Переяславля, а Даниле навряд усидеть, ратной силы недостанет. (Про
посольство Данилы Московского в Орду не знали еще ни она, ни Андрей
Городецкий.)
Андрей только-только воротился из Новгорода, где ему пришлось
задержаться, заключая мир со свеей. Увидя своих, с соромом изгнанных из
Переяславля бояр, он рвал и метал. Не задумавшись дня, Андрей велел
собирать полки, послал гонцов в Ростов и в Тверь, к Михаилу. Но из Твери
пришел ответ, что тверской князь, поскольку Переяславль дан Даниле по
завещанию, ратей своих на московского князя не пошлет. А Константин
Борисович Ростовский без тверского князя тоже не решался начать войну (а
быть может, и не хотел) и советовал просить помощи у хана. Оставалось одно
- идти в Орду.
Летом Андрей, не дав мира Даниле, но и не начиная ратных действий,
отправился в Сарай жаловаться на брата и оспаривать незаконное завещание
князя Ивана. Потянулись томительные дни, недели, потом месяцы ожидания.
Сжали хлеб, свезли на тока, обмолотили и ссыпали в житницы. Андрей
все не возвращался, прочно застряв в Орде. Тохта не говорил ни да ни нет.
Подоспели дела церковные, митрополит возвращался с Константинопольского
собора, и Андрею пришлось хлопотать о новых ярлыках для служителей церкви,
о жалованье церковном: праве церкви не платить со своих доходов ордынского
выхода, - без конца дарить и дарить татарских вельмож и самого царя. А меж
тем из Москвы тоже шли и шли подарки в Орду, и хан Тохта, принимая своего
русского улусника, оглядывал его бесстрастным взглядом и, угощая
бараниной, привозными винами, сластями и виноградом, гадал: так ли прочно
сидит на столе своем князь Андрей, чтобы уже перестать ему помогать и
избрать другого, тоже послушного, но более слабого князя? Или же он ослаб
и надо ему помочь, но так помочь, чтобы он не усилился слишком и не начал
гибельной войны на Руси и чтобы в любом случае - от силы ли чрезмерной или
от крайней слабости - не перестал платить ордынского выхода, русской дани
Орде?
Проходила осень. Наступала зима. Андрей захворал в Орде, мучился
животом, хан все не отпускал его на родину. Стояли наготове, без дела,
собранные дружины, томились ратники, воеводы потихоньку рассылали людей по
домам. Застыли реки, земля укрылась белою пеленой, и установился санный
путь. Скрипели и визжали на морозном снегу полозья, ползли обозы со снедью
и зерном из деревень в города. В Новгородской волости стояло тепло, снегу
не было и ожидали недорода.
В самом конце года, двадцать шестого февраля, на Костроме, в
княжеском терему, умер маленький бледный мальчик, оставшийся без матери,
наследный князь, внук Александра Ярославича Невского, князь костромской и
будущий князь городецкий, Борис Андреевич. Седые бояре сидели у постели
малыша, сновали бабки, мамки, лекари и знахарки, и вот - понадобился
только священник: отпеть и похоронить. Седой ветхий Давыд Явидович
потерянно глянул на Ивана Жеребца, на его склоненную воловью шею, в дикие,
уставившиеся на труп ребенка глаза:
- Не уберегли! - сказал он, всхлипнув. Жеребец глядел на усопшего
княжича, все еще не понимая. Он мог взять меч и обратить в бегство десяток
ратников, мог ударом кулака свалить лошадь, порвать ременной аркан, мог во
главе дружины опрокидывать вражьи полки, под Ландскроной расшвыривал
шведов, проламывая клевцом вражьи головы в шеломах, - и был бессилен,
совсем бессилен здесь, перед этой тихою, беззвучной, на мягких ногах
детской смертью. Он с трудом разогнул шею, глянул на Давыда с
сумасшедшинкой, отмолвил хрипло:
- Да, не уберегли...
Скорбные гонцы, сами опасаясь своего известия, помчались сквозь
последние февральские метели к князю Андрею, в Орду.
ГЛАВА 126
В этом году Данил чувствовал себя нехорошо. Летом, ближе к осени,
однако, съездил в Переяславль, к Юрию. Поглядел хозяйство, поругал сына
для прилику, так, чтобы носа не драл. Принимал бояр. Вспомнив, спросил про
Федора. Федора вызвали ко князю.
