своя Голгофа, то только потому, что сила их страстей должна была развернуться в
непобедимость и полное бесстрашие, верность и уверенность. Я уже говорил тебе,
что знамение креста - это сочетание четырех блаженств: блаженства любви,
блаженства мира, блаженства радости и блаженства бесстрашия. Эти развитые до
конца аспекты любви в человеке приводят каждого к гармонии. И, чтобы войти и
утвердиться в гармонии, каждый идет своим путем. Но придет к этому результату
только тот, кто нашел радость в пути совершенствования. Жизнь, вся жизнь
вселенной - всегда утверждение. Строить можно только утверждая. Кто же не может
научиться в своей жизни простого дня, в своих обстоятельствах, радости
утверждения, тот не может стать светом на пути для других. Но, Левушка, нельзя
примерять крест жизни другого. По собственным плечам придется только один: свой
собственный. Сейчас тебе кажется невозможным мой путь. Поверь, что таким же
невозможным мне кажется твой. Я не могу себе вообразить, как это я сел бы писать
какой-либо роман или повесть. И, признавая все величие пути писателя,
изобретателя и так далее, я не могу даже и представить себе, как я мог бы идти
одним из этих путей. Кроме смеха, я бы ничего не вызвал. Еще меньше я могу
вообразить себя в роли Бронского или Аннинова, хотя на себе испытал не раз,
какая дивная сила - талант артиста и как действенно его влияние. Талант может
мгновенно просветлить всего человека, тогда как иные пути духовного воздействия
требуют долгого кропотливого труда. Да что искать сравнительных примеров. Если
бы мне пришлось вести жизнь и труд нашего общего друг И., я бы не мог его нести,
так как не мог бы кочевать среди толп народа и умер бы, не принеся никому ни
пользы, ни радости. Крест, который несут плечи человека по его простым дням,
всегда легок. Но зрение человека так засорено, что вместо гармонии, в которой он
должен творить и которою должен облегчать жизнь всех рядом идущих, человек сам
же вбивает гвозди страстей в собственный крест. И вместо четырех блаженств
натыкается на торчащие в кресте гвозди, причиняя себе Рваные раны. Сейчас мы
пойдем ко мне. Я дам тебе несколько писем к моим друзьям, живущим сейчас в
Дальних Общинах. Передавая им мои письма, присматривайся к ним. Быть может, тебе
перестанет казаться таким страшным делом существование человека, затерянного в
безвестном кусочке мира, лишенного шумной арены деятельности.
Мы двинулись в комнату Франциска, и я не мог отделаться от удивления, как мог
Франциск так метко и правдиво разобраться в моих ощущениях и мыслях.
Действительно, я нередко задумывался о жизни людей, которых встречал здесь,
людей высокообразованных и талантливых, живших безвыездно в отдаленных селениях.
Еще чаще во мне мелькало нечто вроде тоски, когда я представлял себе тысячи
людей, не покидавших никогда своих глухих селений, из поколения в поколение
довольствовавшихся скромной долей жизни в унаследованном от дедов труде и домах.
И все эти мои мысли подсмотрел Франциск и, точно пепел, разворошил их сейчас во
мне кочергой своей любви.
Когда мы вошли в комнату, первое, что сделал Франциск, - поднял крышку своего
мраморного стола, и я увидел под нею чудесную высокую вазу, как мне показалось
сначала. Но то была чаша из красного камня, точно рубиновая, и в ней,
переливаясь всеми цветами, кипела жидкость.
Теперь я понял, что то был жертвенник. И жертвенник Франциска не был похож ни на
один из алтарей, которые мне приходилось до сих пор видеть.
Красная высокая большая чаша стояла посредине, а за нею полукругом стояли чаши
гораздо меньше, самых разнообразных цветов. Сначала мне показалось, что чаш
очень много. Но присмотревшись, я увидел, что кроме красной, чаш было еще шесть.
Три из них стояли справа и три - слева.
Белая, синяя, зеленая стояли слева, затем некоторое расстояние - и чаши желтая,
оранжевая и фиолетовая, все разных форм и огранки, окружали красную чашу. Из
каждой чаши поднимался небольшой огонек такого же цвета, как была сама чаша.
Я перенесся мыслями в оранжевый домик, где стоял недавно перед таким же алтарем.
