Можно отобрать все, и только выдавать за тяжкую работу скудный хлеб.
Окружить стражею, подавить оружием и цепями, и будет стоять, держаться...
И все равно упадет. Даже ежели не будет сопротивления. Потому что тогда
исчезнет желание жизни, станет все одно: жить или умереть. И не для
отдельного человека - так-то любой будет стараться приспособиться,
уцелеть. Но народ погибнет. Всякий станет лишь за себя. А это значит, что
и дети станут не нужны. Ибо первую жертву отречения рождает любовь:
отдавание без возврата детям, и не обязательно своим! Всем, всяким,
будущему. Для кого старец строит терем, садит древие плодоносное? И
посему, можно отобрать у всех вс°, всех обратить в холопов, и чтобы земля
- князева, но такое здание погибнет. Без любви, без совета и согласия нет
жизни. Без нее власть мертва, и мертвым делает все, к чему прикоснется.
Принуждение без любви... Вот какой власти хочет Андрей!
Княгиня смотрит на загоревшееся бледным румянцем лицо мужа. Вот таким
он и был всегда, восторженным от книг, от старинных слов, что звучат в его
устах так, словно сказанное только что. Княгиня слушает в легком забытьи.
Она глядит, прикрывая глаза, на серебряную парчу озера, и чудится, что это
озеро Неро и родной терем у нее за спиной. Так хочется еще раз, последний,
поглядеть на родимую сторону! Но если бы и могла, - горько видеть места,
где ничего и никого не осталось, а у дяди Константина незнакомая чужая
жена, татарка, дочь ордынского князя, и ничего уже от прошлых лет! Нет,
лучше не ездить, лучше сидеть так, и вспоминать и представлять себе
прежнее их житье, когда она была совсем маленькой и покойный отец возил ее
с собою в седле. И густые хлеба, в полосах света и тени от облаков, и
крупный дождь, и радость, и испуг от грозы...
- Ты устала, хочешь отдохнуть? Я не мешаю тебе? - спрашивает муж.
Княгиня медленно качает головой. Потом говорит:
- Ты иди, Иван, дела тебя ждут! Я, наверно, посплю.
Она знала, что муж со своими сомнениями ездил во Владимир, к
митрополиту Максиму, и долго толковал с ним о праве и власти. Еще до того,
как Максим отправился в Новгород на поставление Феоктиста.
- В чем смысл жизни человеческой? - спросил тогда Иван митрополита.
- В делании, угодном Господу, - ответил Максим.
- Но вот я князь, и нет наследника у меня, и земля моя не хочет
алчущих обладати ею. Что делать мне?! В чем смысл жизни моей? - с болью
вопросил Иван.
- Грядущему провидец - Господь, и воля его скрыта от глаз людских! -
строго отмолвил митрополит. - Ты не знаешь, что произрастет из плода
незнакомого: злак или плевел? Как пахари не знают, пошлет ли им Господь
урожай или засуху! Князь лишь исполнитель воли Вышнего и должен паче всего
хранить и укреплять веру, ибо в ней - спасение.
Митрополит Максим не без любопытства разглядывал этого князя, с лицом
скорее иноческим, чем княжеским, как бы не от мира сего. А Иван тоже
пытливо изучал твердое сухое лицо митрополита, его покляпый нос,
осторожно-внимательные глаза под почти сросшимися бровями. Митрополит-грек
был воин и наставник. Неужели ни бегство из Киева во Владимир, ни неудачи
проповеди Христовой в Орде не надломили его? - думал Иван. - Или он видит
нечто, невидимое другим? Почему именно во Владимир, а не на Волынь, не ко
князю Юрию Львовичу Волынскому, перебрался он со своим клиром?
Весь этот разговор и думы свои, им порожденные, Иван уже не раз
пересказывал больной жене, а она порою дивилась, а порою гордилась им -
тем, что ее Иван так упорно думает о судьбах страны и народа и так мало -
о своей собственной.
Озеро менялось, по нему пробегали тени, вода становилась синей или
серой, как полированная сталь. Когда княгине становилось лучше, она гуляла
по саду, плела венки из полевых цветов и тут же бросала их, не доплетая.
