Алексей Бабий. Рассказы.
Алексей Бабий
АЛГЕБРА ЛЮБВИ
научно-художественный рассказ
Не надо искать аллегории, и Бунина приплетать тоже не надо. Речь идет об
алгебре в прямом смысле слова. И о любви в самом прямом смысле слова. Но
этот рассказ не только об алгебре. И не только о любви. Он еще и о королях,
о капусте, и о развитом социализме. Сам удивляюсь, как удалось впихнуть все
это в такой маленький рассказ. Этот рассказ автобиографический. Хотя,
конечно, кое-что приврано. Но не очень много. Процентов семьдесят. По
сравнению с общим уровнем это не так уж и плохо. Кроме того, это рассказ, а
не протокол, а значит, я имею право на художественное искаже...(то есть, я
хотел сказать, осмысле...)ние действительности. Если же вас интересуют
протоколы, обратитесь к моей поэме, написанной по горячим следам, в том же
шестом классе. Она начинается так:
Однажды, в студеную зимнюю пору,
С концертом мы вышли в соседний колхоз...
Это очень большая поэма, а рассказ очень маленький, поэтому остальных
строк я приводить здесь не буду. И так понятно, что на этом самом концерте
я и сошел с катушек.
Но я не был готов. Я планировал это событие на пять лет позже. И я
испытывал некоторые методологические трудности. Неясно было, как себя вести
и что делать в этом своем новом качестве. Может быть, смотаться за
подвесками в Англию, как это сделал наш кумир Дартанья? Но в Англии давно
жили одни буржуи, и к тому же в нашей компании Дартаньей был Сашка Морозов,
а я был всего лишь Портосом.
И я пошел другим путем, самым простым и естественным. Я составил туманное
послание, зашифровал его самым надежным шпионским шифром, а передать его
решил в кино, в самой конспиративной обстановке. Я начертил план клуба и
ежедневно отмечал те места, куда попадала Она. Пытаясь найти
закономерность, я открыл кое-что из теории вероятностей, так что потом, у
университете, меня ею не слишком удивили.
(Сейчас, когда у меня уже нет половины зубов, а дети мои уже начинают
гулять с девочками, я понимаю, что был еще один способ: взять два билета и
один предложить ей. Но этот вариант был ненаучным и антиматериалистическим,
и я его отверг. Надо заметить, что это было то самое время, когда физики
были в почете, а лирики - в загоне.)
Жизнь между тем показала, что она богаче любой теории. Как-то на уроке я
подрался с Арамисом, и меня пересадили к девочке. Никогда меня еще не
наказывали так сладко. Теперь я мог передавать в день десятки посланий, но
я тянул. Ну, объяснюсь, что дальше? Надо было понять сущность любви и войти
в наше с Ней светлое будущее вооруженными твердым знанием.
Как раз в это время мы проходили переменные, учились приводить подобные и
сокращать дроби. Этот математический аппарат показался мне достаточным для
вывода формулы любви. В левую часть я поместил любовь (L), а в правую -
алгебраическое выражение. Например, ревность (R) была пропорциональна
любви, но, как чувство отрицательное, входила в выражение со знаком минус.
Я умножил ревность на число соперников, разделил на ответную реакцию и
добавил кое-что еще. Формула разрасталась, но все время в ней оставалась
добавочная, свободная переменная, в которой копилось все, что еще не нашло
своего выражения в основной формуле. Как, например, ввести в формулу то,
что любой отрезок времени, прожитый без Нее, был безвозвратно выброшен из
жизни? Я боролся со свободной переменной как мог, ее неопределенность
бесила меня, и я многого добился.
А любимая вдруг уехала насовсем из нашего поселка, и я остался со своей
формулой.
Сейчас, когда мои дети уже начинают гулять с девочками, я понимаю, что
свободная переменная, которую я безжалостно истреблял, начиная с первой
любви и кончая последней, как раз и описывает сущность любви, а вся
остальная формула - жалкий довесок. И вроде бы самое время проверить эту
гипотезу, но половины зубов у меня уже нету.
Вот и весь рассказ. Ах да: вы спросите, а где же тут короли, капуста и
развитой социализм? Каюсь: насчет королей и капусты я сказал так, ради
красного словца! Что же касается развитого социализма...
(1988г.)
Опубликовано : Красноярский комсомолец, 20 декабря 1988г. Сборник
"Полночное солнце", Красноярск,Изд-во КрасГУ, 1994г.
c Алексей Бабий 1988
Алексей Бабий
ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ
рассказ
- Вы рецидивист?
- Да нет, товарищ, я - Сергеев!
- Вы как сюда проникли? - сказала мне она.
- Я не проник. - сказал я. - Я пришел.
- Я Вас русским языком спрашиваю: как вы сюда проникли?
- Товарищ ... э-э-э ... извините, я в званиях не разбираюсь, - сказал я,
-с моей ко мплекцией трудно проникать. Сами видите!
И для убедительности похлопал себя по животу.
- Там ведь решетка! - сказала она.
- Тем более! - сказал я. - Как бы я проник через решетку? Вот Вы ... Вы
смогли бы!
Конечно, я хотел сказать ей комплимент. Не потому, что она (упаси боже!)
мне понравилась. А потому, что жизнь приучила меня говорить комплименты,
нужные для д ела. Но в этот раз я дал маху.
- Вы хоть соображаете, где Вы находитесь? - сказала она.
- Соображаю! - искренне признался я. - В архиве УВД.
- Документы! - сказала она.
- Мои, что ли? - ошалело спросил я.
- Ну, не мои же! Что Вы тут дурака валяете!
- Да нет. - сказал я. - Я не валяю. Я в самом деле... То есть, я не то
хотел сказать...
- Документы! - рявкнула она.
- А что, сюда нельзя? - запоздало сообразил я. - Нет, ну а я при чем? Это
у вас тут разгильдяйство. Враг-то, между прочим, не дремлет! Поставили бы
хоть милиционера у входа. С пистолетом.
- Сейчас будет милиционер. -пообещала она. -Даже два. И оба с пистолетами.
И я стушевался. Все мы разговорчивы, пока не услышим о пистолете, не так
ли?
Паспорт мой она изучила от корки до корки, но не отдала, а положила на
стол, рядом с кнопкой.
А! Вспомнил я. Точно, была решетка. Но она была открыта. И какие-то мужики
тащили раствор. Ремонт же!
- С этим ясно. - заметила она. -Теперь объясните, зачем вы сюда проникли.
- Понимаете ли... -начал я. И вдруг понял, что - не поймет!
Приготовьтесь, сейчас будет грустно... Ну что я мог ей рассказать? Меня
смущала искусственность ситуации. Можно подумать, я начитался детективов и
насмотрелся индийских боевиков. Но не читаю я детективы. И индийские фильмы
не смотрю.
Я представил вдруг, что рассказываю ей нечто индийское. Про счастливую
семью : он музыкант, она ... ну, как бы это в переводе с индийского...
специалист по художественному воспитанию детей, что ли... И рассказал бы,
как они любили друг друга, и дочку свою, шестилетнюю краснощекую крепышку.
И как ждали они появления еще одного ребенка, и в скромной спальне слушали
стук его сердца в материнском животе.
И как однажды, по подлому навету, нагрянула в дом полиция, и музыканта
увели навсегда. А вскоре, несмотря на беременность, арестовали и его жену.
И как родственники, расхватав беспризорное имущество (ох, уж эти зарубежные
нравы!), перепинывали девочку друг другу и сдали ее, наконец, завшивленную
и задерганную, в приют. И как она выросла, и вышла в жизнь одна, без
поддержки и средств к существованию. И как отворачивались от нее
родственники и знакомые, помня о ее родителях. И как она, по наивности
своей, вышла замуж за пьяницу и бегала потом от него по всей стране (Индии
то есть) с ребятишками и нехитрым скарбом.
И как подрос ее сын, и как узнал все это, и как дал клятву отомстить
убийцам...
Да, думал я, вот так все и видится со стороны, и попахивает дешевой
романтикой. Но какое мне дело до того, как это видится со стороны. Пора уже
научиться делать дело, не обращая на это внимания. Быть прагматиком. Хотя
те, которые уводили мою бабушку, тоже были прагматиками. Они делали свое
дело, а я делаю свое. Плевать я хотел на то, как это выглядит.
Моей матери было тогда шесть лет. Ей повезло. Она успела родиться. Ей
повезло дважды - ее не взяли вместе с родителями и она попала в обычный
детдом, а не специальный. Дети тогда были привилегированным классом, и
кроме обязанности учиться, имели право отбывать каторгу.
Те времена укромные, теперь почти былинные - Понимаете ли, - сказал я
вполне официально, - мне необходимы сведения о гражданах Клюкине Николае
Ильиче и Клюкиной (Гиргилевич) Тамаре Григорьевне. Год рождения неизвестен,
скорее всего - начало девятисотых годов. В тридцатых годах жили здесь, в
Новосибирске. Арестованы в 1937 году.
- Что конкретно Вас интересует?
- Все! - просто сказал я.
- Зачем Вам это?
- Мне нужно. - сказал я.
- Ближе к делу!
По мере того, как я объяснял ей суть дела, глаза ее сужались, а лицо, и без
того лишенное миловидности, просто каменело. Она явно жалела, что сейчас не
ТЕ времена, уж в ТЕ времена я отсюда бы не вышел. Уже причина моего
появления расценивалась бы как гнилой либерализм по отношению к врагам
народа. А я ведь еще и папочки полистал в коридоре. Они по случаю ремонта
лежали кипами, вот я и не удержался. Тем более, что датированы они были ТЕМ
САМЫМ годом.
Ну-ну, остановил я свою фантазию. Нужны бы были кому-то твои отпечатки
пальцев. Хватило бы и одного гнилого либерализма. И вообще, будь сейчас ТЕ
времена, не шастал бы ты по архивам МВД, а сидел бы дома и молчал в
тряпочку.
- Так. - сказала она. -Ясно. Ну, пошли.
Я думал, что она поведет меня туда, где стройными рядами стоят папки, но
ошибся. Она довела меня до решетки (действительно, открытой) и захлопнула
эту решетку между мной и собой.
- Ждите!
Я ждал, переминаясь с ноги на ногу. Через три минуты она появилась и
сказала, что дела Клюкина и Гиргилевич в архиве не обнаружены.
Одной ходьбы туда и обратно было не меньше двух минут. Даже компьютер не
отыскал бы за минуту нужные дела среди сотен тысяч дел. Уж в этом-то я
понимаю.
- Культа нет, но служители остались! - сказал я ей вслед. Но ТАК сказал,
не очень громко. И не так чтобы внятно. Про пистолет, что ли, вспомнил?
Приподнимем занавес за краешек... Ни-че-го! День ушел на устройство в
гостиницу, полдня просидел на телефоне, отрабатывая ложные следы (архив
областного комитета партии, горком и так далее). Полдня искал горархив,
день убил на областной архив. Что-то около полусотни папок пролистал я в
областном архиве, и все впустую. Буква "Г" далась мне быстро, а вот "К" -
оказалась весьма распространенной.
