так восхищался. Зовут его Грегор.
Грегор очень любезно поздоровался со мной, поблагодарил за похвалу его
произведениям, которую я не замедлил повторить, но лицо его, как только Раданда
упомянул об оазисе, из сияющего, радостного стало серьезным, глаза отразили
печаль и даже боль.
Я вынул сумку с письмами и на самом верху увидел большой конверт, где было
написано по-латыни: "Другу, брату и сыну Грегору Стафилион, художнику".
Я подал ему письмо, всем сердцем призывая Великую Мать помочь мне внести мир и
облегчение в сердце художника. Душа моя, мои внутренние очи духа, как и внешние
мои глаза, были так полны обликом Великой Матери, Ее атмосферой живой Радости,
что, подавая пакет, я жил у Ее ног, моля Ее стать заступницей и оправданием
печали этого человека, талант которого сквозил во всех его движениях, как
горящий внутри мраморной вазы светильник.
- Спасибо за письмо и за то доброжелательство, с которым оно подано.
Он пожал мне руку, и от его пожатия волна теплоты еще больше прилила к моему
сердцу, я был тронут, что Грегор почувствовал несущуюся к нему любовь и ответил
на нее.
- Какая радость! Ты здесь, отец, редкостный гость, и даже со спутниками!
Оглянувшись на раздавшийся сзади меня голос, я увидел человека среднего роста,
одетого так же, как Грегор, слегка напоминавшего его родственным сходством в
лице, но совершенно разнившегося фигурой, волосами, манерами и движениями. Он
весь был сплошной темперамент. И речь его была быстрой, слова сыпались четко,
точно скороговорка. Все его члены были точно ртутью налиты. Но вместе с тем
суетливости в нем не было. Каждое движение было точно, ловко. Бросалось в глаза,
что у этого человека был совсем особенный глазомер, то он нигде не споткнется,
ничего в своей стремительности не заденет, а, наоборот, может и умеет сделать на
практике все, о чем думает и чего хочет. Человек поднялся на террасу, Раданда
обнял его.
- Тебя, Василион, без горшка с цветком увидеть трудно.
- Да ты посмотри, отец, что за цветок! - поднося к глазам Раданды горшок с
прелестным розовым цветком, сыпал словами Василион. - В последний раз, когда
Дартан был здесь, он привез мне два жалких цветочка этого вида. С таким трудом я
вывел эти горные лилии в оранжерее оазиса, а без меня никто не смог их там
разводить. Я не надеялся вывести их вновь здесь, и вот, посмотри, что за чудо
природы. Что за цвет, розовый, переливчатый! Что за радужное сияние! Ведь это
будто из розового и белого жемчуга божественная рука вырезала цветы. Этакая
красота. - Василион высоко вверх поднял руку с горшком. - Грегор, первая проба
этого цветка, воспроизведенного на чашках, - отцу и его сегодняшним спутникам.
О, как я буду стараться, дорогой отец, чтобы цветочек на чашке казался живым и
отливал своим радужным жемчугом.
Василион, казалось, забыл обо всем и обо всех. Вся его фигура выражала порыв
восторга. Гладя на него и его цветок, я подумал, до чего целен этот человек в
своем порыве, и что часовня Великой Матери была бы лучшим местом для его цветка,
почти в точности отображавшего цвета дивного сияния Ее статуи. Мимолетный взгляд
и улыбка Раданды снова дали мне понять, что и эту мою мысль он прочел. Я же
вспомнил его слова: "Есть вещи столь высокие, священные, что о них не говорят".
Мысленно я еще раз преклонился перед статуей, из атмосферы которой выйти уже не
мог, и послал благоговение труду артиста, в таком восторге созерцавшего красоту
цветка
- Брат, цветок очарователен, но: твоя любезность хозяина далеко не
очаровательна. Познакомься с новым гостем, поблагодари сестер-затворниц, которые
ради нас нарушили свое домоседство. - Грегор взял цветок из рук брата, подвел
его к нам, стараясь свести на землю с его цветочного неба.
- Тем более будь внимателен, что этот юноша не только посол Дартана, но друг и
секретарь Учителя И.,- прибавил Раданда, пристально глядя на здоровавшегося о
мной и радостно мне улыбавшегося Василиона.
