бояре с послужильцами, и даже мелкие князья снимались с мест, чтобы
поискать счастья на севере.
ГЛАВА 113
Юрий нынче, воротясь из Переяславля, застал отца в хлопотах.
- Ко мне большой боярин просится с Волыни, Нестер Рябец с сыном
Родионом. Тысячи полторы людей с има!
Юрий присвистнул:
- Сила!
- То-то! - отозвался отец. - Сила силой, а хватило бы запасу
прокормить!
- Ну, до осени дотянем.
- До осени не хитро дотянуть. У твово родителя, Юрий, хлеба было
засыпано на три годы вперед! А только засуха подъела.
- Где посадим?
- Подумаю с боярами! На Сходне у нас земли пустые еще.
Волыняне подходили весь следующий день и располагались станом за
Москвою-рекой. Бояре, старый Нестор Рябец и Родион, трапезовали у князя.
К вечеру, когда утихла суета на торгу и начал успокаиваться посад,
Данил с Федором Бяконтом отправились осматривать стан. Волынский табор
протянулся аж до Данилова монастыря. Горят костры. Плачет ребенок. <Долго
ли еще брести?> - спрашивает кто-то от шатра. Кони под коврами чутко
дремлют, изредка встряхивая гривами. Звяк оружия, и вновь тихая южная
речь. Люди истомились в дороге.
Встречу князю шел хромающий Нестер - тоже обходил свой стан - и сын
Родион, на голову выше отца, красавец, непривычно бритый. Долгие усы
свисают ниже щек. Соколиные, холодные глаза. Поздоровались. Спешились,
пошли рядом. Данил озирал измученные лица, котлы и то, как истово приезжие
хлебают кашу (каша - его дар, значит, уже успели сварить). Где и
разместить такую орду? А принять нужно!
Волынские бояре ступают следом. Где-то там остались Холм, Галич,
Владимир Волынский, королевские приемы и блеск, и снова, как в древнем
Киеве, кочевье, костры, и кажется - на века назад отброшены они к седым
легендарным временам Всеслава и вещего Олега...
Женщины с запавшими глазами оглядывают московского князя, когда он
проходит мимо. Переговариваются меж собой. Кормят детей. В сумраке
весенней ночи скрипят возы. Сквозь речную сырость доносит дух свежего
печеного хлеба, что везут из Кремника.
- Сколь у него кованой рати? - спросил Бяконт, когда они,
возвращаясь, переехали мост.
- Да немало, неколико сот.
- С этою силой Коломну-то бы и отобрать! - сурово сказал Бяконт,
глядя перед собой. - Князь Константин, слышь, наши дворы в Коломне под
себя забирает! - Он уже знал, что Данила опять отмолвит отказом. Но князь
промолчал. Сзади них цокали по доскам моста копыта дружинников. <Добро бы
вовсе не воевать! - думал Данил, вздыхая. - Дак ить с им добром-то не
сговоришь!>
Данил не сказал ничего. Он ехал и думал. Москва была мала. Затерянный
в лесах деревянный городок. И речка, что вьется под холмом, - не Ока и не
Клязьма, маленькая речка Москва. Там, на устье... Да, Коломна была нужна.
Они поднялись к воротам. Не оборачиваясь, Данил спросил:
- Что твой ентот... рязанской...
- Опять приезжал! - с готовностью отозвался Бяконт.
- Ежель ратиться... - все так же, на глядя, проговорил Данил, -
рязане - оны к бою привычны... Сорому б не было!
- У меня он, могу завтра ж и привести! - молвил Бяконт. Данил тут
повернул свой большой нос, скосил глаза на Бяконта:
- Ладно, приводи, погляжу! Торопиться все ж не будем. Преже надо с
Андреем и с ханом Тохтою урядить.
ГЛАВА 114
В следующем году Федор отправил сына в Москву. Грикша обещал
поговорить с великим боярином Протасием, а быть может, ежели удастся,
встретить князя Данилу Александровича в монастыре и напомнить о Федоре.