Мама моя знала о родителях только то, что Николай Ильич был дирижером в
радиокомитете, а Тамара Григорьевна работала в облоно и заведовала домом
детского творчества. И что у них было героическое прошлое : Николай Ильич в
двадцатые годы был чекистом, а у Тамары Григорьевны что-то было связано с
Харбином и эмиграцией. Все это запомнилось ей из разговоров.
Ни дат рождения, ни дат смерти. Точнее, даты смерти были известны из
справок о реабилитации. Но справки те были скорее всего липовые. Он умер от
нефрита почек, а она от абцесса легких. Можно подумать, что их кто-то
освидетельствовал после смерти. Их и хоронили-то, как собак, без всяких там
гробов и крестов.
Да, справки были липовые, но и они БЫЛИ. Давным-давно мой папаша спалил их
по пьянке вместе со всеми документами, имевшимися в доме. У него были свои
понятия о свободе. Он вообще тяготел к анархизму, причем не в кропоткинском
его понимании, а скорее в махновском. Что не мешало ему быть членом КПСС,
преподавать историю и обществоведение и вообще нести в массы марксистское
мировоззрение.
Отрабатывая радиокомитет и облоно, я не забывал и о театре кукол. Д енежная
компенсация (двухмесячная зарплата Н.И.Клюкина) пришла почему-то оттуда.
За три часа до отхода поезда я имел следующие данные:
- Гиргилевич Т.Г. никогда в новосибирском облоно не работала;
- архив радиокомитета находится в комитете по телевидению и радиовещанию;
- архив театра кукол находится в ТЮЗе.
Жизнь приучила меня не брезговать синицей в руке. В ТЮЗ еще можно было
успеть, и через двадцать минут я уже блуждал в его круглых недрах.
Тамошняя кадровичка готовила свое лицо на выход. Рабочий день заканчивался.
Я вымолил пятнадцать минут. Она не стала тратить время на расспросы и
плюхнула на стол обычную общую тетрадь - книгу приказов по ТЮЗу за
тридцатые годы.
Я стремительно пролистал тетрадь. Пусто. Осталось пять минут. Я стал ли
стать снова, медленнее.
- Понимаете, - сказал я, - это как раз тот самый год. Тридцать седьмой.
- А что такое было в тридцать седьмом году? - лениво спросила кадровичка,
вырисовывая левый глаз.
Я не успел ответить. Две страницы в книге приказов были склеены, и я
подумал сначала, что они склеились случайно, и попытался расцепить их. Но
они были склеены на совесть. Я подбежал к окну и распластал лист на стекле.
"Приказ от 11.10.37 по ТЮЗу. Клюкин Николай Ильич зачисляется
администратором кукольного театра с окладом 300 руб."
И гадали они: в чем же дело? Почему их везут на убой? Вот так оно и было,
думал я, стуча зубами под мокрыми эмпээсовскими простынями. Вот так оно и
было. Из радиокомитета его выжили. Друзья нашли ему новое место. Ну ладно,
был дирижером, стал администратором. Все же не на улице. И вот 11 октября
выходит приказ. А, положим, 12 октября вдруг узнают, что он арестован. Ну
да, следующий приказ датирован 12 октября. Можно представить себе положение
директора ТЮЗа. Пригрел врага народа... Вырвать лист? Нельзя. Листы
пронумерованы. Зачеркнуть? Увидят. Сделать вид, что приказа не было? Но
как?
И директор, как пацан, разбивший хрустальную вазу и лихорадочно
составляющий осколки (авось не заметят!), склеивает две страницы,
переписывает весь злополучный приказ номер 4 от 11.10.37, кроме пункта о
Клюкине Н.И. и дальше ведет книгу приказов как ни в чем ни бывало. Помогло
ли это ему? Не распластал ли лист на стекле и бывалый энкавэдешник?
И опять остановил я свою расхристанную фантазию: что за буржуазности?!
Зачем вещдоки, когда есть донос? Зачем вообще какие-нибудь доказательства,
когда есть план по разоблачениям? Может, ты еще и суда присяжных пожелаешь?
Или адвоката на этапе следствия? Со всеми этими пережитками давно
покончено. А эта, кадровичка... "А что такое было в 37 году?" Какова? А
ведь ей за сорок!
А что, ты намного больше знаешь, думал я. Ведь не так давно ты считал это
очередным перегибом. Лес рубят - щепки летят. Борьба есть борьба. И так
далее.
Борьба борьбе - рознь. Насилие, даже прогрессивное (как будто бывает
прогрессивное насилие, хмыкнул я; но ведь нас учили, что добро должно быть
обязательно с кулаками!), прогрессивное насилие неизбежно вырождается в
регрессивное и репрессивное. Лихие чекисты двадцатых закономерно были
расстреляны в тридцатых. Это закон природы, и выражать какие-либо эмоции по
этому поводу неуместно. Не обижаемся же мы на явление резонанса за то, что
мост рушится под ногами марширующих солдат!
...Когда брали бабушку, она сказала: "За что же? Я в Харбине в
белогвардейской тюрьме сидела!"
И ей ответили :"Вот такие-то нам и нужны!".
Мы все живем как будто, но... Вот такие-то и были нужны! Не щепки летели, и
даже не политические противники. Летели все, кто позволял себе жить
по-своему. Носители духа. Потому-то и детей их репрессировали. Долгое время
я не мог понять - зачем. Ведь даже царские сатрапы проявляли внимание лишь
к самим революционерам: не вырезали же они семью Ульяновых из-за
Александра!
Потом понял: это был тотальный духовный геноцид. Дети носителей духа были
воспитаны в этом духе, пропитаны этим духом, и с ними пришлось бы иметь
дело потом: начались бы опять дискуссии, фракции и вообще всякая
демократия. Уж лучше было обеспечить монолитное единство сразу. Но генетика
тогда была не в моде, и начинали все же не с младенцев. Так выжила моя
мать.
Что-то успели заложить в нее родители. Что-то от нее досталось мне. Но
сравним фотографии.
Вот они в 30 лет: цельные, прямые люди. Идут, и знают, куда идут, и знают,
во что верят.
Вот она в 30 лет: идет прямо, но идет куда послали, верит в то, во что
сказали верить и чувствует, что обманута, но не знает в чем.
А вот я в 30 лет: ни во что не верю и никуда не иду. И я жертва. Не убей
они деда и бабушку, не пусти по миру мать, я в своем росте начинал бы с
более высокой отметки борьба с собственной подлостью и трусостью далась бы
мне легче. А я начинал с нуля. Я тоже хибакуся. И дети мои хибакуся, и их
дети тоже будут хибакуся.
Я долго вообще не догадывался, что можно жить, а не быть. Я витал в
облаках, потом играл в бисер, потом боролся со своим пузом. Что-то все
время было не так, и я начинал новые жизни. А потом способ жизни нашел меня
сам.
Их брали в час зачатия, а многих даже ранее Через месяц после поездки в
Новосибирск я получил справку из горархива. Нашлись приказы о назначении
Гиргилевич Т.Г. инструктором по внешкольной раб оте, директором дома
художественного воспитания детей.
Приказ номер 1620 от 29 октября гласил, что Гиргилевич Т.Г. от работы
освобождена за недоверие коммунистического воспитания детей. Это означало,
что арестовали ее позже. Иначе ее уволили бы как врага народа. Листая папки
только по облоно и только по буквам "Г" и "К", я насмотрелся на сотни таких
формулировок. Итак, бабушку взяли после 29 октября, но до 21 декабря. "К
твоему дню рождения я вернусь" - говорила она моей матери (та по иронии
судьбы родилась в один день с Иосифом Виссарионовичем).
Бабушка так и ушла бы в ботиках, но домработница силком надела ей валенки.
И дала свою теплую шаль. А бабушка всегда одевалась со вкусом. Она была
красивая тридцатилетняя женщина, потомственная интеллигентка, и идти
куда-либо в валенках ей казалось неприличным.
Она не верила, что в стране, где так вольно дышит человек, могут арестовать
беременную женщину. Как оказалось, домработница лучше разбиралась в
политической ситуации.
Наследство к черту: все, что ваше - не мое! В детстве у меня были одни
штаны на все случаи жизни. Тогда это диктовалось необходимостью, но и
сейчас я поднял планку своих потребностей ненамного выше. Во всяком случае,
отсутствие в магазинах кроссовок не подвигнет меня на бунт против
социалистической системы или, положим, на побег в те края, где правит
доллар. Я ем что придется и ношу то, что продают в магазинах. Плюс к тому я
люблю и умею работать. Таким образом, у меня есть все задатки к тому, чтобы
стать идеальным гражданином своей страны и, невзирая на условия жизни,
сегодня работать лучше, чем вчера, а завтра - лучше, чем сегодня.
И я б им стал, если б не щелкал во мне счетчик Гейгера, настроенный на
вранье. И если б не торчали вокруг белые нитки и не зияли черные дыры.
Жизнь без целостного мира невыносима, и я создавал целостный мир. Я добывал
истину из лжи, подставляя знак отрицания. Если в "Литературке" писали, что,
во-первых, у нас нет политических заключенных, а во-вторых, политические
заключенные у нас никогда не содержатся в психушках, посредством простой
предикатной формулы я выводил, что таковые у нас есть и содержатся зачастую
именно там. И в основание целостного восприятия закладывался еще один
камешек. Этот камешек долго еще проверялся и перепроверялся, увязывался с
другими камешками. Я всегда был хорошим мальчиком и не слушал голосов из-за
бугра. Я обрабатывал исключительно наши газеты, зато по научному.
Политиздатовские книги, в которых подробно анализировались повадки
буржуазной желтой прессы, снабдили меня готовой методологией.
Один лишь голос я слушал постоянно - тот который изнутри говорил мне, что
деда и бабушку убили незаконно, и что таких было много.
И, когда я слышал: "Да мы никогда...", то голос говорил "И тогда?"
И, когда я слышал: "Да мы всегда...", то голос говорил "И тогда?"
Этот камертон, определявший степень доверия к источнику информации,
политиздатовская методология и математическое образование помогали мне
строить целостную картину. Это была настоящая научная работа, и делал я ее
с азартом, но это был холодный азарт исследователя. Я просто не выносил,
когда что-то с чем-то не сходилось и причина чего-либо была мне неизвестна.
С таким же азартом я отлаживал программы для ЭВМ, с таким же азартом
вычитывал у мудрецов всех времен непротиворечивую цель человеческой жизни.
Все, что я получал, выводил и классифицировал, было лишь информацией:
фактами и фактиками; положениями, временно взятыми за аксиому;
утверждениями, доказанными или ждущими доказательств; несоответствиями,
требующими разрешения; гипотезами; и т.д. Информацией. И только.
Постарайся ладони у мертвых разжать и оружье принять из натруженных рук
Дверь моего научного кабинета распахнулась, в лицо ударил снег, сырой ветер
взвихрил бумажки: я услышал "Баньку" Высоцкого.
