этом нам говорили, но без книг все забыли. Сколько в советских организациях и
учреждениях работает женщин и велики ли их достижения? Сколько в заграничных
тюрьмах, застенках есть женщин, сторонников большевизма, и как и сможем ли мы им
помочь? Сколько безработных в зарубежных странах? И если знаете Вы, Надежда
Константиновна, об этом, то напишите нам, пожалуйста, почему это так происходит?
Есть ли голодные, где и сколько, и как это сделать так, чтобы все люди были
сыты, довольны и счастливы? И, главное, хватит ли для всех людей, живущих на
земном шаре, хлеба и пищи всякой. Последний вопрос: есть ли где хуже или такой
царь, как у нас был и сколько и почему их не сбросят, как мы своего Кольку?
Может вздумаете прокатиться до Сибири, то милости просим к нам в гости, накормим
Вас все досыта пшеничным хлебом. Добрый хлеб.
"Бога глас" умолкает. Федор Михайлович продолжает витийствовать.
Достоевский. Что тут произошло, друзья, я не смогу описать. Овации, слезы, все
вскочили, и мне несомненно сказывали, что были даже упавшие в обморок. Мне
преподнесли лавровый венок, весьма большой и тяжелый. А ночью я взял извозчика,
привез и возложил его к монументу. Спала вся Москва, а я стоял у подножия славы
России и шептал его "Пророка", здесь тайна есть, превосходящая ум человеческий,
как смогли излиться такие величественные строки из души двадцатисемилетнего
светского повесы,
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне возвал:
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей".
А теперь, друзья, прошу оставить меня, потому что я устал с дороги, но мы еще
встретимся и поговорим, побеседуем подробно и долго.
Все уходят кроме Анны Григорьевны.
Анна Григорьевна. Я так рада за тебя.
Достоевский. Я счастлив. Наконец Россия признала меня. Да еще в такой день.
Анна Григорьевна. Я рада, рада...
Достоевский. Но те же люди, что плакали тогда, теперь уже обливают меня грязью в
своих журнальчиках. Они стыдятся своих слез, стыдятся, что раскрыли на мгновение
свое сердце. Ведь это их душа. Эти слезы самое верное доказательство, да, да,
самое надежное доказательство, хоть его и легко опровергнуть носовым платочком.
Анна Григорьевна. Ничего, Федя, все равно хорошо.
Достоевский (достает лавровую ветку). А это тебе от того венка.
Анна Григорьевна. Что ты, Федя. Ведь это символ. Я недостойна. Это даже
кощунственно
Достоевский. Достойна! Достойна!
Прикалывает ей на платье лавровую ветку.
Картина девятая
28 января 1881 года. Спальня в квартире Достоевских. Полумрак. На кровати, на
высоких подушках лежит Федор Михайлович. Он не спит, а пристально смотрит на
Анну Григорьевну, которая задремала в кресле, утомившись в круглосуточных
бдениях у постели больного. Над Федором Михайловичем - фото в натуральную
величину Сикстинской мадонны.
Анна Григорьевна (просыпаясь). Что ты не позвал, Федя? Тебе что-нибудь нужно?
Достоевский. Сядь поближе. Дай руку. Ухожу я, чувствую.
Анна Григорьевна. Что ты, Федя, ты еще выздоровеешь.
Достоевский. Не перебивай меня. Я знаю. С завещанием ты знакома... Всю жизнь
мечтал я выиграть главный выигрыш, и выиграл-таки, но не в рулетку. Ты мой
главный выигрыш, Неточка... Единственно знаю, в браке три четверти человеческого
счастья, а в остальном - едва ли четверть... Верь, никогда не изменял тебе,
даже в помысле. Ты мне дала все, к чему стремился, И если за четырнадцать лет
написал большую часть, в том числе и "Карамазовых" - то твоя заслуга. Хвалиться
мне уже не перед кем, знаю твердо, что "Карамазовы" одна из лучших в
человеческой истории книг. И через тысячу лет в ней будут истину искать. Там
твоя доля велика. Алешка весь твой. Хотел его совратить - не дала и права
была... Ты лучше всех моих героинь, такую, как ты, написать у меня духа не
хватило... Ухожу, но без горечи. Была ты, были "Карамазовы", была "Пушкинская
речь"...
Анна Григорьевна. К чему, Федя. У тебя болезнь-то пустяковая...
Достоевский. Не утешай. Счастье не только в хорошей жизни состоит, но и в
хорошей смерти... Дай декабристское "Евангелие". Оно мне жизнь спасло на
каторге, пусть и сейчас решит.
Анна Григорьевна подает "Евангелие".
Федор Михайлович раскрывает наугад, читает.
"Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит исполнить великую
правду". Ты слышишь - не удерживай, значит, я умру... "Восполнивши тайну
свою"... Береги детей. Позови прощаться.
Падает на подушки.
Анна Григорьевна бежит к двери. Сталкивается с доктором.
Анна Григорьевна. Доктор, посмотрите, что с мужем?
Доктор подходит, осматривает, говорит; "Кончается".
Анна Григорьевна выскакивает, через некоторое время возвращается во главе
большой группы людей.
Доктор (встречает перед входом). Прошу соблюдать полную тишину. Больной в таком
состоянии, что малейший звук может вызвать смерть.
Доктор подходит к постели умирающего и берет его руку.
В полном безмолвии раздаются усиленные на весь зал последние прерывающиеся удары
сердца великого писателя.
Народ прибывает. Безмолвно текут слезы.
Последний такт сердца.
Эпилог
Раздвигается занавес. В той же самой комнате, что и в прологе, в том же
самом кресле сидит старенькая Анна Григорьевна. Вся погруженная в прошлое,
она не замечает течения времени. Постепенно гаснет свет.
з а н а в е с
4.7.69. Москва.