Франциск прикоснулся обеими руками к красной чаше, ее пламя вспыхнуло ярче, и я
услышал его шепот: "Да будут руки мои и дух мой чисты, как чисто пламя Твое,
когда буду писать зов Твой слугам Твоим".
Постояв минуту в сосредоточенности, он подошел к письменному столу, достал
бумагу и стал писать. Как и все люди, я часто видел, как пишут другие. Видел я и
рассеянных, как я сам, и сосредоточенно внимательных людей пишущими. Но лиц и
фигур, подобных Франциску за его письменным столом, я не видал ни до этого часа,
ни во всю мою дальнейшую жизнь ни разу.
Помимо того, что он, казалось, забыл обо всем и обо всех, его лицо все время
меняло выражение. И так ясна была мимика этого прекрасного лица, что я как будто
бы сам видел, кому он пишет, и понимал, о чем он пишет.
Я был так увлечен созерцанием Франциска и его труда, что даже не заметил, когда
И. вышел из комнаты. Предо мной шел точно личный разговор Франциска с его
корреспондентами. Проходила целая вереница лиц. А письма скопились целой
стопкой, и мне казалось, что это не конверты сложены на столе, а кусочки души
Франциска, которую он разрывал и запечатывал в них.
Но вот он особенно углубился, склонился над бумагой, писал медленнее других
писем, точно лучи падали от его пальцев на строки письма, и мне чудилось, что я
вижу женскую фигуру, с отчаянием прижимающую к себе мальчика лет семи.
Иллюзия была так ярка, что я хотел уже выйти из комнаты, чтобы не мешать женщине
говорить с Франциском наедине, как он посмотрел на меня и сказал:
- Учись владеть пространством. Я все время присоединяю тебя к моему труду, чтобы
тебе легче было передать мою помощь всем моим друзьям и присоединить к ней еще и
твою собственную любовь.
Теперь я понял, что образы, которые мне казались плодами моей фантазии, были на
самом деле результатами любви Франциска, включавшего меня в свою мысль.
Окончив последнее письмо, он задумался, погрузился в молчаливую молитву, встал,
взял в руки письмо и подошел с ним к жертвеннику. Здесь он опустился на колени,
положил письмо на огонь чаши, охватил ее обеими руками, прислонился к ней лбом и
замер в экстазе молитвы.
Я был потрясен силой, энергией, каким-то вызовом и требованием, которые исходили
из всего существа Франциска. И я тоже опустился на колени, потрясенный стазом
любви и самоотвержения моего друга, в своей молитве забывшего обо всем, кроме
того существа, о помощи которому он молил ведомые ему высшие существа.
Как огненное пламя пробежало по мне сострадание к той, о ком молился Франциск. И
в первый раз в жизни я понял глубокую силу и настоящий смысл молитвы.
Как умел и мог, я тоже молился о чистоте моих рук и сердца, чтобы быть в силах
передать письма Франциска и не засорить их мутью собственной слабости и
страстей. Много усилий я должен был сделать над собой, чтобы слеза умиления и
преклонения перед самоотвержением моего друга и его даже трудно переносимой
доброты не скатилась по моим щекам.
Сердце мое расширилось, я еще раз пережил слова Али моему брату о нищенствующем
Боге, которому надо служить в человеке, и еще раз остановился в бессилии перед
барьером, где сияли слова: "Быть и становиться".
Я видел сейчас одного из тех, кому уже не надо было "становиться", но кто был
воплощенной добротой. Франциск встал с колен и подозвал меня к себе. Когда я
подошел и стал рядом с ним у жертвенника, он сказал мне:
- Если ученик вошел в общение с одним Учителем, он вошел в общение со всеми ими.
Перед взором Тех, Кто просветлел, не может быть разъединяющих пелен. В этот миг
Учитель луча Любви дает тебе поручение, передаваемое тебе мною. Внимай всей
чистотой сердца и осознай, как все связано во вселенной, как всюду идет круговая
порука. Минуту назад ты не знал о существовании целого ряда людей. Сейчас они
для тебя самые близкие и священные друзья, ибо несешь им помощь в их страданиях.