Что-то прорвалось где-то, и ОНИ (бабушка и дед) стали мною (или я ими). Это
я говорил "Деечка, к твоему дню рождения я вернусь". Это мои дети
оставались одни в пустой квартире. Это я стоял по трое суток на допросах. И
в переполненном трюме, по которому в порядке шутки прошлись очередью, тоже
был я, и это на меня навалился чей-то труп, с застывшим недоумением в
глазах.
В те времена уже не публиковались подробности лагерного быта (точнее, и ЕЩЕ
не публиковались, учитывая нынешнюю периодику). Но я читал воспоминания о
немецких концлагерях и голос-камертон подсказывал мне, что в наших разве
что меньше было порядка и утилитаризма. Вряд ли наши охранники набивали
матрацы волосами - для них ЗК были человеческим материалом, не годным даже
на это. Словом, недостатка в подробностях я не испытывал, и эти подробности
стояли передо мной постоянным кошмаром. Да так, что я стал кричать по
ночам. А ОНИ перед самым сном приходили ко мне и рассказывали,
рассказывали... Слов не было, я понимал и так.
И я понял вдруг, что души умерших существуют в беспробудном мраке, пока о
них не вспоминают. А когда о них вспоминают, они оживают и готовы помочь и
сказать нечто важное, что они знали или что они узнали ТАМ. Они существуют
во мраке и ждут, чтобы их вспомнили, а живые не догадываются. Вот когда
умрут, хватятся...
А я помнил о НИХ постоянно. И ОНИ постоянно были со мною. И я стал поэтому
смотреть на свою жизнь ИХ глазами. Я явно не оправдал их надежд, И ОНИ
смотрели на меня с укором, но они же давали мне силу - ту, которая была у
них и которой до этого не было у меня.
Звено в цепи порвалось, но ОНИ дотянулись. ОНИ - цельные и здоровые,
заполняли изношенную мою душу. Теперь нас было трое, и перевес был на нашей
стороне.
Тогда же в мое сердце вошла ненависть. Впервые в жизни это была белая
холодная ненависть, а не красная и дрожащая. Поэтому не стал я разыскивать
доносчиков, следователей и охранников, чтобы изжарить их на медленном огне.
Я понял, что отомщу только тогда, когда сделаю труд этой своры напрасным.
Вы хотели сделать нас винтиками? Нате выкусите.
Борьба вообще должна быть ЗА ЧТО-ТО, а не ПРОТИВ КОГО-ТО. Борьбой ПРОТИВ
опускаешься до уровня противника и перенимаешь его методы. Борьба ЗА
создает подъемную силу.
...Савватий Андреевич, директор детдома, заметил, что девочки разбились на
два враждующих лагеря. Драки шли не до первой кровянки, а всерьез. В одной
группе были дети "врагов народа", в другой - "нормальные" сироты.
Савватий Андреевич поставил в холодную пустую комнату голую кровать и запер
в этой комнате двух предводительниц. К утру они уснули на голой сетке,
обняв друг друга. Так было теплее.
Приспичило и припекло... Мы не вернемся, видит бог! - Давай выпьем за
него!- сказал мне в меру пьяный гражданин.
- Давай!- сказал я. Непонятно за кого и непонятно с кем, но хуже уже не
будет. И зачем только пошли мы отмечать день рождения матери в ресторан.
Сугубо семейный праздник. Не по душе мне было натужное ресторанное веселье,
вышедшие на вечернюю охоту женщины с бокалом сухого и тоскливыми глазами,
мужики-однова-живем и разный мелкий люд, раскрасневшийся от приобщения к
шикарной жизни. Стоило вглядеться, и проступала в каждом пирующем
растерянность, жалкость и потому я старался не смотреть по сторонам, и
прожевывал на тридцать три раза зимний салат.
В меру пьяного гражданина я увидел не сразу: сначала едва не в нос мне
въехала рюмка, двигавшаяся в пространстве по кривой, которую я не взялся бы
описать при помощи известного мне математического аппарата. Затем обозрел я
довольно интеллигентную руку, держащую эту рюмку, а уж потом поднял глаза и
увидел гражданина во всей красе. Гражданина я узнал - до этого он сидел за
соседним "семейным" столом. Сегодня вообще, похоже, было много семейных
праздников - многие столы были сдвинуты.
- Вот мы все, - сказал гражданин и, сделав широкий жест рукой, смахнул
бокал с красным вином. -Вот мы все - последняя надежда страны. Мы помним! -
и он надолго замолчал. -При НЕМ порядок был.
Потрясенно смотрел я то на него, то на "семейные" столы. Пятно ра
сплывалось на скатерти, и почудилось мне, что не вино это вовсе, и, зажав
ладонью рот, бросился я к выходу. И долго потом, вывернутый наизнанку,
умывался холодной водой.
Кому отмечать ИХ дни рождения, думал я. Если мы не знаем ничего. Если ИХ
стерли с лица земли, не оставив ни надгробья, ни писем, ни вещей:
фотографии и те сожжены родственниками, осталось случайно штуки три. ИХ
стерли, а мы тем временем пьем за него.
Вот так и начался этот сугубо частный детектив. Но я не в тот же день
поехал в Новосибирск. Я знал цену своим порывам. Такие вещи нельзя бросать
на полпути. Их нельзя делать по обязанности и доделывать через силу. Их
надо делать только тогда, когда не делать их невозможно. Так бывает, когда,
например, любишь женщину. И есть только один способ жизни - с ней. Все
остальное - способы смерти. Длительной или мгновенной, но смерти.
Нет, ребята, все не так... После невероятного везения в ТЮЗе и долгожданной
удачи в горархиве я целый год отрабатывал ложные следы. Я пытался выйти на
паспортный стол (мы жили возле парка Кирова, говорила мать), на Воронежское
управление МВД (судила воронежская тройка, вспомнила мать), на музей
оркестра радиокомитета (оказалось, что музей - оркестра народных
инструментов, а дед, видимо, дирижировал симфоническим. "Ну, а почему ты
уверена, что он дирижер?" - спрашивал я. "Я же помню - он стоит и
дирижирует!").
Потом сезам вдруг открылся, и в течение дня я законспектировал личные дела
Н.И.Клюкина и Т.Г.Гиргилевич.
Итак, он родился 19 мая 1904 года, а она - 29 апреля 1906. Но это означало,
что в 1917 году они были детьми, и никакого революционного прошлого у них
не было и быть не могло. Они просто не принадлежали к тому поколению,
которое у нас всегда ассоциируется с легендарными подвигами. Они пришли
позже.
Харбин, в частности, объяснился совсем прозаически. По легенде,
аристократическая семья Гиргилевич оказалась в Харбине в эмиграции, и моя
бабушка порвала со своим буржуазным прошлым и ушла в подполье. На деле же
семья учителя Григория Демьяновича Гиргилевича оказалась в Харбине еще в
1911 году, и это был обычный перевод из Екатеринослава (Днепропетровска). В
1929 году, во время конфликта на КВЖД, семья действительно распалась.
Григорий Демьянович с дочерью уехал в Читу, а его жена - в Америку. Там она
в конечном счете стала владелицей гимназии и жила очень даже неплохо; во
всяком случае, регулярно отправляла дочери посылки. Они-то, скорее всего, и
сыграли роковую роль: разве могли идейные соседки Тамары Григорьевны
удержаться от доноса при виде ее буржуазной одежды? Так или не так, но из
партии бабушку исключили именно за связь с классово чуждым элементом.
В графе "участие в революционной деятельности" - прочерк. Видимо, сидение в
белогвардейской тюрьме бабушка считала делом само собой разумеющимся и не
стоящим столь громкого названия.
Дед же, на фотографии такой волевой и целеустремленный, явил мне совершенно
головокружительную биографию. Он учился то в железнодорожном училище, то в
торговом. Он был то агентом для поручений ГПО, то секретарем губкома КСМ,
то безработным, то статистиком. Он вдруг поступал в Ленинградскую
консерваторию , а потом, приехав на каникулы, бросал скрипку и подавался в
секретари уголовной комиссии. Вот он зампред Читинской комиссии по чистке,
а через месяц - студент Томского музтехникума плюс председатель Томского
горкома рабПС, а после этого еще и администратор оркестра курорта Шира. То
он заведует сектором зарплаты, то вдруг работает скрипачом. Наконец, две
линии его жизни - музыкальная и административная, сливаются воедино: в
Новосибирске он был заместителем председателя краевого комитета по
радиовещанию и отвечал за все музыкальное сопровождение. Если личное дело
бабушки состояло всего лишь из листка учета кадров, то личное дело деда
было толщиной пальца в два. Его то отправляли в командировки, то отзывали
из отпуска, то объявляли благодарность, то заносили выговор. Каких только
выговоров у него не было: и за утерю членского билета, и за карьеризм, и за
несвоевременную явку к месту работы, и за безобразно-небрежное составление
концерта граммузыки, и за необеспечение передач тонфильмом, и за появление
на работе в пьяном виде, и за что-то еще, что я не сумел разобрать: уж
очень свирепо водила перо по бумаге чья-то начальственная рука, уж очень
допек чем-то обладателя этой руки мой дедушка.
Уволен он был за исключительную халатность и за невыход на работу 10 и 11
августа. Это было 13 августа 1937 года.
Конь на скаку и птица влет... Признаться, я был несколько разочарован. Да
даже и не несколько. Какой уж тут особый дух, если человек ходит пьяным на
работу. Это и я умею. Какая уж тут твердая цель в жизни, если он кидается
из функционеров в музыканты и обратно. Все, значит, было придумано и не
было носителей духа, а ОНИ были просто Николаем Ильичом и Тамарой
Григорьевной, которые жили себе в деревянной коммуналке у парка Кирова.
Николай Ильич, человек разбросанный и увлекающийся, хотя и талантливый,
бывало, выпивал, да и к женскому полу был неравнодушен, и Тамара
Григорьевна, конечно же, с ним из-за этого ссорилась. И, надо полагать,
денежные проблемы у них были немаленькие, поскольку Тамара Григорьевна
любила хорошо одеться, а Николай Ильич был мастер делать занятные, но
бесполезные покупки.
И сначала я пытался как бы оправдать их, подогнать все же к их ореолу.
Появление в нетрезвом виде? Но ведь известно, что травля начиналась не в
застенках, а еще на работе. Жертвам создавали такие условия, что срывы были
неизбежны. Да и мать говорит, что в последний год ее отец был мрачен, часто
ссорился с бабушкой, много курил и лежал на диване, неподвижно глядя в
потолок.
