шикарной жизни. Стоило вглядеться, и проступала в каждом пирующем
растерянность, жалкость и потому я старался не смотреть по сторонам, и
прожевывал на тридцать три раза зимний салат.
В меру пьяного гражданина я увидел не сразу: сначала едва не в нос мне
въехала рюмка, двигавшаяся в пространстве по кривой, которую я не взялся бы
описать при помощи известного мне математического аппарата. Затем обозрел я
довольно интеллигентную руку, держащую эту рюмку, а уж потом поднял глаза и
увидел гражданина во всей красе. Гражданина я узнал - до этого он сидел за
соседним "семейным" столом. Сегодня вообще, похоже, было много семейных
праздников - многие столы были сдвинуты.
- Вот мы все, - сказал гражданин и, сделав широкий жест рукой, смахнул
бокал с красным вином. -Вот мы все - последняя надежда страны. Мы помним! -
и он надолго замолчал. -При НЕМ порядок был.
Потрясенно смотрел я то на него, то на "семейные" столы. Пятно ра
сплывалось на скатерти, и почудилось мне, что не вино это вовсе, и, зажав
ладонью рот, бросился я к выходу. И долго потом, вывернутый наизнанку,
умывался холодной водой.
Кому отмечать ИХ дни рождения, думал я. Если мы не знаем ничего. Если ИХ
стерли с лица земли, не оставив ни надгробья, ни писем, ни вещей:
фотографии и те сожжены родственниками, осталось случайно штуки три. ИХ
стерли, а мы тем временем пьем за него.
Вот так и начался этот сугубо частный детектив. Но я не в тот же день
поехал в Новосибирск. Я знал цену своим порывам. Такие вещи нельзя бросать
на полпути. Их нельзя делать по обязанности и доделывать через силу. Их
надо делать только тогда, когда не делать их невозможно. Так бывает, когда,
например, любишь женщину. И есть только один способ жизни - с ней. Все
остальное - способы смерти. Длительной или мгновенной, но смерти.
Нет, ребята, все не так... После невероятного везения в ТЮЗе и долгожданной
удачи в горархиве я целый год отрабатывал ложные следы. Я пытался выйти на
паспортный стол (мы жили возле парка Кирова, говорила мать), на Воронежское
управление МВД (судила воронежская тройка, вспомнила мать), на музей
оркестра радиокомитета (оказалось, что музей - оркестра народных
инструментов, а дед, видимо, дирижировал симфоническим. "Ну, а почему ты
уверена, что он дирижер?" - спрашивал я. "Я же помню - он стоит и
дирижирует!").
Потом сезам вдруг открылся, и в течение дня я законспектировал личные дела
Н.И.Клюкина и Т.Г.Гиргилевич.
Итак, он родился 19 мая 1904 года, а она - 29 апреля 1906. Но это означало,
что в 1917 году они были детьми, и никакого революционного прошлого у них
не было и быть не могло. Они просто не принадлежали к тому поколению,
которое у нас всегда ассоциируется с легендарными подвигами. Они пришли
позже.
Харбин, в частности, объяснился совсем прозаически. По легенде,
аристократическая семья Гиргилевич оказалась в Харбине в эмиграции, и моя
бабушка порвала со своим буржуазным прошлым и ушла в подполье. На деле же
семья учителя Григория Демьяновича Гиргилевича оказалась в Харбине еще в
1911 году, и это был обычный перевод из Екатеринослава (Днепропетровска). В
1929 году, во время конфликта на КВЖД, семья действительно распалась.
Григорий Демьянович с дочерью уехал в Читу, а его жена - в Америку. Там она
в конечном счете стала владелицей гимназии и жила очень даже неплохо; во
всяком случае, регулярно отправляла дочери посылки. Они-то, скорее всего, и
сыграли роковую роль: разве могли идейные соседки Тамары Григорьевны
удержаться от доноса при виде ее буржуазной одежды? Так или не так, но из
партии бабушку исключили именно за связь с классово чуждым элементом.
В графе "участие в революционной деятельности" - прочерк. Видимо, сидение в
белогвардейской тюрьме бабушка считала делом само собой разумеющимся и не
стоящим столь громкого названия.
