платона кажется нам вообще несущественным и непродуктивным, ибо
диалог Достоевского вовсе не чисто познавательный, философский диалог.
Существенней сопоставление его с библейским и евангельским диалогом. Влияние
диалога Иова и некоторых евангельских диалогов на Достоевского неоспоримо,
между тем как платоновские диалоги лежали просто вне сферы его интереса.
Диалог Иова по своей структуре внутренне бесконечен, ибо противостояние души
богу - борющееся или смиренное - мыслится в нем как неотменное и вечное.
Однако к наиболее существенным художественным особенностям диалога
Достоевского и библейский диалог нас не подведет. Прежде чем ставить вопрос
о влияниях и структурном сходстве, необходимо раскрыть эти особенности на
самом предлежащем материале.
Разобранный нами диалог "человека с человеком" является в высшей степени
интересным социологическим документом. Исключительно острое ощущение другого
человека как "другого", и своего "я" как голого "я" предполагает, что все те
определения, которые облекают "я" и "другого" в социально-конкретную плоть -
семейные, сословные, классовые и все разновидности этих определений, -
утратили свою авторитетность и свою формообразующую силу. Человек как бы
непосредственно ощущает себя в мире как целом, без всяких промежуточных
инстанций, помимо всякого социального коллектива, к которому он принадлежал
бы. И общение этого "я" с другим и с другими происходит прямо на почве
последних вопросов, минуя все промежуточные, ближайшие формы. Герои
Достоевского - герои случайных семейств и случайных коллективов. Реального,
само собой разумеющегося общения, в котором разыгрывалась бы их жизнь и их
взаимоотношения, они лишены. Такое общение из необходимой предпосылки жизни
превратилось для них в постулат, стало утопической целью их стремлений. И,
действительно, герои Достоевского движимы утопической мечтой создания
какой-то общины людей, по ту сторону существующих социальных форм. Создать
общину в миру, объединить несколько людей вне рамок наличных социальных форм
стремится князь Мышкин, стремится Алеша, стремятся в менее сознательной и
отчетливой форме и все другие герои Достоевского. Община мальчиков, которую
учреждает Алеша после похорон Илюши, как объединенную лишь воспоминанием о
замученном мальчике, и утопическая мечта Мышкина соединить в союзе любви
Аглаю и Настасью Филипповну, идея церкви Зосимы, сон о золотом веке
Версилова и "смешного человека" - все это явления одного порядка. Общение
как бы лишилось своего реального тела и хочет создать его произвольно из
чистого человеческого материала. Все это является глубочайшим выражением
социальной дезориентации разночинной интеллигенции, чувствующей себя
рассеянной по миру и ориентирующейся в мире в одиночку за свой страх и риск.
Твердый монологический голос предполагает твердую социальную опору,
предполагает "мы", все равно осознается оно или не осознается. Для одинокого
его собственный голос становится зыбким, его собственное единство и его
внутреннее согласие с самим собою становится постулатом.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Остается подвести краткий итог.
Внутренний и внешний диалог в произведении Достоевского растопляет в
своей стихии все без исключения внутренние и внешние определения как самих
героев, так и их мира. Личность утрачивает свою грубую внешнюю
субстанциональность, свою вещную однозначность, из бытия становится
событием. Каждый элемент произведения неизбежно оказывается в точке
пресечения голосов, в районе столкновения двух разнонаправленных реплик.
Авторского голоса, который монологически упорядочивал бы этот мир, нет.
Авторские интенции стремятся не к тому, чтобы противопоставить этому
диалогическому разложению твердые определения людей, идей и вещей, но,
напротив, именно к тому, чтобы обострять столкнувшиеся голоса, чтоб
углублять их перебой до мельчайших деталей, до микроскопической структуры
явлений. Сочетание неслиянных голосов является самоцелью и последней
данностью. Всякая попытка представить этот мир как завершенный в обычном
монологическом смысле этого слова, как подчиненный одной идее и одному
голосу, неизбежно должна потерпеть крушение. Автор противопоставляет
самосознанию каждого героя в отдельности не свое сознание о нем, объемлющее
и замыкающее его извне, но множественность других сознаний, раскрывающихся в
напряженном взаимодействии с ним и друг с другом.
Таков полифонический роман Достоевского.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. {Энгельгардт Б. М}. Идеологический роман Достоевского //Ф. М.
Достоевский. Статьи и материалы/Под ред. А. С. Долина. М.; Л.: Мысль, 1924.
Сб. 2. С. 71.
2. Это не значит, конечно, что Достоевский в истории романа изолирован и
что у созданного им полифонического романа не было предшественников. Но от
исторических вопросов мы должны здесь отвлечься. Для того чтобы правильно
локализовать Достоевского в истории и обнаружить {существенные} связи его с
предшественниками и современниками, прежде всего необходимо раскрыть его
своеобразие, необходимо показать в Достоевском Достоевского - пусть такое
определение своеобразия до широких исторических изысканий будет носить
только предварительный и ориентировочный характер. Без такой предварительной
ориентировки исторические исследования вырождаются в бессвязный ряд
случайных сопоставлений.
3. См: {Иванов Вяч}. Достоевский и роман-трагедия //Борозды и межи. М.:
Мусагет, 1916.
4. Там же. С. 33,34.
5. В дальнейшем мы дадим критический анализ этого определения Вячеслава
Иванова.
6. В. Иванов совершает здесь типичную методологическую ошибку; от
мировоззрения автора он непосредственно переходит к содержанию его
произведений, минуя форму. В других случаях Иванов более правильно понимает
взаимоотношения между мировоззрением и формой.
7. Таково, например, утверждение Иванова, что герои Достоевского -
размножившиеся двойники самого автора, переродившегося и как бы при жизни
покинувшего свою земную оболочку. (Там же. С. 39,40).
8. {Аскольдов С}. Религиозно-этическое значение Достоевского // Ф. М.