А потом я понял, что ОНИ в моих оправданиях не нуждаются. Оказывается, я,
изначально сплющенный, хотел видеть их сусальными героями, без единого
пятнышка. Уж так нас приучили: герой так герой, не ест, не пьет и
размножается путем непорочного зачатия! Удел слабого - мечта о силе. Хотя
бы и не о своей. Но о той, к которой имеешь отношение ("а зато мой папка
сильнее твоего!"). Я хотел видеть их непременно героями, а они были
обыкновенными людьми. В чем и соль. Они были бы обыкновенными людьми в
"будущей России честных людей", но в стране, в которой они жили, быть
обыкновенным человеком, то есть порядочным, было уже подвигом. В этой
стране донос считался вершиной гражданского мужества, а нежелание лгать -
государственным преступлением, караемым по статье 58 УК.
Задумаемся: при слове "37" мы сразу вспоминаем Тухаческого, Якира и так
далее. Мы подсознательно соединяем мученичество либо с большим талантом,
либо с героическим прошлым. Тем самым мы сужаем размеры трагедии. Не было
миллионов Якиров, но жертв-то были миллионы!
Восстановим их обыкновенные биографии. И повесим на стены их обыкновенные
фотографии. Может быть, тогда не увидим мы на ветровых стеклах фотографий
Джугашвили и Шикльгрубера.
Опубликовано: Альманах "Енисей", май-июнь 1989 г.Сборник "Первый полет",
Красноярское книжное изд-во, 1990г.
c Алексей Бабий 1986
Алексей Бабий
СКУЧНО В ГОРОДЕ ПЕКИНЕ
курортный роман
Название, между прочим - класс. "Скучно в городе Пекине". Ну - такое
название пропадает! Просто грех не написать рассказ с таким названием.
Только вот - про что? А вообще-то это песня. И поют ее вот так:
Ску-у-у-уушно в городе Пи-и-и-икине!
Cпя-я-я-ят на крышах воробьи-и-и-и-и...
Два китайских мандарина-а-а
Бреют рыжие усы-ы-ы.
И говорит один другому:
Скушно, говорит, в городе Пекине!
Спят на крышах воробьи,
Два китайских мандарина
Бреют рыжие усы.
И говорит один другому:
Cкучно в городе Пекине!
Cпят на крышах воробьи...
...и так далее. Помнится, один старшина переплюнул Эйнштейна и соединил
пространство со временем, приказав рыть канаву от забора и до обеда. Я пою
эту песню с девяти утра до вон той скалы. На скале я сяду поищусь насчет
клещей и спою что-нибудь более задушевное. Про двенадцать негритят,
например:
Двенадцать негритят купались в синем море.
Двенадцать негритят резвились на просторе.
Один из них утоп, ему купили гроб.
И вот вам результат: одиннадцать негритят.
Одиннадцать негритят купались в синем море...
...и что вы думаете, на двенадцатой итерации все это кончится? Как бы не
так:
Ноль негритят купались в синем море.
Ноль негритят резвились на просторе.
Один из них воскрес, ему купили крест.
И вот вам результат: один негритят!
Один негритят пошли купаться в море...
Так о чем я там... А, о клещах. Клещи - это, конечно, минус. Я ищусь и на
процедурах, и в столовой, и на приеме у врача. А давеча прямо посреди
курортного пришпекта остановился и машинально запустил руку под трико, на
радость окружающим.
Клещи - это минус, но и плюс. Из-за клещей в лес не ходит публика.
Поэтому туда хожу я. Курортная публика смотрит "Богатые тоже плачут" и
читает Анжелику вперемежку с Ивановым, который Анатолий. Курортная публика
громко и фальшиво хохочет. Курортная публика жрет все подряд, покупает что
попало, торчит изо всех окон, со всех скамеек, из-под каждого куста.
Курортная публика... да что там говорить - можно подумать, вы не видели
курортной публики!
В санаторий я являюсь только затем, чтобы поваляться в радоновой ванне,
получить очередную порцию жидкости из шприца "в мягкие ткани" и порцию
гнусного первого-второго-третьего в желудок. За день я произношу всего
десяток слов, и все в столовой: "Доброе утро (день, вечер)" и "приятного
аппетита" (3 раза). Вот чего мне не хватает в жизни - так это одиночества.
Лет пять назад я вполне серьезно узнавал у юристов, за какие деяния сажают
в одиночную камеру. Так вот, оказывается, у нас это не принято.
Оказывается, это негуманно.
И вот целыми днями я шляюсь по лесу, и нахожу удовольствие в пении
идиотских песен, и отдаюсь постыднейшему из своих пороков: сочинению
стихов. Графомания - это болезнь, и болезнь позорная, вроде недержания
мочи. И неизлечимая. Вообще в жизни я придерживаюсь правила "не умеешь - не
берись". Но с моей музой шутки плохи: это вам не слабое создание, бряцающее
на лире. Моя муза крепкого сложения, яростная и неутомимая. Она извещает
меня о своем приходе: часа за четыре где-то в горле начинается щекотание, и
кто-то внутри меня похохатывает, как похохатываает человек, читая, скажем,
"Двенадцать стульев" - несильно, но постоянно. Я обреченно готовлюсь:
расчищаю вечер, готовлю бумагу, запасаюсь стрежнями. Муза врывается, тряся
своими персями, смешки перерастают в сатанинский смех, и начинается оргия.
Теперь я не тварь и вошь, я бог, создающий миры, и я создаю их и вижу
содеянное, и говорю, что это хорошо, строчки прут из меня, как... прошу
пардону, но самое точное сравнение оказалось не самым аппетитным. Но оно
все-таки самое точное, потому что утром я все это брезгливо перечитываю,
приговаривая: "В сортир... В сортир... И это - в сортир..." Ну посудите
сами, куда годится, например, такое:
На берегу пустынных волн
Сидел я, дум великих полн.
За мной закат в сто солнц горел,
А я сидел, сидел, сидел...
А прямо в ноги бил прибой,
А чайки реяли гурьбой,
А я сидел, сидел, сидел,
И в даль далекую глядел!
Сидел я, дум великих полн,
На берегу пустынных волн...
Чего же я такого съел,
Что, сняв штаны, весь день сидел?
Ну куда это годится, кроме как в сортир? Я уж не говорю о том, что, за
исключением двух-трех строк, это сплошной плагиат. И можете ли вы
представить чаек, которые гурьбой реют? Бред какой-то.
А вот еще. Это уже из датской поэзии: по вирше на каждую лечебную
процедуру. Знаете ли вы, что такое циркулярный душ? Нет? Вам крупно
повезло: это нечто среднее между душем и циркулярной пилой.
Я был зеленым и невинным,
Я был к тому же сир и наг,
Когда открыл я дверь в кабину,
Когда сестричке подал знак.
Сестричка ухмыльнулась криво,
Открыла вентиль, и по мне
Хлестнуло из десятков дырок:
По животу и по спине!
О, как я, братцы, извивался,
В своих обманутый мечтах!
О, как же душ в бока впивался,
Ну, а всего больнее - в пах!
Я выл, орал, искал дорогу
Туда, где я бездушно жил...
Но медсестра сказала строго,
Что душ - полезен для души!
Она сказала: в жизни тоже
Обычно бьют со всех сторон!
Она сказала: ты, похоже,
Не только в душе не силен!
Я, точно, жил не так, чтоб очень:
Все норовил и вам, и нам...
Я был любитель до обочин,
И до разделов пополам.
Ах так?! Хлестнул словцом душонку,
И в струи смело я вошел,
Прикрыв ладонями мошонку,
А также - кое-что ишшо!
Что-то в моем творчестве появились фаллические мотивы. Я полагаю, что это
- тлетворное влияние Запада. В промежутках между процедурами я иногда
заглядываю в видюшник, а там крутят одну эротику: чего же еще крутить на
курорте? Свежие идеи я, кстати, беру на заметку. Вернусь домой и непременно
использую. Ты где был, скажет жена, на курорте или на курсах повышения
квалификации? На курсах, хмыкну я: вечером теория, ночью практика. И пусть
она догадается, шучу я или нет.
Самое смешное - что шучу.
А вот мой сосед по комнате, Петро, в комнате почти и не бывает. А когда
бывает, делится впечатлениями. Ну, воодушевленно говорит Петро, помогает-то
она, только треск стоит, и слышь, Коля, платочек носовой подстелила, чтоб
простыню не замарать!
На этот раз он это о носатой расплывшейся бабище неопределенного
возраста. Петро, говорю я ему, ты бы хоть количество качеством заменил, что
ли!
- Тебе врачи какой режим прописали? - спрашивает Петро.
- Щадяще-тренирующий.
- А мне - постельный! - и Петро, чрезвычайно довольный, валится на койку,
и хлопает ладонями по пузу, и блажит:
Белокуриха-река, быстрое течение!
А радон без мужика - это не лечение!
Эх, Петро! Мужские достоинства не между ног висят: в основном они
находятся совсем в другом месте. Но дело даже не в этом. Вот стоит
троллейбус, вот бежит советская гражданка. Успела. Отпыхивается. Смеется.
Счастлива. И вот за это мне ее хочется придушить: за то, что для счастья ей
надо так мало.
2
На скалу-то я сел, а поискаться не удастся. Некстати показались две
мадамы. Одной, рыжей, недалеко за тридцать и, кстати, у нее неплохая попка.
Второй далеко за сорок, но тоже еще очень даже - в форме и формах. И как их
только занесло сюда - в этакую рань? Не дай бог, загрызут.
Вот как-то на второй или третий день отдыхал я после радоновой ванны, и
вышел, сонный, в коридор. Солнце бъет прямо в глаза, а между мной и окном
следует особь женского пола: "О, какие тут мужчины скрываются! И что же они
тут делают?" И так ее силуэт был строен и изящен, и так пышны волосы, и
такой грудной у нее был голос, что я не успел сгруппироваться, и начал
весьма игриво: "Они там лежат и ждут...", но тут мы вошли в полутемный
переход, и я увидел ее морщинистое лицо, и на полуфразе свалил налево. И
правильно сделал, а то был бы изнасилован прямо в коридоре.
А как-то возвращался из леса, танцы были в разгаре, и дернул меня черт
посмотреть на этот невольничий рынок. И был как раз белый танец, и я был
немедленно приглашен, хотя и был в кедах и футболке, хотя и врал, что не
умею - но не отбился, и топтался четыре с половиной минуты в обнимку с
чем-то тестообразным, отвечая на вопросы в соответствии с писанием: ("И
пусть будет ответ твой да - да, нет - нет, а что сверх того - от
лукавого".)
Или вот три тетки - соседки в столовой. Они за меня сильно переживают и
считают не то импотентом, не то голубым. Одна, не помню как зовут, та, что
три раза в день выдает подробные сводки со своих любовных фронтов (а она
открыла и сразу два), спросила вчера напрямик: ну а вы, молодой человек,
что все один да один? А вы что, хочете, спросил я. Приходите, сказал я.
Вот так и выдал: хочете, а не хотите. Для большей усвояемости. Любимая
манера - прикинуться валенком. Ну и добился своего: она перестала со мной
разговаривать. И очень хорошо. А то скоро она начнет рассказывать, какими
именно из 296 различных способов ей там щекотят клитор. Не уверен, что это
хорошо сказалось бы на моем аппетите.