Дед же, на фотографии такой волевой и целеустремленный, явил мне совершенно
головокружительную биографию. Он учился то в железнодорожном училище, то в
торговом. Он был то агентом для поручений ГПО, то секретарем губкома КСМ,
то безработным, то статистиком. Он вдруг поступал в Ленинградскую
консерваторию , а потом, приехав на каникулы, бросал скрипку и подавался в
секретари уголовной комиссии. Вот он зампред Читинской комиссии по чистке,
а через месяц - студент Томского музтехникума плюс председатель Томского
горкома рабПС, а после этого еще и администратор оркестра курорта Шира. То
он заведует сектором зарплаты, то вдруг работает скрипачом. Наконец, две
линии его жизни - музыкальная и административная, сливаются воедино: в
Новосибирске он был заместителем председателя краевого комитета по
радиовещанию и отвечал за все музыкальное сопровождение. Если личное дело
бабушки состояло всего лишь из листка учета кадров, то личное дело деда
было толщиной пальца в два. Его то отправляли в командировки, то отзывали
из отпуска, то объявляли благодарность, то заносили выговор. Каких только
выговоров у него не было: и за утерю членского билета, и за карьеризм, и за
несвоевременную явку к месту работы, и за безобразно-небрежное составление
концерта граммузыки, и за необеспечение передач тонфильмом, и за появление
на работе в пьяном виде, и за что-то еще, что я не сумел разобрать: уж
очень свирепо водила перо по бумаге чья-то начальственная рука, уж очень
допек чем-то обладателя этой руки мой дедушка.
Уволен он был за исключительную халатность и за невыход на работу 10 и 11
августа. Это было 13 августа 1937 года.
Конь на скаку и птица влет... Признаться, я был несколько разочарован. Да
даже и не несколько. Какой уж тут особый дух, если человек ходит пьяным на
работу. Это и я умею. Какая уж тут твердая цель в жизни, если он кидается
из функционеров в музыканты и обратно. Все, значит, было придумано и не
было носителей духа, а ОНИ были просто Николаем Ильичом и Тамарой
Григорьевной, которые жили себе в деревянной коммуналке у парка Кирова.
Николай Ильич, человек разбросанный и увлекающийся, хотя и талантливый,
бывало, выпивал, да и к женскому полу был неравнодушен, и Тамара
Григорьевна, конечно же, с ним из-за этого ссорилась. И, надо полагать,
денежные проблемы у них были немаленькие, поскольку Тамара Григорьевна
любила хорошо одеться, а Николай Ильич был мастер делать занятные, но
бесполезные покупки.
И сначала я пытался как бы оправдать их, подогнать все же к их ореолу.
Появление в нетрезвом виде? Но ведь известно, что травля начиналась не в
застенках, а еще на работе. Жертвам создавали такие условия, что срывы были
неизбежны. Да и мать говорит, что в последний год ее отец был мрачен, часто
ссорился с бабушкой, много курил и лежал на диване, неподвижно глядя в
потолок.
А потом я понял, что ОНИ в моих оправданиях не нуждаются. Оказывается, я,
изначально сплющенный, хотел видеть их сусальными героями, без единого
пятнышка. Уж так нас приучили: герой так герой, не ест, не пьет и
размножается путем непорочного зачатия! Удел слабого - мечта о силе. Хотя
бы и не о своей. Но о той, к которой имеешь отношение ("а зато мой папка
сильнее твоего!"). Я хотел видеть их непременно героями, а они были
обыкновенными людьми. В чем и соль. Они были бы обыкновенными людьми в
"будущей России честных людей", но в стране, в которой они жили, быть
обыкновенным человеком, то есть порядочным, было уже подвигом. В этой
стране донос считался вершиной гражданского мужества, а нежелание лгать -
государственным преступлением, караемым по статье 58 УК.
Задумаемся: при слове "37" мы сразу вспоминаем Тухаческого, Якира и так
далее. Мы подсознательно соединяем мученичество либо с большим талантом,
либо с героическим прошлым. Тем самым мы сужаем размеры трагедии. Не было
миллионов Якиров, но жертв-то были миллионы!
Восстановим их обыкновенные биографии. И повесим на стены их обыкновенные
фотографии. Может быть, тогда не увидим мы на ветровых стеклах фотографий
Джугашвили и Шикльгрубера.