Тогда парня могли бы взять и ко двору, в число <детских>, там уж от него
самого зависит, как сумеет выслужиться. Жить Грикша брал племянника к
себе, чтобы заодно убирался с лошадьми. Федор сам когда-то начинал
повозником, при конях, так что сыну предстояло в чем-то повторить
родительский путь. Феня плакала:
- Куды отправлять дите! Жалости в тебе нет, ирод поганый! Сам всю
жизть ездишь, а он бы хоть дома посидел... Мог и ко князю Ивану
определить!
Федор сам толком не знал, почему отсылает сына в Москву. Конечно,
князь Иван не отказал бы ему, но у князя Ивана не было детей. В чьи еще
руки попадет удел! В душе он иногда смутно жалел, что не послушал своего
<московского князя>, когда еще Данилу только дразнили этим прозвищем, и не
последовал за ним.
Сын был перед отъездом непривычно тих. Федор усмотрел, как парень
украдом, на задах, прощался с какой-то совсем уж зеленой девкой, и та
всхлипывала, вздрагивая худенькими плечами. Он вспомнил свое, давнее, и
скорее ушел, чтобы не спугнуть детей.
Федор рассказал сыну о своем первом пути во Владимир, пересказал, как
мог, слово епископа Серапиона. Сын слушал, потом спросил:
- Батя, а Москва поболе Владимира?
Федор рассмеялся.
- Меньше Переяславля! А уж с Владимиром и сравнить некак. Там чего и
есть - дак только князь Данил Лексаныч строил.
Сын ни о чем больше не спросил, но видно было, что разочарован
незначительностью своего будущего места обитания. Отправляли его в Москву
с монастырским обозом. Федор наказал старшему повознику последить за
парнем дорогой. Тот обещал, знал, что Федор служит на княжом дворе.
Весна выдалась ветреная, с грозами и ливнями. Почасту полыхали
молнии, избы там и сям загорались, как свечи. Передавали, что туда, к
Ростову, ветра были еще сильнее, а где-то вихрем разметывало клети,
сносило и целые церкви.
Летом заратился Александр Глебович Смоленский. Ходил походом к
Дорогобужу. Освободясь от дяди, пытался расширить владения, но был отбит.
Митрополит Максим отправился в Новгород с ростовским владыкою Симеоном и
тверским епископом Андреем на поставление новгородского архиепископа
Феоктиста. Говорили, что по совету князя Андрея, мыслившего укрепить свою
власть в Новгороде авторитетом церкви. Тем же летом свея захватила Неву.
Королевское войско привело мастеров из Рима, поставили каменный город на
устье Охты, нарекли Ландскрона (венец земли). На Новгород обрушилась эта
беда и еще пожар города и пожар Торжка. Великого князя Андрея в ту пору не
было в Новгороде. Он ссорился с Михаилом Тверским, с суздальским князем и
снова угрожал Переяславлю.
ГЛАВА 115
Князю Ивану Дмитричу было не до чего. Вести доходили до него смутно,
не задевая сознания. Порою он, опоминаясь, понимал, что ему не удержать
Переяславля, но как приходило, так и забывалось. У Ивана умирала жена.
Княгиня так и не оправилась после неудачных родов и зимнего бегства во
Псков шесть лет назад. Он вывез ее на Клещино, в городок, где нарочито для
жены велел пристроить к терему высокое гульбище с кровлей, чтобы было
видно озеро и не мешали дожди. Княгиня полулежала тут, на мягком ложе,
укутанная в покрывала и опашень (ее все время знобило, а в покоях казалось
душно), и смотрела на озеро с черными полосками рыбачьих лодок, надалекий
Переяславль, а иногда взглядывала вниз, где в саду просушивалась ради
летнего погожего дня мягкая рухлядь из княжеской казны: саженные жемчугом
вотолы, меховые и бархатные опашни и телогреи. Шелковая персидская камка
колебалась под ветром, задевая вершинки травы, судачили бабы, собравшиеся
поглядеть на княжескую красоту, да изредка покрикивала девка, отгоняя
лезущих к блеску драгого шитья сорок.
Здесь, наверху, ветер приятно обдувал похудевшее лицо княгини и легче
дышалось. Она слушала: вот скрипят ступени, раздается знакомый, слегка
неуверенный тихий голос. Он спрашивает там сенных боярышень, не зная, что
голос от крыльца доносится сюда. И она улыбалась его детской смешной
хитрости. Сейчас войдет и будет уверять, что она сегодня лучше выглядит,
хотя внизу ему только что сказали, что княгиня еще похужела со вчерадня.