Данил Лексаныч сидел как-то непривычно старый, тихий, старше своих -
и Федоровых - сорока с малым лет. Расспросил, покивал головой. Спросил про
мать, про сестру. Узнав, что Параська пропала, огорчился, вздохнул.
- И кукла пропала? - спросил, поглядев исподлобья Федору прямо в
глаза.
- И кукла. Дом сгорел, дак... - отмолвил Федор.
- Женку-то жалеешь?
Не ожидая ответа, кивнул Юрию, что сидел рядом, с любопытством
оглядывая Федора быстрым взором голубых беззастенчивых глаз. Тот понял
отца, встал, вышел, воротился, неся женскую кунью распашную шубу. Отец
одобрил, кивком головы, подарок.
- На, возьми!
Юрий протянул шубу Федору.
- Женке подари. А сына твово, буду жив, возьму на двор. У Протасия
он? Спрошу. Вот, Юрий, кто нам Переяславль подарил!
Федор поклонился, прощаясь, в пояс, и ушел с неспокойным сердцем.
Данил Лексаныч выглядел уж очень нехорошо, а в чужого для себя князя Юрия
Федор не очень верил. Воротясь в этот день в Княжево, он долго убирал
коня, потом взошел, торжественно остановился у порога, развернул подарок:
- От князь Данилы тебе! На! - бросил, невесомую, в руки. -
Прикинь-ко!
- Да полно уж, - нерешительно обминая пальцами дорогой мех,
проговорила Феня. - Не в наряде дак!
Вздыхая, надела. Шуба была как раз до полу, чуть виднелись носы
чеботов. Стала выше, стройнее. Усмехнулась, задумчиво щурясь, виднее стали
мелкие морщинки у глаз.
- Молодой бы! В церкву ходить теперь.
Представил ее молодой вдруг, в этой дорогой шубе, ощутил стыд, что не
смог тогда, всю жизнь...
Вздыхая сняла, бережно убрала в скрыню. Подошла, села близко,
приобняв:
- Ништо, Федюша, не журись, не худо прожили мы с тобой! Сына подняли,
вишь...
Бережно освободясь от ее руки, он распрямился, вздохнул, привлек к
себе за плечи. С той же горькой жалостью увидел близко тронутые сединой,
поредевшие волосы.
- Бориска Шумаровский давеча весть передал от Вани, кланяется, мол, в
чести у боярина, бает...
Они помолчали. Потом Феня посвежевшим голосом похвасталась:
- Я седни пироги затеяла, каки любишь! Со снетком!
Федор хотел спросить про снетка вяленого: отколь достала, и не смог
справиться с собой, что-то запершило в горле. Закашлял и только прижал
сильнее. Она поняла без слов, пояснила:
- Даве купцы-белозеры наезжали, дак Марья взяла лукошек пять, а я уж
у нее достала!
Отужинав, сумерничали.
Верно ли, что прожита жизнь? Сила в плечах еще есть, еще желания не
ушли из сердца. Правда, молодость ушла. А жизнь - кто ее измерит! Вон
старик Никанор все волочится, а ему уж не сто ли летов? А дядя Прохор
погиб, какой богатырь был! Умерла мать, а Олену, ее подругу, словно и годы
не берут. Жить еще долго нужно. Нужно поставить сына на ноги, быть может,
дождаться внуков, а то и правнуков. Княжеский дар, серебро и перстень, он
зарыл в землю на черный день. Может, скоро война, и тогда Козел по старой
злобе снова подожжет его хоромину, и снова, когда схлынет вражеская рать,
надо будет рубить избу, ставить клеть, подымать сараи и житницу, заводить
коней и скотину.
И когда-нибудь они будут также сидеть с Феней, тогда уже старые
старики, и воротится сын - городовой боярин, или княжой ключник, или еще в
каком высоком чине - и будет ласково-снисходительно беседовать со стариком
отцом, и соседи набегут поглядеть на Федорова сына, подивиться конскому
убору, седлу, дорогой одежде. И они с Феней тоже станут дивиться и
гордиться сыном, а он, Федор, вспомнит о прежних своих путях, и посольской
службе у князей, и о городах, которые видел: Владимире, Твери, Ростове,
Господине Великом Новгороде. И они будут пить мед, и он, Федор, всплакнет
по стариковской слабости, вспоминая прежние годы...