Когда шел дождь, ее уводили или уносили в хоромы. Там она лежала, томясь,
и ждала, когда снова покажется солнце. Приезжала сестра Анна из Твери со
своим князем Михаилом, с первенцем Дмитрием. Княгиня глядела на сына
сестры, годовалого горластого малыша, и радовалась за сестру, за ее
счастье. У второй сестры, у Василисы, что была замужем за князем Андреем,
по слухам, жизнь не заладилась. Двое детей родились и умерли сразу после
крестин, жил только старший, Борис. Василису хотелось тоже повидать,
утешить, но та не приезжала. Верно, муж не пускал.
Подходила осень, начинали желтеть листья в саду. Осенью пришло
известие, что сестра Василиса умерла четвертыми родами. Княгиня лежала и,
смежив глаза, плакала. Представляла себе, как великий князь Андрей сидит
сейчас, горбясь, над телом сестры или зверем бегает по покою, по-мужски
неспособный примириться со смертью, ежели это не смерть в бою. Она уже не
могла встать, не могла поехать на похороны, даже на поминальный пир. Позже
узнали, что князь Андрей схоронил жену во Владимире, в соборе Княгинина
монастыря, рядом с матерью. Значит, сильно жалел, сильно любил все-таки! И
княгиня жалела великого князя Андрея, как ни жесток он был ко всем, и к
ним тоже, и усопшую сестру, и мужа, Ивана, который скоро останется без
нее...
Когда наступили холода, княгине стало еще хуже. Она уже лежала
пластом, глядела на огонек лампады и изредка стонала, когда уже было
невмоготу. Ее перевезли теперь в Переяславль, в терема. Было душно, и
княгиня то и дело просила открыть оконце, впустить немного холодного, уже
по-зимнему звонкого воздуха с подстывших полей и облетевших уснувших
лесов. Когда она умерла, шел снег. Князь Иван только что воротился из
Заозерья. Узнав, что княгиня опочила без него, страшно зарыдал и повалился
без памяти. Князя едва привели в чувство. Он не мог ни стоять, ни сидеть.
Всю обрядню делали без него. В церковь Иван велел свести себя под руки и,
целуя покойницу, опять едва не упал в обморок.
Через день примчался посол из Ростова, от князя Константина
Борисовича. Князь требовал воротить ему села, что пошли в приданое за
умершей племянницей.
Иван, которому пришлось принять и выслушать посла в думной палате,
был скорее похож на мертвеца, чем на живого человека. Бледный до синевы, с
почти безумным взглядом огромных глаз, он молча выслушал требования
ростовского князя и, неверным движением руки удалив посла, встал, дрожа, в
своем зелено-черном облачении, обвел лица бояр и дружины и - рухнул на
руки подбежавших <детских>.
ГЛАВА 116
Федор, распорядясь, чтобы князя отнесли в спальный покой, сам вышел к
ожидавшему послу и, смиряя ярость голоса, произнес:
- Скажи своему господину, что никаких сел он не получит! Что так
велел передать князь! И еще скажи, что только тать зарится на чужое добро!
А ростовскому великому князю это невместно!
Посол, побледнев и не сказав слова, поворотился и вышел. Скоро
ростовчане в тяжелом молчании садились на коней.
Терентий, что вышел вслед за Федором и услышал, что тот сказал (но
было уже поздно вмешаться), по уходе посла накинулся на Федора с кулаками:
- Ты! Как смел! Без князя, безо всех!
- Убери руки, боярин, - мрачно ответил Федор. - И вот что. Надо
собирать полки, распорядись! И думу созвать надоть. Пока князь лежит, не
захватили бы нас той поры!
Дума собралась к вечеру. Терентий Мишинич, опомнясь, взял все на
себя. Тотчас разослали гонцов подымать рать.
Терентий после совета созвал Федора. (Федор в этот день распоряжался
сторожей, был неподалеку на стене и тотчас явился к боярину.)
- Заварил ты кашу, - сказал Терентий озабоченно, но уже без злобы. -
Помогай расхлебывать! Как думашь становить рати?
Федор, поняв, что боярину нужно дело, ответил то, о чем уже помыслил
о себе:
- Они на Итларь пойдут, а оттоль по Нерли, боле некак! А нам надо
послать дружину на Брынчаги и оттоле по Саре ударить им в хвост, да и
обозы отнять. Чем больши рать пошлют, тем им и хуже без подвозу-то, разве
в зажитье отправят кого, дак опять перенять мочно!