Другая тетка, тоже забываю, как зовут, потом выговаривала мне. Ну, к этой
я отношусь нормально, я ей и сказал нормально. Разводите тут любовь с
большой дороги, сказал я. Цветы, свидания, измены - прям как на самом деле.
А вы знаете, сказала эта тетка (забыл, как звать), муж-то мой мне ласковых
слов не говорит. А этот, сказал я, для души говорит или для дела? А мне-то
какая разница, сказала она.
Ноу комментс.
3
Ну вот, мадамы уже рядом. Вот эта, постарше, сейчас вцепится. Технология
знакомства: "Вы не знаете, как пройти до скалы Четыре Брата?". Технология
мужская: "Как, вы еще не были на Церковке?"
Так и есть, спросила. И где была моя голова: я не стал отрицать, что иду
туда же. Чтоб ты провалилась, тыдра! Сейчас начнется второй тур:
Где-то виделись будто...
Вдруг очухался я,
И спросил: как зовут-то?
И какая статья?
Ну и, конечно, срок. В смысле - сроки. Сроки должны максимально
совпадать. Сделаешь заход, а партнер(ша) завтра уедет.
Второй тур начался, и я гаркаю, как в зоне на разводе: "Николай Старков,
остеохондроз, десятое пятого тире третье шестого". Старшая озадачилась, а
младшая ухмыляется. Оценила. Ух ты, да мы, кажись, с интеллектом! И
посмотри, Коля, волосы-то! Ах, какие рыжие! Да какие яркие! Да какие
густые! Уж не затрепетало ли у тебя что-нибудь, не в груди, так в штанах?
Была ли у тебя когда-нибудь рыжая женщина? Однако, нет!
Ну, и не будет. Чего это ты раздухарился? Тем более - на лицо она
подкачала. Кожа так себе. И нос. Нос, это самое. Ну, в общем, не фонтан
нос.
Петра бы это не остановило. Петро сказал бы: с лица воду не пить, да и
потом, сказал бы Петро, в бабе главное не формы, а содержание.
Великий и мудрый Петро! А не приобщиться ли мне к кобелиному племени, а
не распустить ли хвост веером, а не порассказывать ли о своих подвигах и
приключениях, а не залезть ли на скалу Четыре Брата? То есть, я и так на
нее каждый раз залезаю, но для себя, а тут восхищенные зрительницы, и я
будто бы оборвусь левой ногой...
Эрзац. Кофе из овса.
Да, но иногда пьешь и из овса. Хочется чего-нибудь такого.
Земного-земного.
Так я и полез вам на скалу.
Но, не успели подойти к Четырем Братьям, как эта рыжая, как ящерица,
пошла вверх. Мама моя, как она прошла карниз! Мне теперь - хошь не хошь,
идти, и тем же маршрутом.
Тыдра, конечно, не полезла, а мы сидим наверху. Вдвоем. Ну и там -
антураж. Поет о чем-то зеленое море тайги. Голубеет купол неба. Все, как
надо. Герои встречаются глазами. Наезд. Крупный план.
- Вы альпинистка?
- Нет. Но горным туризмом увлекаюсь.
Самая светская беседа. А были ли там? Да. А вот этам? Нет, но собираюсь.
А я был. Мы, вообще, оказывается, родственные души. Не пора ли нам по этому
поводу в постельку?
А между прочим, она одинока. Тут мне документы не нужны, я таких сразу
вижу. Она может быть тихая или разбитная, но - не глаза даже, а поворот
головы выдает: одна. С такими я почему-то чувствую себя виноватым. Может,
ей предназначался как раз я. Хотя, возможно, ей и повезло - я не подарочек.
Но живет же со мной жена - уже который год!
Так вот, она одинока, и это не сотрапезница моя, получившая свободу на
двадцать четыре дня и со рвением наставляющая рога своему мужу, нет, это
совсем другой случай, и волосы у нее рыжие и, может быть...
Нет, братцы мои. Увольте. Отзыньте. Это же еще хуже.
А эта тыдра, эта старая сводница, вытащила между тем из меня обещание
сводить их после обеда к скале Круглой. Я пообещал. Но не приду. Не приду,
и все. Мало ли что. Заболел. Ногу сломал. Как раз третью.
4
И, очень кстати, после обеда идет мелкий, нудный дождь. Если пересечемся
когда-нибудь, скажу: да вот, дождь был. Такая жалость.
Сам-то я, конечно, пойду. В этом есть особый кайф. И, чтоб кайфу было
побольше, пойду не по тропинке, а напрямик. Бразды пушистые взрывая, шурует
по лесу эсквайр!
В некоем восточном учении есть упражнение на сверхусилие. Вот, положим,
буран, а тебя отправляют километров за двадцать, что-нибудь отнести.
Позарез надо. И ты идешь, преодолеваешь всякие трудности, приносишь, и
можно спокойно переночевать, но ты - САМ - возвращаешься обратно. Хотя
никто от тебя этого не требует и даже все уговаривают остаться. Хотя тело
твое категорически против. Но ты идешь опять эти двадцать километров, а то
так еще сделаешь крюк. В упражнении этом есть особый эзотерический смысл,
это чисто физическая процедура типа выпаривания или кристаллизации, но мне
оно еще и нравится: ты показываешь своему глупому телу, которое умеет
только жрать или совокупляться, кто в доме хозяин ("Кто в доме хозяин, я
или кошка?" - орет в подпитии мой брательник).
Самое замечательное упражнение на сверхусилие я проделал как-то в
Заполярье. Мы полдня шли по тундре, потом попали в болото и месили его, в
холодной жиже по самые яйца, еще пять часов: ни присесть, ни отдохнуть, и
вышли, наконец, на твердую дорогу: на настоящую насыпь самой северной в
мире железной дороги. Во рту горит, в паху все стерто, ноги выписывают
вензеля, как после хорошей попойки - вот тут-то я и сошел с дороги, и попер
параллельным курсом прямо по болоту, и не просто так, а резво и с боевыми
песнями:
Подыми повыше ногу,
Я не мОгу,
Ты помОгу,
У меня одна дорога:
Лос-
Анд-
же-
лЕс!
Страна чудес!
Там негры пляшут!
Трелуя лес!
Товарищи мои решили, что я рехнулся, а я-то словил незабываемый кайф.
И не только кайф. Кажется, остеохондроз я словил там же. Кошмарная
болезнь. Представьте, что у Вас в заднице болит зуб. Во рту - просто пошел
бы и вырвал. А что делать с задницей?
И вот - дождь, и - что замечательно - скользко, и - что еще лучше -
грязно. Душа поет, пока я самым непроходимым путем лезу на хребет. А на
хребте лоб в лоб сталкиваюсь с рыжей (уже забыл, как ее зовут. Цифры и
фамилии вылетают из памяти моментально. Хорошо держатся ассоциации).
Немая сцена. Или, как сказал бы мой братец: "Родился - удивился: почему
голый и без документов?"
- А я думал, вы не пойдете!
- А я думала, вы не пойдете!
- А что это вы - в дождь? Упражнение?
- Да почему? Просто нравится!
- Ну, знаете ли! Я думал, я один здесь такой идиот!
- Спасибо на добром слове!
И вот мы сосредоточенно шлепаем по мокрой траве. Я, собственно, пытаюсь
вспомнить, как ее зовут. И потому молчу. А она молчит просто так. Нравится
ей молчать, она и молчит. И мне это тоже нравится. Не выношу болтливых баб.
И еще - смеющихся с подвизгом. Зазвенит где-нибудь в кустах
"Их-хи-хи-хи-хи", у меня в зубах свербит, как от бормашины.
Да. А зовут ее Любой. Или Людой. Как-то так.
- Расскажите что-нибудь о себе, - говорит она.
Дейл Карнеги, ухмыляюсь я про себя. Как приобрести друзей и оказывать
влияние на людей. Глава какая-то там, совет номер три: говорите с
собеседником о том, что его интересует. Увы, этот фокус я знаю. И, к тому
же, меня ничто не интересует. Ну вообще ничто.
- Я мастер по ремонту крокодилов. Окончил соответствующий вуз. Хотел
пойти в МГИМО, но я боюсь, что в эту фирму не берут дебилов.
Конечно, это был тест, и этот тест она выдержала.
- Берут, - сказала она, -И еще как. - и добавила. -А если без
метаметафоризма?
- А если без него, - грустно сказал я, - я специалист по технологии.
- Технологии чего?
- А ничего. просто технологии. "А еще они рисуют все, что начинается на
букву "М": мальчишек, математику, множество..." -"Множество чего?" - "А
ничего. Просто - множество..."
- Понятно, - сказала она, - только не очень.
- Ну, - сказал я, -меня не интересует, ЧТО делать, а интересует - КАК.
Приемы, рецепты, алгоритмы.
И начинается интеллектуальный разговор. Ну очень интеллектуальный. Но не
о том. А внутри этого разговора, на полунамеках и полуфразах, идет менее
интеллектуальный разговор, но - о том самом. Так вот ты, оказывается,
какой. А ты, оказывается, вон какая.
Ритуальный танец. Только танец языком. Или так: ритуальный танец на
обоюдоостром языке. смертельный трюк.
И что меня особенно бесит: я распустил хвост, как последний петух -
сразу, с первой фразы. Не то, что я стараюсь казаться умнее, чем я сеть (да
это и трудно: я ужасть какой умный!). Но я ВЫПЕНДРИВАЮСЬ, вот что паршиво.
Из-за этого и пить бросил: чуть глотнешь, и начинаешь из себя изображать, а
утром невыносимо стыдно. Ну умный ты, так и молчи себе в тряпочку. Тем
более, что в нашей стране это - основной закон самосохранения.
Да. А зовут ее, оказывается, не Любой. Любой, как выяснилось, зовут ту
тыдру.
...Что-то у меня с логикой. Почему бы им обеим не быть Любами?
Классическая загадка: у меня в кармане две монеты на общую сумму 15 копеек.
Одна из них не пятак. Что это за монеты?
- Скажите, а как вас звали в детстве? - спросил, наконец, я.
Исключительно умный ход. "Киса..." - застенчиво сказал Ипполит Матвеевич.
"Конгениально!" - заметил великий комбинатор.
Она насмешливо косит на меня зеленые глаза. -Да так и звали. Люсей.
То есть, догадалась. Стыдобушка-то...
5
Мы только-только успели к ужину. Точнее, в Люсином санатории ужин был
чуть позднее, и у нее был шанс переодеться. А у нас ужин уже кончался, и я
заявился в столовую, как есть: мокрый с головы до ног и в грязном трико.
Тетки высказали мне свое "фе", но я ихнее "фе" проигнорировал.
После ужина я не спеша помылся в душе, постирал трико и неожиданно увидел
себя в зеркале, в натуральном, то есть, виде. Нельзя сказать, чтобы это
было в новинку: одеваясь после радоновых ванн, я тоже поглядывал в зеркало,
но чисто технически: на предмет обнаружения прыща или клеща. Но тут я
обозрел себя с точки зрения эстетической, чего не бывало уже много лет.