- Не пора ли свечу затеплить? - говорит Феня. - Т°мно уже!
ГЛАВА 127
Данил Лексаныч выстоял службу в Никитском монастыре, одарил братию,
после проехал на Клещино-городище, где его с поклонами встречали прислуга
и городищенские мужики. Походил по саду, хотел посидеть на траве, на
старом валу, да не решился. Кабы один был, ничто! С терема, с гульбища,
долго глядел на озеро. После закусил простоквашею и черным хлебом и к ночи
воротился в Переяславль. Переяславским боярам обещал побывать у них зимой
и отправился назад, на Москву, в которую он столько вложил труда, и сил, и
прожитых лет, что уже понял: никогда оттоль не уедет.
Зимой Данил расхворался и в Переяславль не поехал. Он то лежал, то
вставал, когда легчало. Иногда отправлялся в княжеском возке в монастырь в
сопровождении младших сыновей, что ехали верхами по сторонам возка. В
монастыре он, отстояв службу, трапезовал, оглядывал рубленые храмы и
кельи, спрашивал отца архимандрита, не надобно ль чего для братии? Как-то
смехом, а потом и серьезно повторил, что, ежели умрет, чтобы похоронили
его на монастырском кладбище, и не особо, а <со всема вместе>, в такой же,
как и у прочих, простой могиле.
О Рождестве он зашел ко князю Константину Романовичу, что до сих пор
сидел у него в Кремнике и, ежели не выезжал на охоту, обыкновенно читал то
жития святых, то Девгениево деяние, или повесть об Акире Премудром.
Держали князя по-прежнему <в чести>: со своими слугами, духовником, не
урезывая ни стол, ни питье. И по-прежнему сердитый рязанский князь не
желал отказаться от Коломны и тем освободить себя из заточения.
- Ты, Данил Лексаныч, уже и сам в домовину глядишь! Переяславль
получил! И все тебе мало! Кажен год Рязань громят и свои и чужие! Наших
князей давят в Орде, наши смерды угнаны в полон. За хребтом Рязани
отсиживаетесь! И Юрий Владимирский выдал и бросил Рязань Батыю! А кто
спасал честь земли и славу отню? Рязанский, наш, воевода, Евпатий
Коловрат! И Всеволод Великий громил рязанские земли, и доброго слова не
скажут о нас: буяны да воры - только и прозывания! Где удальцы и резвецы
рязанские? Кости их белеют на полях! Где храмы и терема? И следа не
осталось! Народ бежит. Были мастера, и златокузнецы, и книжному научению
горазды. Где они? Но от великих князей черниговских и киевских корень наш,
и свет древлеотческой старины еще теплится, яко лампада неугасимая, в
рязанской земле! Мы с мечом, изнемогая, стоим на рубеже земли русской и
что же видим от вас, владимирцев? Какую помочь либо хоть участие в нашей
горькой судьбе? Где же ваша братняя любовь, где совесть, где копья и сабли
ваши, где ваши великие полки?!
- Не дам тебе Коломны! И не проси. Умру, а не дам. Не отдам, дак хоть
дети воротят в свой час! - гневно сказал Константин.
Данил обиделся.
- Ты сам, князь, немолод, о душе и тебе помыслить надоть! - отмолвил
он. Засопел и не знал, что еще сказать. Так и ушел, едва простясь, и
больше не заходил, только бояр посылал от времени до времени.
Для себя он подумал о душе. Заботливо составленная духовная
перечисляла, чего и сколько следует жене, каждому из сыновей, на
монастырь, на помин души, на бедных. Не забыты были ни кони, ни портна, ни
сосуды, ни шитье, ни оружие. Москву Данила оставлял детям в нераздельное
владение, заклиная их хранить мир и любовь. Духовную грамоту заверили
архимандрит и старейшие бояре. До времени она хранилась также в Даниловом
монастыре, а противень - во дворце, в ларе с прочими грамотами.
ГЛАВА 128
В феврале Данила слег. Овдотья и парила его и растирала. Данил лежал
молча, выставив горбатый обострившийся нос, иногда подзывал сыновей,
пытливо разглядывал и отсылал, приласкав.