Опубликовано: Альманах "Енисей", май-июнь 1989 г.Сборник "Первый полет",
Красноярское книжное изд-во, 1990г.
c Алексей Бабий 1986
Алексей Бабий
СКУЧНО В ГОРОДЕ ПЕКИНЕ
курортный роман
Название, между прочим - класс. "Скучно в городе Пекине". Ну - такое
название пропадает! Просто грех не написать рассказ с таким названием.
Только вот - про что? А вообще-то это песня. И поют ее вот так:
Ску-у-у-уушно в городе Пи-и-и-икине!
Cпя-я-я-ят на крышах воробьи-и-и-и-и...
Два китайских мандарина-а-а
Бреют рыжие усы-ы-ы.
И говорит один другому:
Скушно, говорит, в городе Пекине!
Спят на крышах воробьи,
Два китайских мандарина
Бреют рыжие усы.
И говорит один другому:
Cкучно в городе Пекине!
Cпят на крышах воробьи...
...и так далее. Помнится, один старшина переплюнул Эйнштейна и соединил
пространство со временем, приказав рыть канаву от забора и до обеда. Я пою
эту песню с девяти утра до вон той скалы. На скале я сяду поищусь насчет
клещей и спою что-нибудь более задушевное. Про двенадцать негритят,
например:
Двенадцать негритят купались в синем море.
Двенадцать негритят резвились на просторе.
Один из них утоп, ему купили гроб.
И вот вам результат: одиннадцать негритят.
Одиннадцать негритят купались в синем море...
...и что вы думаете, на двенадцатой итерации все это кончится? Как бы не
так:
Ноль негритят купались в синем море.
Ноль негритят резвились на просторе.
Один из них воскрес, ему купили крест.
И вот вам результат: один негритят!
Один негритят пошли купаться в море...
Так о чем я там... А, о клещах. Клещи - это, конечно, минус. Я ищусь и на
процедурах, и в столовой, и на приеме у врача. А давеча прямо посреди
курортного пришпекта остановился и машинально запустил руку под трико, на
радость окружающим.
Клещи - это минус, но и плюс. Из-за клещей в лес не ходит публика.
Поэтому туда хожу я. Курортная публика смотрит "Богатые тоже плачут" и
читает Анжелику вперемежку с Ивановым, который Анатолий. Курортная публика
громко и фальшиво хохочет. Курортная публика жрет все подряд, покупает что
попало, торчит изо всех окон, со всех скамеек, из-под каждого куста.
Курортная публика... да что там говорить - можно подумать, вы не видели
курортной публики!
В санаторий я являюсь только затем, чтобы поваляться в радоновой ванне,
получить очередную порцию жидкости из шприца "в мягкие ткани" и порцию
гнусного первого-второго-третьего в желудок. За день я произношу всего
десяток слов, и все в столовой: "Доброе утро (день, вечер)" и "приятного
аппетита" (3 раза). Вот чего мне не хватает в жизни - так это одиночества.
Лет пять назад я вполне серьезно узнавал у юристов, за какие деяния сажают
в одиночную камеру. Так вот, оказывается, у нас это не принято.
Оказывается, это негуманно.
И вот целыми днями я шляюсь по лесу, и нахожу удовольствие в пении
идиотских песен, и отдаюсь постыднейшему из своих пороков: сочинению
стихов. Графомания - это болезнь, и болезнь позорная, вроде недержания
мочи. И неизлечимая. Вообще в жизни я придерживаюсь правила "не умеешь - не
берись". Но с моей музой шутки плохи: это вам не слабое создание, бряцающее
на лире. Моя муза крепкого сложения, яростная и неутомимая. Она извещает
меня о своем приходе: часа за четыре где-то в горле начинается щекотание, и
кто-то внутри меня похохатывает, как похохатываает человек, читая, скажем,
"Двенадцать стульев" - несильно, но постоянно. Я обреченно готовлюсь:
расчищаю вечер, готовлю бумагу, запасаюсь стрежнями. Муза врывается, тряся
своими персями, смешки перерастают в сатанинский смех, и начинается оргия.
Теперь я не тварь и вошь, я бог, создающий миры, и я создаю их и вижу
содеянное, и говорю, что это хорошо, строчки прут из меня, как... прошу
пардону, но самое точное сравнение оказалось не самым аппетитным. Но оно
все-таки самое точное, потому что утром я все это брезгливо перечитываю,
приговаривая: "В сортир... В сортир... И это - в сортир..." Ну посудите