Гм, сказал я себе в сердце своем. Ну, не Арнольд Шварценеггер, конечно.
Но такой еще из себя: гладкий. Грудь мужественная, волосатая. Шея моя, как
столп Давида, и живот мой, как ворох пшеницы (кстати, немаленький ворох),
и... и что там еще? Дальше вроде что-то про чресла и лилии. Ну, не знаю,
что там за лилии, а чресла у меня тоже ничего, не из последних. Очень даже
не из последних, а?
Столько добра пропадает. Жалко тебе, что ли? А то жена пилит из ревности за
здорово живешь. А так пострадаешь - так хоть за дело. Поделись с ближней,
Коля, думал я. Сытый голодного не разумеет. Это тебе никто не нужен, а
женщине всегда нужен кто-то.
И, кстати, вспомнил я, ведь именно так вылечили Гарри, степного волчару,
брата твоего по крови. Именно так, и именно от этого. Приходит это Гарри
как-то домой, а там в постели - этакий бутон (не помню, как звать: не то
Мария, не то Гермина).
Нет. Не хочу. Я хочу свернуться калачиком и так лежать, и чем дольше, тем
лучше. Поймать бы золотую рыбку. Чего тебе надобно, в меру упитанный
мужчина в расцвете сил? Рыбка! Золотая моя! Выбей из меня мозги, до
последней завитушечки! И веди меня к реке, и положи меня в воду, и научи
меня искусству быть смирным...
6
У меня была работа.
Я ее любил!
Да вот только подлый кто-то
Интерес убил...
А ведь, братцы, я работал
До семнадцатого пота!
А теперь -
Вот:
Только до
И от...
У меня была зазноба.
Ох, как я любил!
Да вот гад какой-то злобный
Взял да разлучил...
Я ведь, братцы, с той зазнобой
Век бы счастлив был, должно быть!
А не так
Вот:
Только до
И от...
У меня была идея.
Я весь мир любил!
Только кто-то мне неверьем
Душу отравил...
А ведь, братцы, с той идеей
Стоек был в любой беде я!
Ну а так -
Вот:
Только до
И от...
У меня была идея...
У меня была работа...
У меня была зазноба...
Все теперь наоборот!
И лежу лицом к стене я:
Кто же, кто же эти кто-то?
Я бы их довел до гроба,
Кабы не был "до и от"!
...Слишком
Сам себя любил.
Этим
Сам себя убил.
Сам себя я закопал,
Да еще и написал:
Мол, у меня была...
7
Все это сплошная литературщина. Вот, хотя бы вчерашняя встреча с Люсей,
под дождем. Слямзено у Рязанова, не иначе. Если б я писал роман, я бы этим
эпизодом побрезговал. Ну сколько можно!
Увы, я не пишу роман, а кручу его. Или, если уж быть совсем точным, он
меня крутит. И крутит, и крутит, но ничего нового под луной нету. Вот плохо
помню Лермонтова, но у Печорина тоже был курортный роман: не то с Бэлой, не
то с княжной Мэри, не то с обеими сразу. Не помню. Как изучили в каком-то
там классе, так и не дошли руки перечитать. А ведь явно про меня. Лишний
человек, и всякое такое. Чем дело кончилось? Помню, что лошадей загнал.
Значит, скорее всего, нагадил, а потом раскаивался. Ну, это - по нашему.
Это - мы могём.
А если подробнее, то пойду сейчас в библиотеку и посмотрю, чем у нас с
Люсей дело кончится. А чего это вы ухмыляетесь? Ну да, у нас с Люсей. Увы.
Сегодня мы были на Церковке, и отдыхали, сидя на камушке. Тут-то я и пал,
когда она собрала волосы в узел и открыла шею. Я тут же понял, что хочу, и
хочу немедленно. Для меня самое притягательное место в женщине - шея сзади,
эти ложбинки и завитки, уж такой я извращенец. Я почувствовал себя молодым
козлом, я взмемекнул бы и набросился, но с нами была тыдра Люба. Она, может
быть, мое поведение и одобрила бы, но вот что-то я застеснялся...
Но решение принято, и теперь надо дело доводить до конца.
Петро переселился к очередной пассии, комната пуста.
Сегодня вечером танцы, тыдра Люба их ни за что не пропустит. А Люся танцы
не выносит. Как и я. Значит, сегодня вечером мы идем к Круглой новым
маршрутом.
Диспозиция, кажется, ясна...
(К северо-востоку от рэсторана находится туалэт типа сортир, обозначенный
на схэме буквами "мэ" и "жо". В десяти метрах от туалэта - пыхта. Под
пыхтой буду я. Ха-га-га-га-га!)
Эх, были мы когда-то рысаками! И я подтянулся, я ощутил себя охотником,
моя рука не знает промаха, мое копье длинное и твердое, но все же
подкрепите меня вином и освежите яблоками, ибо от любви я уже совсем
изнемог.
...И все было сделано чисто, и я был разговорчив и она мила. Я обошелся
без этих пошлых штук типа ухватывания за талию и похлопывания по заду.
Как-то я этого не переношу. Я пару раз подал ей руку на спуске, и все. Но
было сделано главное: у нас был общий язык, общие тайны, и понимали мы друг
друга с полуслова. ("Не приспособлены вы, кролики, для лазания!"- говорил
я, помогая ей на "катушке". - "Болтать-то вы умеете, Джим. А летать?" -
отвечала она).
Я очень натурально заблудился и пошел не той тропой. А надо сказать, что
в монастыре ровно в одиннадцать запирают все двери. Но в нашем корпусе есть
потайной ход, мне его Петро показал.
Все было сделано чисто: к отбою мы не успели. Что же делать, сказала она,
выход есть, сказал я и, пока она не очухалась, повел, и провел, и оставил
ее устраиваться, а сам пошел до ветру, ибо перед этим делом я привык
сходить до ветру, ну и вообще привести себя в порядок.
Когда я вернулся, она лежала в постели, натянув одеяло до самых глаз. А
вы-то где устроитесь, спросила она. Ну, сказал я улыбнувшись, думаю, что
там же. Что, спросила она изумленно, а потом сообразила. Так для того все и
было затеяно, сказала она, и все было специально, сказала она, а я-то
думала, сказала она, ну и дура же я, сказала она. И заплакала.
Вот это да. Вот это номер. Ни за понюшку табаку покончил с собой
покоритель сердец: помер со смеху.
Послушай, сказал я, положив руку на ее плечо. К этому надо относиться
проще, сказал я. Ты же вернешься к жене, сказала она. Как же ты к жене-то
вернешься, сказала она. А жена-то тут при чем, удивился я. Я пошла, сказала
она. Отвернись, сказала она, я оденусь.
Вот чего не люблю - это уговаривать. Скажет мне человек "нет" - ну, на
нет и суда нет. Не больно-то и хотелось. Даже с женщинами - хоть и знаю,
что их "нет" - это на самом деле "да".
Куда ты пойдешь, сказал я, убирая руку. Спи давай. Не буду я тебя
трогать. Честное пионерское.
И лег на Петрову кровать, и долго мы молчали и слушали дыхание друг
друга, и переговаривались дыханием. Она сперва всхлипывала, а я обиженно
сопел. А потом она вздохнула глубоко, и стала дышать ровно, и я сделал то
же самое. Но потом я вспомнил ее затылок и представил, что было бы сейчас
вот тут, в двух шагах, повернись все иначе, да и рука помнила ее плечо. Она
в ответ тоже задышала часто и тяжело, но, стоило мне скрипнуть пружинами,
она отвернулась, и выровняла дыхание, и я тоже стал дышать редко и
осторожно, и заснул, а проснулся уже утром, от ее сдавленных рыданий.
Вот ведь, подумал я, послал бог на мою голову.
Ну чего ты опять, начал я, и вдруг понял, что она не рыдает, а хохочет.
Вот это анекдот, сказала она, сияя.
Да уж, хмуро сказал я, таких идиотов поискать.
Я думаю, сказала она, это первый такой случай в городе-курорте.
Да, наверное, и последний, сказал я.
Такой шикарный план - и вдрызг, поддела она.
Нет, сказал я с достоинством, это была импровизация. Ноктюрн на флейте
водосточных труб.
А главное, сказала она, так ошибиться в человеке. Я думала, ты другой.
Я тоже так думал, сказал я.
8
Весь день меня распирает смех, и за завтраком я вообще подавился
компотом. Третьей из теток (не помню, как зовут, кажется, Марья Ивановна),
пришлось треснуть меня по спине.
Люсино лицо утром говорило: "Да,да", но я сделал вид, что не понимаю. В
основном, конечно, из вредности. И отчасти из-за честного пионерского.
Мы не уславливались о новой встрече, но после обеда я пришел к ним в гости
с букетиком тюльпанов (я - и цветы! да более противоестественное сочетание
и выдумать невозможно! но я купил их, я даже вспомнил, что их должно быть
нечетное количество. Сюжет складывался оригинально, и на этом повороте я
чувствовал, что нужно придти, и именно с цветами.)
Тыдра Люба встретила меня, как родного сына. Я был напоен чаем и
накормлен вареньями. Люба подшучивала и намекала. Мы с Люсей сидели
именинниками, время от времени встречаясь глазами и прыская в ладошку.
Люся была по домашнему, в халатике, и это меня, конечно, возбуждало. На
мой взгляд, женщина лучше всего смотрится в халате (и, добавим в скобках,
на кухне), или уж совсем без него.
И был мощный поход чуть не до самых верховий речки, из-за которого мы
пропустили ужин. А мы не заблудимся, спросила Люся, смеясь. Нет, сказал я,
не заблудимся. И, как в воду глядел: мы мило проболтали всю дорогу, но
пришли домой засветло.
А как там Петро поживает, спросила она, когда мы прошли мимо моего
санатория.
Обещал вернуться, соврал я. Что-то со мной случилось. Искра в землю ушла,
что ли. И в великой задумчивости шел я домой, грустно напевая:
А вчера, расставаясь у сада,
Подарил ты мне медную брошь...
Ты скажи, а ты скажи, че те надо, че те надо,
Я те дам, я те дам, че ты хошь...
Доводилось ли вам когда-нибудь топить котят? (Ну разумеется, не из
садизма, а из необходимости!). Их надо топить сразу же, пока они не обрели
имя и приметы. Одно дело - спустить в помойное ведро некий объект, с
четырьмя лапами, условно живой, и совсем другое дело - Барсика, который
потешно жмурится, а на задней лапке у него белое пятно.
И что еще характерно. Приехал как-то в таежную дыру, где я как раз
проводил свое босоногое детство, медвежий цирк. Ну и, конечно, ажиотаж
кругом, хотя чего-чего, а медведей мы и без цирка повидали во всяких видах,
а особенно в вареном. Да вот, как раз в этом году в нашем бараке жил
медвежонок, и жрал сгущенку килограммами, а я с ним понарошку боролся.