Я вложу в этот конверт кусочек хитона одного из чистейших и любвеобильных
созданий. Если сумеешь сохранить в сердце Свет и благоговение, с которым стоишь
сейчас у алтаря, в ту минуту, когда будешь подавать это письмо, оботри сам
ребенка этой матери, которой я пишу, тем кусочком хитона, что я вкладываю в
конверт. Если же почувствуешь, что ты рассеялся, что образ мой не горит перед
твоим духовным взором, отдай матери, пусть сама оботрет им личико своего сына.
Постигни в эту минуту, что служение ближнему - это не порыв доброты, в которой
ты готов все раздать, а потом думать, где бы самому промыслить что-нибудь из
отданного для собственных первейших нужд. Это вся линия поведения, весь труд
дня, соединенный и пропитанный радостью жить. Оцени эту радость жить не для
созерцания Мудрости, не для знания и восторгов любви в нем, не для прославления
Бога как вершины счастья, но как простое понимание: все связано, нельзя
отъединиться ни от одного человека, не только от всей совокупности своих
обстоятельств. Ценность ряда прожитых дней измеряется единственной валютой: где
и сколько ты выткал за день нитей любви, где и как ты сумел их закрепить и чем
ты связал закрепляющие узлы. Сохрани в памяти эту минуту и укрепись в нити труда
со мною, а, следовательно, и с моим Учителем, Учителем Любви, чье имя Иисус. Мой
узел нашей с тобою нити труда я скрепляю всей любовью и чистотой, что живут в
моем сердце. Прими мои письма у алтаря любви и пронеси их в той гармонии, какою
ты сейчас полон. Та помощь, что подана легко и радостно, всегда достигает цели.
Человек проходит в высшую ступень, и во вселенной все светлое говорит: "Еще один
этап пройден нами". Ибо, как я уже тебе сказал, все едино, все связано, ничто не
может быть выброшено из встреч жизни, хотя бы само оно и не предполагало о своей
связанности со всей единой Жизнью.
Франциск вложил лоскуток в конверт, поднес к своим губам письмо, что лежало на
чаше и не сгорело от ее кипевшей как огонь жидкости, перекрестился им, говоря
про себя: "Блаженство Любви, блаженство Мира, блаженство Радости, блаженство
Бесстрашия, летите Гармонией моей верности и влейтесь в сердце существа, о
котором молю тебя. Учитель, друг и помощник Света и Любви".
Пламя в чаше вспыхнуло. Франциск, а за ним и я, еще раз преклонили колена перед
жертвенником, и он опустил крышку стола.
Передав мне целую пачку писем, - некоторые из них состояли из нескольких слов, -
он завернул их в красивый шелковый платок, напомнивший мне синий платок сэра
Уоми, только платок Франциска был мягкого алого цвета.
Невольная ассоциация всколыхнула во мне воспоминание об этом чудесном человеке,
и я спросил Франциска, знает ли он сэра Уоми.
- Знаю, знаю, дружок Левушка, а вот Хаву не знаю, не видел. Как ты думаешь,
испугался бы я ее черноты? - Франциск весело смеялся, глаза его блестели юмором.
- Мне сейчас очень стыдно, Франциск, но должен сказать, что я был так испуган
при встрече с ней, что до сих пор помню мои тогдашние чувства. Теперь, когда я
долго пробыл среди людей, чувства и силы которых не знают ни страха, ни
раздражения, я и сам изменился, и многие прежние мои понятия уже не существуют.
Раньше я не мог даже понять, не только перелить в действие, что каждый встречный
- мой Единый. Я не понимал, что вовсе не важно, каков Единый в нем, а важно, как
мой, во мне живущий Единый приветствует божественный огонь во встречном. Теперь
же я не могу себе представить, как можно встретить в человеке одни его личные
качества, а не огонь Единой Жизни. Я стал теперь понимать и другое, о чем мне
часто говорил И., что здравый смысл земли и такт самого человека составляют
неотъемлемые приспособления, без которых невозможно нести свое дежурство и уметь
передать помощь Учителя людям. Мне совершенно сейчас ясно, что знать - это
значит уметь. В эту минуту во мне исчезла какая-то часть помехи к тому, чтобы
"быть и становиться".
- Это очень и очень большой шаг, Левушка, в духовном росте человека. Раз или два
каждый человек может поступить по-ангельски, и это, конечно, много. Но не эти