Потрясающая перемена произошла с его смеющимся и радостным лицом. Оно
побледнело, бледность сквозила даже под сильным загаром. Рука, пожимавшая мою,
за мгновение теплая, стала ледяной. Человек пошатнулся и грузно оперся о мое
плечо, которое я поспешил ему подставить.
- О, Боже, мой! Уже! - шептал он, опустив голову мне на плечо. -О, я не готов,
не готов. Неужели так быстро промчались десять лет?
Он еще сильнее сжал мою руку, еще грузнее теперь опирался на меня. Я впервые
почувствовал в себе огромную физическую силу, которой раньше в себе не знал.
Впервые понял, как я стал высок ростом, ибо голова Василиона приходилась на
уровне моего плеча. Что я рос очень сильно, это я и сам замечал и видел в этом
только чудо воспитательных талантов И. Что же касается новой и внезапной силы,
то для меня сомнений не было: она пришла в момент моего посещения часовни. И еще
яснее я понял, как все в человеческом организме должно быть в полной гармонии. Я
не мог бы вынести той мощи волн Радости и Света, что влились в мой организм,
ослепив меня, на мгновение почти убив и превратив в одну из нот божественного
аккорда Великой Матери, если бы я не превратился в Голиафа:
Василион, за минуту весь воплощение энергии и действия, сейчас был инертен и
безнадежен. Я усадил его в кресло и встретился взглядом с Грегором. Бог мой!
Какой полной противоположностью своему брату был он сейчас. В его лице и помина
не было той печали, какая скользнула по нему при упоминании имени Дартана. Оно
точно солнцем светилось от радости. Имя И. вызвало на поверхность все
благоговение, таившееся в его сердце. Он был уверен, спокоен, прост. Он подошел
ко мне.
- Каким гонцом счастья входите Вы в этот дом! Более великой минуты, чем свидание
с нашим спасителем, Учителем И., не могло наступить для нас. Не обращайте
внимания на расстроенность моего брата. Его первые слова - слова отрицания -
только грубая внешняя отрыжка старых-старых привычек мышления. Давно уж, как это
хорошо знает наш любящий и любимый отец, друг и защитник Раданда, он оставил
губившее его жизнь отрицание. Он всеми силами стремится утверждать Жизнь и
разделять Ее труды в своем сером дне. Не судите его и меня строго, - голос
Грегора звучал проникновенно.
- Мне судить Вас? О, друг, что Вы говорите? Мне, такому несовершенному человеку,
к которому так незаслуженно было проявлено столько милосердия, судить пути
достижения людей? Чем больше сближаюсь с людьми, тем все глубже вижу и ощущаю,
что такое милосердие и как далек я сам от возможности и умения проносить его в
свое общение с людьми.
- После прочтешь письмо свое, Грегор. И Василиону Левушка подаст его письмо
позже. Никогда не надо приступать к чтению ответственных бумаг и к каждому
большому делу, пока не привел весь свой организм к полному спокойствию. Что же
это такое, дети мои дорогие, полное творческое спокойствие? Для каждого ученика
это слияние его Единого с Единой Творящей Жизнью и в Ней общение с людьми и
делами. И к такому общению всегда надо приготовиться человеку. Тебе, Василион,
мое особое слово. Вот получил ты весть, которую искал и ждал более половины
жизни. Надеялся, к ней благоговейно стремился и старался приготовить дух свой. А
пришла весть - и первое твое слово ей в привет и встречу было словом отрицания.
Запомни навсегда эту минуту, чтобы больше не повторить своей ошибки. Милостивый
провидец, Учитель И., не дал тебе внезапной встречи с собой, чтобы ты не нанес
себе и всему своему пути непоправимого вреда. Он послал к тебе нас с Левушкой,
подкрепив нас предварительно своею любовью и Радостью Великой Матери, чтобы в Ее
атмосфере милосердия мы, грешные, имели силу любви принять на себя твой удар
отрицания. Чтобы мы могли найти тебе оправдание и ввести тебя в атмосферу Ее
мира и успокоения. Восстань, оправься, передай своей внешней форме внутреннее
ликование твоего духа и неси новый день счастья жить легко. Вдумайся, что
побудило тебя сказать: "Я не готов". Страх. Только один страх великой
ответственности перед Вечностью заставил уста твои высказать движение ума и
опередить творческую работу; сердца. Вот о чем говорит Учитель: "Убей ум". То
есть дай время всему себе войти в гармонию, установи в себе тишину, чтобы ждущее
тебя на пороге озарение могло встретить в тебе волну тех вибраций, которые ему
необходимы, чтобы быть воспринятыми тобою. Ум, работающий не в гармонии с
творчеством сердца, не может работать в Мудрости. А потому не может и ухватить
вибраций Мудрости, хотя бы Она стояла рядом. Друзья и дети, - снова обратился
Раданда ко всем нам, - вынесите из данной вашей встречи вечную память о двух
ученических правилах:
1. Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе великий
Учитель.