Ажиотаж тем не менее был, и мне билета не досталось. Я стоял и ревел,
размазывая сопли и слезы, но тут мне сказали, что сегодня же цирк поедет в
поселок Рассвет, и я рванул туда, не спросившись родителей. Градусов было
минус тридцать, а километров - восемь, но я дошел, не поморозившись, и взял
билет, и дождался приезда гастролеров, но тут искра ушла в землю, и я отдал
билет ошалевшему от счастья незнакомому пацану, и заревел от непонятного
унижения, и пошел домой ночной дорогой, опять размазывая леденеющие сопли.
Ехала на ту беду из поселка Рассвет пожарная машина, и меня подсадили.
Пожарники все были пьяные, как сапожники, а особенно шофер, и мы не
вписались в поворот, и перевернулись. Я оказался на самом верху и
вытаскивал всю эту пьянь из машины, а пьянь еще и упиралась.
9
Получив поражение сразу на двух любовных фронтах, моя соседка по столу с
горя умотала в город. Мы с Марьей Ивановной и Надеждой Петровной ведем
светские беседы из серии "для тех, кому за сорок". Они скармливают мне
соседкину порцию. Неплохие, в общем, тетки.
Они говорят:
- о том, что в прошлом году ягоды было много, а грибов мало, но пару
ведер Марья Ивановна все же засолила;
- о том, что дочь у Надежды Петровны невезучая, от одного мужа ушла сама,
а второй ее бросил;
- о том, что под Ойшей было крушение поезда, и разбилась цистерна со
спиртом, так мужики лакали из луж;
- о том, что Надежда Петровна купила себе на базаре кофточку, ну такую
славненькую, а она через неделю полезла;
- о том, что если рис отварить в четырех водах, сливая сразу, как
закипит, в нем сохраняются всякие полезные свойства;
- о том, что... ну, и так далее.
А я тоже по-честному рассказываю им:
- о том, что зарплата у нас не очень плохая;
- о том, что с продуктами у нас неважно;
- о том, что с одеждой у нас получше;
- о том, что... ну, и так далее.
И более того. Я обнаружил, что у Марьи Ивановны неплохой формы рот,
который ее красит, и красил бы еще больше, если б она его не красила. И что
глаза у Надежды Петровны тревожные и синие. И более того. Я даже запомнил,
как зовут нашу многофронтовую подругу. Ее зовут Эмилия. Дурацкое имя. Но
красивое.
10
Я коллекционирую Люсю. Мы проводим вместе все время, свободное от
процедур. Вообще-то мы предпочитаем шататься по лесу. Но, отдавая дань
традиции, пьем чай из трав в "Марале", под дикие крики Ротару: "Только
этого мало!!!!!" И едим мороженое в "Шоколадке", и шашлыки неизвестного
происхождения на улице, а однажды нас даже занесло в видюшник, где
несравненный Чарльз Бронсон выкосил из кольта и пулемета целую армию ихних
американских урок.
И я коллекционирую Люсю. Коллекционирую ее словечки и привычки ("Да
почему?" "Да разве?"). Она курносая, что, по-моему, для рыжих нетипично.
Глаза у нее большие, настолько большие, что кажется, что она постоянно
чем-то удивлена (иногда я склоняюсь к мысли, что мне это не кажется). Ее
губы постоянно норовят растянуться в улыбке, но удерживаются в
полувопросительном изгибе.
Мы так и не переспали, и уже явно не переспим. Как-то вот все идет в
таком стиле, что секс туда не вписывается. Мы хохмим, и язвим друг над
другом, и играем в флирт, но это никак не флирт. Люсю я близко не
подпускаю. Хотя, может быть, я ее даже и люблю (но очень странною любовью).
А точнее, как раз поэтому. Тем, кто меня любил - трудно позавидовать. Но
стократ хуже пришлось тем, кому я ответил взаимностью.
А разговор без хохмочек у нас был всего один. Мы шли по ореховой аллее, и
рядом гремели разудалые танцы, и я взял Люсю под руку и прибавил шагу.
- А почему ты не любишь танцы? - спросила она.
И так все это сработало - и аллея, и шум танцевальный, и лицо ее, вполне
серьезное - что я сказал чистую правду. Я сказал, что от танцев пахнет
ложью, что эта та же водка, та же работа; и то, и другое, и третье - чтобы
забыться, чтобы не думать. Но водка - это хоть честно, работа - это хоть
полезно. А танцы... Я нечасто чувствую себя одиноким, но на танцах -
всегда. Я ухожу куда-нибудь в поле, мордой в небо - и у-у-у-у-!
- Вот! - сказала Люся. -Точно!
- Э! - сказал я. - Да мы с тобой одной крови - ты и я!
- Похоже на то, что так.- сказала она.
- Ну представь - во время пикника на обочине подпивший таукитянин на спор
принимает облик чьего-нибудь папаши или там голубя. И вводит в заблуждение
чью-то там мамашу. И в результате появляется на свет этакий жук в
муравейнике. И все ему здесь ну так дико!
- Как Штирлицу!
- Во-во! А жить-то надо - тут! И что остается делать? Он изучает нехитрую
технологию жизни землян. Мимикрирует. Приучается в компании бичей
изъясняться изысканным матом. И шпарить почти что по латыни на
интеллигентской попойке.
- И дамам говорить любезности, если надо.
- И дамам. Но это не он. Это скафандр. Отличный скафандр из добротной
четырехслойной непробиваемой иронии. Боевая раскраска, как у американского
пехотинца. А внутри - он, во всей таукитянской наготе: шесть щупалец...
- Жутко удобная штука!
- ...восемь глаз...
- Из которых не менее пяти смотрят внутрь...
- Что, знакомо?
- Еще как!
- И вот представь - в скафандре хорошо, но уж очень плохо. например,
любовью заниматься в скафандре...
- Бр-р-р, - сказала Люся.
- И время от времени приходится из него вылезать, совершая
самоубийственную попытку контакта цивилизаций...
- А скафандр-то уже сросся с телом!
- И все-то ты понимаешь...
11
Я очки снимаю с носа,
И гляжу на них я косо,
И с размаху их бросаю в набежавшую волну!
Вяло дужками вращая,
Тускло стеклами сверкая,
Все одиннадцать диоптрий отправляются ко дну.
И гляжу я напряженно
Глазом невооруженным
В мир, который мне доселе был неведомым почти
Без очков не видно дали,
Но очки мне в детстве дали,
Может быть, не те, что надо, мне подсунули очки!
По корыстным по мотивам
Искажали перспективу,
Да и с цветом, очевидно, тоже что-нибудь не так...
Подозрительно красиво,
Поразительно фальшиво.
Я носил очки полжизни. Ну какой же я дурак!
Я собою очень гордый,
Я держусь почти что лордом,
Жалко только, в этом мире я не вижу ни черта!
И знакомлюсь с чем-то твердым
Регулярно, прямо мордой.
Что-то, братцы, очень странно исполняется мечта!
...Я глазам своим не верю,
Я бегу скорей на берег,
И с размаху я бросаюсь в набежавшую волну,
Нацепив на шею камень,
За своими за очками...
Без очков мне жизни нету:
Не найду - так утону!
12
Что-то я рассказывать устал. Тем более, что и рассказывать больше нечего.
Перейдем-ка сразу к эпилогу.
Эпилог.
Мы ждем автобус и болтаем ни о чем. Я не дал Люсе ни адреса, ни телефона.
Один из немногих мудрых поступков в моей жизни.
Автобус, наконец, пришел. И прощание, было дело, проходило в нужном
стиле, но Люся чуть все не испортила: на полуслове, на полусмехе, бросилась
мне на шею - и ну рыдать! Я сказал: "Ну, ну" и отодрал ее от себя со всей
твердостью, на которую только был способен. Она села в автобус, и он уехал.
И, будь я героем нашего времени, или хотя бы героем наших фильмов, я бы,
может быть, кинулся бы вслед и загнал бы чьего-нибудь "жигуленка". Но я
пошел в свою комнату и лег спать. Во сне жизнь проходит немного быстрее.
Опубликовано : Сборник "Полночное солнце", изд.КрасГУ, 1994г
c Алексей Бабий 1990
Алексей Бабий
СТАЛКЕР
рассказ
За окном строят дом. И, как всегда, медленно строят. И на кухню
приходится входить по-прежнему: немного боком, и сидеть приходится спиной к
окну. Жена вертела пальцем у виска: не все ли равно, где сидеть. Не все
равно. Поди, объясни ей сталкерские тонкости. Окно - это опасность. Не
всякое, но именно это. В ясную погоду из него виден трамплин, а это
запрещено инструкцией 1/34. Вот достроят дом, закроют сопку, и будем сидеть
где угодно. И даже можно будет летним вечером облокотиться на подоконник,
подставить лицо последним лучам солнца и тихо покейфовать, не заботясь о
блокировке. Опасность бывает трех видов. Первый - стационарные физические
зоны: трамплин, пляж, автобус номер три, конференц-зал, кафе "Льдинка" и
прочее, всего около двухсот. С ними все довольно просто. Фонил стул в
кабинете - попросил завхоза убрать. Фонит столик в буфете, тот, что в углу
- ни под каким предлогом туда не садишься. Кафе "Льдинка" огибается за два
квартала. В центре города вообще довольно много зон, и иногда приходится,
по инструкции, прокладывать головоломный путь там, где напрямую - пять
минут ходу.
Зона опасна потенциально: можно проходить ее раз и два и три без
последствий. Но в "цатый" раз она схватит за горло. Неожиданно. Это всегда
бывает неожиданно, хотя потом, при разборе, оказывается, что это не было
случайно. Что была проявлена халатность и безответственность, и зона этим
воспользовалась.
Инструкция 2/130. Использование автобуса номер три.
1. Использование разрешается только в режиме блокировки.
2. Запрещается находиться:
- в "Икарусе" на передней площадке;
- в "Лиазе" - на задней в углу.
3. Ориентация: две остановки - влево по ходу, потом две - вправо, далее и
до выхода - влево.
4. Запрещается проезд до конечной остановки как в ту, так и в другую
стороны.
Эта инструкция, как и другие, досталась потом и кровью, сбоями и ошибками.
После разработки инструкцию следует прочно забыть, а затем неукоснительно
соблюдать. Это существенно. Инструкция должна быть забыта, поскольку она
сама становится частью зоны. Ориентируясь в автобусе, обходя стороной
конференц-зал, садясь спиной к трамплину - делай это автоматически. Не дай
Бог осознать, что это - зона, что ты ее обходишь и по какой инструкции
обходишь. Не дай Бог осознать, что сегодня восемнадцатое (точнее, ты можешь
это знать и подписывать документы: "18.04", но ты не должен осознавать
это).