Она любила его бледное лицо, обрамленное темно-русой бородкой, его
мягкие внимательные глаза. Нагибаясь, Иван целовал ее, гладил ей руки,
усаживаясь на скамеечку у ног.
Откинувшись на подушки, княгиня улыбалась, полузакрыв глаза. Ей было
хорошо. Боли, что мучили, не давая спать по ночам, уходили, затихали от
медленных поглаживаний Ивана. Он рассказывал ей негромко. Иногда она
засыпала с улыбкой под журчание его речей. Иногда она видела темные круги
под глазами Ивана, тогда догадывалась, спрашивала:
- Снова князь Андрей?
Иван замученно кивал, сутулясь:
- Михаил тоже зарится на Переяславль, и Константин Борисыч тоже, с
тех пор как после смерти Олимпиады женился в Орде! Как воронье на отцов
удел!
- Деток нет у нас... - отвечала княгиня.
Иван опять думал о том, что власти не удержать. Как бы хорошо, чтобы
каждый сидел у себя в уделе, а обчее решали соборно, не ссорясь. Он
представлял себе страну всю из уделов. Как князья, так и бояре в своих
вотчинах, так же смерды, деревенские миры... Нет! Бояре станут притеснять
смердов, те начнут гнать бояр... Может быть, когда-то и был золотой век,
когда селяне жили родами, водили хороводы, кланялись солнцу. И старцы,
сходясь у какой-нибудь священной березы, камня или озера, толковали и
решали общинные дела. К этому нельзя вернуться! Куда деть все эти города,
торговлю, ремесло, монастыри, книги? Да и соседи не позволят: займут,
поработят, перебьют... А все-таки хоть уделы, хоть так не трогали бы друг
друга! На Западе, в немецких, папских и прочих землях, там рыцари сидят у
себя в замках, города ссорятся и живут сами по себе, как Псков, как
Новгород. Войско служит за плату, как у нас дружина, да и дружина-то у нас
служит теперь по земле! Там короли и князья не имеют большой власти в
стране. Но Запад, хоть и разделен, у них одна вера, один папа римский,
первосвященник. Раз вера одна - и гибелью раздробление не грозит. Кто ни
одолеет - тот ли, другой граф или герцог, король - не меняется самое
главное: жизнь народа. У нас же надо всеми нами висит Орда, да и немцы,
свеи, литва - все готовы растерзать землю. У нас очень может и вера
кончиться. Меря, мордва, ижора, водь, чудь, корела, весь - едва крещены!
Не так нас, русичей, и много тут! А дальше - степь. Спасти нас может
только единение.
- Только единение! - повторяет Иван громко, забыв, что княгиня
слушает его.
- Иван! - пошевельнувшись, спрашивает она. - А князь Андрей тоже
хочет объединить землю?
- Князь Андрей... Он хочет для себя, для своей воли... Но чтобы
содеять великое, надо отказаться от себя, от <своего>. Может быть, и мне
не следует держаться за власть? <Не умрет зерно, не прорастет>. Все, что в
жизни утешно, с жизнью и кончается. И Моисей не ступил в землю
обетованную, и Христос отвергся царства земного, но победил, погибнув,
приняв крестную муку... И потом, спасти нас может только вера. Одною
властью, насилием не соберешь страны. Батюшка тоже сорвался, не возмог. И
Андрей... Прости, я тебе мешаю!
- Говори, говори, я слушаю! Мне хорошо, когда ты говоришь со мной...
Почему ты молвил: вера, а не закон?
- В речении митрополита Иллариона, - начинает Иван, волнуясь и
хмурясь, - о законе и благодати сказано, что закон темен, благодать же
светла. Я скажу более: благодать - это общий путь всего земного! Не потому
дети слушают родителей, что те - власть, а потому, что нет любви большей,
чем родительская. Любовь соединяет отцов и детей, ближних с ближними,
племена и земли. И Христос говорил: <Возлюби!> Это главное, в этом вс°! И
власть без любви - темна. Можно железом подчинить языки и страны, можно в
затворы и в ямы сажать людей, увечить, предавать мукам, роботить в холопы.