2. Важно точное и цельное действие человека сейчас, а не десять минут спустя.
Пойдемте дальше.
Раданда взял Василиона за руку, встряхнул его с такой силой, что тот покачнулся,
ласково его к себе притянул.
- Забудь теперь о себе и думай о других. Полчаса назад ты умел думать только о
деле красоты для блага людей, стараясь единиться с ними в прекрасном. Десять
минут назад ты думал только о себе, забыв обо всем окружающем. Ни то, ни другое,
мой милый. Любя побеждает тот, кто живет в Вечном. Тогда он не скачет мыслями и
настроениями от личного к безличному. Но трудится в ровной радости, в труде
своем подавая каждому то зерно Вечного, которым живет сам. Живи отныне не в
кажущемся смирении, а в истинном. Тогда всякий дар Милосердия воспримешь в
благоговейной радости. И благодарность твоя Истине выразится в труде дня -
легком, бесстрашном, уверенном и простом. Ты не будешь думать, избранник ли ты,
достоин или не достоин поданного тебе милосердия. Ты будешь счастлив в усердии
сливать со своей жизнью и знанием каждое: встреченное сознание. Это не значит,
что каждому ты будешь предлагать разделить твое Святая Святых. Это только
значит, что, храня тайну твоего откровения, ты будешь стремиться вовлекать
каждого в результат твоего живого труда, в твою любовную радость. Будешь,
стараться видеть во встречном его святыню. В благоговейной радости будешь
отыскивать нем Свет и в своем оправдании помогать его равновесию укрепляться.
Рука об руку с Василионом Раданда стал спускаться со ступеней террасы. Все в
природе и в сопровождавших старца людях казалось мне сегодня прозрачным и
сияющим. Шар же самого Раданды на этот раз казался мне переливающимся кругом
розового и белого цветов, которые были так густы и плотны, что закрывали не
только все другие цвета его обычно радужного шара, но даже и фигуру шедшего
рядом с ним Василиона. Мы прошли несколько аллей и остановились у очень
банального двухэтажного дома, в архитектуре которого сквозило много претензии на
утонченность вкуса. На самом же деле дом был воплощением бездарности и
буржуазности. Это здание здесь, в Общине, меня несказанно удивило. Оно было
ярко-зеленого цвета, с белыми колоннами и напоминало неуклюжее подражание
древним венецианским домам. Тут же красовался греческий фронтон и простое, как у
французских вилл, крылечко, увешанное раковинами и разрисованное букетами
цветов. Затейливые балконы и террасы лишали последней грации это создание
чьей-то фантазии.
И на этот раз, как тогда, когда мы подходили к дому Деметро и Леокадии, до наших
ушей еще издали долетал говор многих голосов. Мне казалось, что я улавливаю
могучий голос Деметро, покрывавший общий шум.
Раданда обошел парадный вход и террасы, которых здесь было три, и подошел к
описанному мною крылечку. Пропустив нас всех в сени, где шум голосов был сильнее
и явственнее доносился из дальних комнат, похожий на гомон базара, Раданда отдал
свой посох Василиону.
- Сядь здесь на стул и никого не выпускай, если захочет кто, по глупости, тайно
скрыться. Если же кто будет ломиться напролом, поставь ему, Василион, мой посох
поперек дороги. Тогда он отойдет от тебя и возвратится обратно. Никакими словами
нарушителей запрета не устрашай и не угрожай, просто говори: "Выхода нет".
Сосредоточь свое внимание на том, что я тебе сказал, сын мой. Не суди этих