Это - самое трудное, если не считать блуждающих зон. Вы попробуйте хотя
бы пять минут НЕ ДУМАТЬ о белом слоне, и тогда вы кое-что поймете. Но не
все. Представьте теперь, что этот белый слон топочет за вами с целью
раздавить, а вы, НЕ видя его и НЕ слыша, а главное, НЕ думая о нем, должны
от него увернуться. Вот это и есть суть сталкерской жизни. "Да и нет не
говорите, черно с белым не носите. Вы поедете на бал?" - "Ни в коем случае.
Я следую к месту работы, используя автобус номер три в соответствии с
инструкцией 2/130, которую забыл, включая ее номер. Дата, которую я не
осознаю, - восемнадцатое апреля. Блокировка осуществляется посредством
чтения газеты "КоммерсантЪ". Блуждающие зоны отсутствуют. Расчетное время
прибытия на рабочее место - 8.25".
Вот так. Это называется - четкая работа. Как в компьютерной игре, когда
ведешь нарисованного человечка через лабиринты и опасности. Только там
знаешь, сколько "жизней" дано твоему человечку, и после ошибки просто
начинаешь все заново. Тут - никогда не знаешь, удастся ли на этот раз
собрать себя по кусочкам: склеить, свинтить, смазать, заменить севшие
аккумуляторы и поставить на рельсы. Никогда не знаешь, чем кончится на этот
раз, когда ты ничком лежишь на диване. Может быть ты встанешь, и выйдешь в
дверь, и поедешь на работу. А может быть, просто выйдешь в окно с шестого
этажа, поскольку кругом цугцванг и пора очередную духовную смерть поменять
на полноценную физическую.
Да. На работе проще всего, и она спасает. Компьютер, чвиркая дисководом,
как майский соловей, высвечивает на экране список дел на сегодня, и ты с
нетерпением вгрызаешься в первое: самое приоритетное, самое срочное. А еще
телефон. Да. Слушаю вас. Конечно. Безусловно. Мы, со своей стороны.
Конечно. Присылайте. Всего доброго... ...Да. Слушаю вас. Конечно. Ни в коем
случае. Мы, со своей стороны. Конечно. Всего доброго... Левая рука держит
трубку, правая работает на клавиатуре. Ни одна минута рабочего времени не
должна пропасть. Пока принтер с писком выбрасывает напечатанные экземпляры
договора Б-28/11, готовятся к вводу акты по договору Б-14.
О'кей. Это бизнес. Время расписано до минуты, дело цепляется за дело,
разговоры рождают документы, документы рождают новые дела, и под водопадом
дел крутишься, как мельничное колесо, и проскакиваешь зоны, как будто их и
нет вовсе. Впрочем, сегодня нужно быть начеку. Не забывай - сегодня
восемнадцатое. В смысле: забудь, что сегодня - именно восемнадцатое.
И вот - накликал. Еще только постучали в дверь, еще только спросили:
"Можно?", а счетчик Гейгера внутри уже зашкаливает: опасность! Да, да,
говорит он, садитесь пожалуйста. Да, говорит он, в общих чертах мы с вашим
руководством договорились.
Он делает ошибку: "качает" приметы. Блондинка. Мимо. Жакет. Мимо.
Сумочка. Мимо. Голос. Голос!
Это опасность второго рода: блуждающая зона. Ты едешь себе в автобусе:
маршрут безопаснее некуда, стационарных зон и в помине нет, смотришь себе в
окно - а там серое пальто! Или разговариваешь с человеком, а он тебе:
"Феноменально!". И все, выноси вперед ногами. Тут важно вовремя
сгруппироваться, принять удар, а далее - по инструкции.
Инструкция 3/04. Отработка блуждающей зоны.
1. Локализуй зону. Видишь - закрой глаза. Слышишь - заткни уши. Ощущаешь
- отдерни руку. Находишься рядом - уйди. Помни: долгий контакт с зоной
неизбежно приводит к резонансу.
2. Уничтожь зону (см. приложение).
3. Используй отвлекающий маневр (по ситуации).
4. Запрещается: анализ, прокачка, углубление темы, ассоциативные связи.
Локализуем зону.
Прошу прощения. Одну минуту. Я сейчас. Девочки, займитесь человеком. Да,
у меня в кабинете. Да, оговорили, осталось подготовить документы. Ничего,
справитесь. Ну плохо мне, ясно? Может мне быть плохо?
Так. Теперь не останавливаться. Гнать и гнать. Уничтожение зоны; пункт
пятый приложения к инструкции 3/04: поток информации. Телефон. Записная
книжка. Поехали.
Але. Да, это я. Не нуждаетесь ли вы... Да, начинаем поставлять. Ну, я
думаю, рублей по пятьсот. Пойдет? Говорите реквизиты. Готовим договор.
Але. Добрый день. Ну, конечно, я. Да что вы говорите! Вхожу в дело.
Десять процентов мои, я вам сбыт гарантирую. Годится? Ну все, оформляйте.
Это бизнес. Это бурная река. Это звонки, связи, информация, решения.
Главное - не деньги, главное - умение их делать. Работа до вечера, так,
чтобы придти домой, поесть и рухнуть. Жена ворчит, но он-то знает, как
лучше. Белый слон пройдется и по ней. Знай свое место, женщина, и не мешай.
Ведь в бурную реку бизнеса бросаешься, увы, с одной мыслью: то, что утонет
- не сгорит.
Але. Да, я. Нет, станками я не торгую. Да я просто в них ничего не
понимаю. Честное слово. У меня своя специализация. Извините. Всего доброго.
Так. А вы откуда? А, ну да, конечно. Но мы ведь закрываем акты в мае. А,
срочно нужно расстаться с деньгами. Сегодня, до двенадцати. А мне-то зачем
ехать? А, понял. Ну, поехали. (Шикарный отвлекающий маневр!). Стоп, а куда
вы меня везете? Нет, давайте через Коммунальный. Ну и что, что через
Октябрьский ближе.
Ну вот, попробуй, объясни им. Вот это влип. Октябрьский мост: раз.
Блуждающая зона не отработана до конца: два. А главное - восемнадцатое.
Восемнадцатого надо быть - ниже воды, травы, тише травы, а он поперся в
самое пекло. Ничего себе отвлекающий маневр.
А может, пронесет?
Не пронесет. ОНА уже чувствуется. ОНА всегда начинается с сердца, и
сердце наполняется режущей болью, и кажется, что оно стоит, хотя на самом
деле, оно бешено колотится; но что-то делается со временем, и кажется, что
от толчка до толчка проходят минуты. Руки и ноги становятся ватными, а
голова горячей, тяжелой и пульсирующей. ОНА уже внутри, ОНА владеет всем
телом, а он съежился до размеров горошины в уголке собственного мозга и
обреченно следит за происходящим. Каюк. На этот раз он продержался восемь
месяцев. Он очень даже неплохо держался эти восемь месяцев. Ну, а теперь -
каюк.
На первом же светофоре за мостом он открывает дверь и вываливается
наружу. Что? Куда? Какие акты?! Да идите вы со своими актами! Просил же
вас, как людей: через коммунальный! Да сами вы психи!
Он идет тупо, прямо и целеустремленно. Он режет углы, прыгает через
оградки, и дыхание у него тяжелое, как во время болезни. Впрочем, почему -
"как"?
Он входит в подъезд, и жмет кнопку долго и безуспешно. Конечно, с чего бы
она была дома. Рабочий день в разгаре. Он трогает ручку двери, и знакомое
ощущение этой ручки срабатывает как детонатор:
На трамвае ли качу, еду ли в авто, все глазами я ищу серое пальто. Раз уж
к слову мне пришлось, высказать готов: сколько все же развелось сереньких
пальтов! Телеграмму я отбил прямо в Минлегпром: много раз обманут был серым
я пятном. От природы близорук, вздрогну: нет, не та... А, как едешь, все
вокруг серые пальта! Оттого и грустно мне: я ж мечтал о том, чтоб побыть
наедине с серым тем пальтом. Я ж с утра и до темна вспоминаю ту, что была
облачена в серую пальту. Но, в автобусе ль качу, еду ли в авто - безуспешно
я ищу серое пальто... Восемнадцатое апреля: "А у тебя глаза, оказывается,
зеленые"- "Ну и что?" - "Как что? Не положено!". Все, что скажешь, я пойму,
что не скажешь - тоже: "Это все нам ни к чему...". Ни к чему. И все же...
Трамплин. Треугольник родинок на щеке. Под ладонью моей так щека твоя
прохладна. Будем ПОСЛЕ умней: подожди немного, ладно? "Ты знаешь, болезнь
стала хронической". Заколки дело довершат: ты, наконец, откроешь шею. И я
любуюсь, не дыша: ну что поделать, я немею. Ну что поделать, я люблю тебя
от пяток до макушки, и, как умею, я пою твои прозрачные веснушки. "Фи!"-
добавила королева - "Феноменально!". Тащат вальта: отрубать ему голову. Нет
головы: уж полгода потеряна! Что ж, королева, найдете другого вы - этот уже
не внушает доверия. Нету меня - лишь ухмылка болтается. Правда ухмылка
совсем не чеширская: Эта ухмылка упорно пытается выглядеть бодро, хоть
носом и швыркает...
Каюк, каюк, думает он. Ну, все. Сижу тут до вечера. Пока не придет. Нет,
не могу. Еду к ней на работу. Ну и что. Нет, не еду. Еду обязательно. Все
можно поправить. Ничего поправить нельзя. Только не это. Не надо повторять.
Уходя - уходи.
Я пил горячий шоколад и лопал взбитые я сливки. Но был в душе, увы, разлад,
а мысли скомкались и слиплись. Ну много ль в сливках вкусноты? Не в этом
суть деликатеса. Коль не сидишь напротив ты, в нем вовсе нету интереса. Но
я опять сидел один, и лез рукой в карман нагрудный, и щупал нитроглицерин -
уж очень вдох давался трудно. А тут - ну, как удар в поддых: с морским
каким-то офицером вошла и села... нет, не ты, но вот в пальто таком же
сером.
И невозможно оставаться... И невозможно убежать...
Цугцванг. Кругом цугцванг.С ней нельзя. Без нее нельзя. В окно с шестого
этажа тоже нельзя. Вычислено и выверено: оптимальный вариант - сталкерский.
Ты выкатил шар из ямы, спихнешь - придется вытаскивать опять. Вставай,
Сизиф недобитый. Тебя ждут акты. Между прочим, на десять тысяч. А время без
пяти одиннадцать. А видеть ее ни в коем случае нельзя: потом никакая
блокировка не поможет. Вставай, сталкерюга! Вынимай двушку. Набирай.
Набирай, не тяни. Вот так.
Але. Да, я. Извините, я немного тут... Да понимаю я... Да, извините...
Сейчас приеду. Готовьте акты. Да нет, я такси возьму.
Белокуриха, 18 апреля - 8 мая 1990
Опубликовано :Красноярский рабочий 6 октября 1990 г., сборник "Полночное
солнце" Из-во КрасГу 1994 г.
c Алексей Бабий 1990