Терентий долго молчал, прикидывал, думал. Наконец поднял веселые
глаза:
- Ну что ж... Смотри только! Тебя и пошлю!
Федор слегка улыбнулся в ответ, про себя похвалил боярина: иной бы
ради давешней обиды и в очи не принял...
- Еще прикажи, боярин, снедный припас выдать с княжого двора.
Федор почти не спал, проверял у каждого из полутораста ратников:
хорошо ли подкован конь, сбрую, оружие, сапоги. Выехали в сумерках. Снегу
еще было чуть, и Федор надеялся провести дружину там, где в иную пору не
пролезть. Он и обоза не взял с собою никакого. От Купани свернули на
Хмельники. Федор вел своих не останавливаясь, и стали на привал уже на
Сольбе. Отсюда до Сары тянулись сплошные леса без дорог. Мужик, из
местных, повел по затесам.
Стреноженные кони хрупали ячменем. Ратники грелись у костров. Лес,
промороженный и пустой, стоял, потрескивая от холода. Дрожь пробирала
насквозь, казалось, до зари и не выдержать. Кое-как дождались света. Снова
шли, пробираясь целиной. Уже на Саре Федор узнал, что он обогнал врага.
Пришлось опять укрыться в лесу, наделать шалашей и ждать, выслав сторожу,
подхода ростовчан.
Вечером он подсел к огню, слушая разговоры ратных. Больше толковали
про свои дела, урожай. Жалели княгиню. В голосах мужиков сквозила
неуверенность. Это было плохо. Люди должны верить в удачу. Но как
поправить дело, Федор не знал. Он догадывался, что за большим боярином
люди чувствовали бы себя уверенней, чем с ним. Слишком близок, слишком
свой. Полежав, - сон не шел, - он вылез из шалаша. Шерсть на конях
заиндевела. Он распутал коня, подтянул подпругу (седел с лошадей не
снимали) и поехал по седому стылому лесу проверять сторожу.
Ростовская рать показалась о полдень. Федор, укрывшись в ельнике,
выглядывал, считая полки. Он не был уверен, что про них не узнала
ростовская сторожа, и потому велел своим свернуть и переменить стан.
Ростовчан было много. Он устал считать, пока они проходили. Всего
набиралось тысячи три с половиною, а то и все четыре тысячи ратных, с
заводными - до десяти тысяч коней.
Обоз, как он и ожидал, надеясь на плохую дорогу, отстал от рати.
Первые возы показались уже в сумерках. Федор подъехал к своим продрогшим
до костей воинам, оглядел сизые от холода лица, усмехнулся;
- Ты, Мишук, станешь со своими впереди, на дороге. Пропустишь кого -
голову сыму. Кто бы ни был - руби! Гавря поведет своих в хвост. Остальные
со мной. Заводных коней оставить всем. Ворон не ловить!
Он приподнял голос и почуял: тронуло. Подобрались.
Глухо затопотали копыта, затрещали ветви. У крайних елочек Федор еще
раз оглянулся, оскалил зубы и, вырывая саблю, прокричал:
- С Богом! Руби!
Кони вынеслись, взметая снежную пыль. Откуда-то из морозного воздуха
возник и повис в воздухе крик:
- А-а-а-а-а!
Впереди, уже размытые сумраком, шарахались в оглоблях и вставали на
дыбы кони, горохом сыпались с возов обозные. Кто хватал копье, кто плашью
кидался в сугроб. С обозными расправились быстро: обезоружили, перевязали.
Рубя постромки, вели коней, опрокидывали и потрошили возы. Жалко было
поджигать добро, выливать на снег бочки с пивом, портить хлеб, кидать в
костер связки рыбы и окорока. И ратники, и сам Федор аж стонали, уничтожая
припас. Заводных и захваченных коней нагрузили добром как могли, но много
ли войдет в торока! Да и надо было спешить. Чтобы не попасть в лапы
неприятеля, Федор сразу отсылал навьюченных лошадей с коноводами назад. Но
уже прискакал сторожевой с криком, что показались ростовчане. Тут кто-то
