Достоевский. Совсем безграмотно. Точка пропущена и твердый знак не проставлен.
Совсем безграмотно. Как вас учат?..
Анна Григорьевна (глотая слезы от обиды). Я... я... спешила...
Достоевский. Хорошо, хорошо, впредь будьте внимательней.
Подходит к книжному шкафу, достает оттуда грушу и подает ей из руки в руку, что
не является хорошим тоном по этикету. Анна Григорьевна, немного растерявшись
поначалу, берет грушу, поняв смысл такого подношения. Ест.
Достоевский. Извините за резкость, я вас обидел?
Анна Григорьевна. Нет, нет, ничего, я просто...
Достоевский. Тогда давайте приступим. Садитесь за письменный стол.
Анна Григорьевна. Что вы... То есть я хочу сказать, что могу и здесь.
Достоевский. Садитесь. За письменным столом вам будет удобней.
Анна Григорьевна садится за письменный стол. Незаметно его поглаживает.
Анна Григорьевна. Скажите...
Достоевский. Что?
Анна Григорьевна (конфузясь). Это я так, ничего...
Достоевский. Вы хотели что-то спросить? Я готов ответить на ваши вопросы. Ну...
Анна Григорьевна. Я... я... это глупость... я хотела спросить, за этим столом вы
написали "Униженных и оскорбленных"?
Достоевский (улыбаясь). Ну, конечно же. Не на потолке ж я сидел.
Анна Григорьевна. Я не то может сказала... Ерунда, конечно... Только я очень
плакала, когда читала этот роман. Когда книжки с продолжениями приходили, так
покойный папа первым забирал. После обеда он заснет, я книжку у него тихонько
выкраду, забьюсь в самый угол сада - мы в Павловске в это время на даче жили -
и читаю... Слезы лью. Меня ищут, кричат, а я не хочу и ответа подать. Так мне
было жалко всех... Я глупенькая была, правды?
Достоевский. Наоборот. Я рад, что вам нравятся мои сочинения.
Анна Григорьевна. Мне все нравятся. И "Бедные люди", и "Записки из Мертвого
Дома", и "Неточка Незванова"...
Достоевский. Давайте, начнем. "Рулетенбург". Роман. Из записок молодого
человека...
Анна Григорьевна пытается расчистить себе побольше места и отодвигает тяжелую
книгу. Она вдруг падает. Достоевский в это время стоит к ней спиной,
вздрагивает.
Достоевский. Что это вы такая неуклюжая?
Анна Григорьевна пытается поднять книгу. Заметив, что это за книга, Достоевский
начинает волноваться.
Не трогайте. Я сам. Это моя наивысшая драгоценность, с нею я может только и
перетерпел свою каторжную жизнь. Когда уж совсем невыносимо было от тягот
существования, когда уж готов был сорваться с моих губ крик "ИЛИ, ИЛИ, ЛАМА
САВАХФАНИ" - возглас последних мучений Искупителя - тогда открывал я ее,
горячо шептал в ночи завет "Перестрадавший - спасется", и разрывалась завеса,
доходил снова до меня луч жизни. Подарок этот от бедных изгнанниц - жен
декабристов, которые встретили нас в Тобольске, словом сострадания проводили нас
на омскую каторгу и подарили каждому по "Евангелию", и милостыня - десять
рублей - была заложена на странице, где о кресте жизненном, который всяк должен
нести до конца, говорится.
Анна Григорьевна. Извините... я не знала... я больше не буду...
Достоевский. Что вы больше не будете, милое дитя?
Анна Григорьевна. Не знаю... Но все это так ужасно...
Достоевский. Много ужасного в жизни, уважаемая Анна Григорьевна, Болезнь -
ужасна, смерть - ужасна, безверие - ужасно. Но может еще ужасней, когда знаешь
наверное, что жить осталось пять минут, да как подумаешь об этом, так уже не
пять минут, а может четыре с половиной, именно совершенно точно - четыре с
половиной, И ты существом ощущаешь эти минуты и стараешься распределить их, они
длинные эти минуты, если их с толком использовать, это большое богатство, за это
время можно столько жизней прожить. Эти минуты запоминаются с необыкновенной
ясностью, никогда их забыть невозможно. Несколько человек нас было,
государственных преступников. Троих повели к столбам и надели смертный костюм в
виде белого балахона, а на глаза надвинули белый колпак, а против каждого столба
команда солдат с ружьями выстроилась. Я восьмым был, и когда осталось две
минуты, которые я положил думать о себе, простившись с товарищами, думать стал,
как же это вот есть? Через две минуты нет, не я, нечто. А что? Может вот тот
луч, который отразился от позолоченного купола видневшейся за оградой церкви?...
И решить надо, несомненно необходимо решить этот вопрос, потому что как уйдешь
без этого? И одновременно другая мысль. Как был раньше богат минутами, днями, и
не знал, что был богат, не понимал своего огромного и счастливого богатства, вот
если бы воротить жизнь, то уж впредь каждую минуту по глотку бы выпил, ни одной
бы не утерял. И эта мысль даже до такой злобы переродилась, что уж хотелось,
чтоб поскорей застрелили...
Анна Григорьевна. Не надо... Лучше... лучше... о счастливом, ведь было же, было
у вас?..
Достоевский. О счастливом?.. Да это ж и был счастливейший день. Как объявили
приговор о каторге вместо смертной казни, как отвели нас в Александровский
равелин, так я все по камере ходил и пел, пел во весь голос, я счастлив был,
прямо-таки до неприличия счастлив был. Ведь что каторга? И на каторге жизнь
можно огромную найти, и на каторге люди, если будешь любить их, то и тебя
полюбят, ведь это так, ведь наверное полюбят...
Анна Григорьевна. Это непременно... вас должны были полюбить...
Достоевский. Я жить хотел. Ощущать запах клейких листочков, слышать шорох
листьев в облетающем лесу, водой из ручейка брызнуть в лицо, даже шорох мышки в
углу камеры - ведь это все жизнь. Жизнь. Жизнь. И верил я, что еще смогу
сказать новое и большое слово. Там узнал я русский народ, как может никто из
писателей не знает... Странно... С чего это вдруг я... Давайте работать.
Анна Григорьевна. Вы не думайте, я все поняла, даже как будто сама пережила. Я
буду все стараться сделать...
Достоевский. Глава первая. С красной строки. Я возвращался из моей отлучки. Нет,
нет, лучше так. Наконец я возвратился из моей двухдневной отлучки. Наши уже три
дня как были в Рулетенбурге. Я думал, что они Бог знает как ждут меня, однако ж
ошибся. Генерал смотрел чрезвычайно независимо, поговорил со мною свысока и
отослал меня к сестре, Мне показалось, что генералу совестно - лучше -
несколько совестно - глядеть на меня. Пожалуй, лучше переставить местами два
последних предложения. Ну-ка, прочтите три последних предложения с
перестановкой.
Анна Григорьевна. Генерал смотрел чрезвычайно независимо, поговорил со мною
свысока и отослал меня к сестре. Было ясно, что они где-нибудь перехватили
денег. Мне показалось, что генералу несколько совестно глядеть на меня.
Достоевский. Пожалуй, лучше. Так и оставьте... Марья Филипповна была в
сильных... нет, больших... нет, чрезвычайных, именно, чрезвычайных хлопотах и
поговорила со мною слегка, точка с запятой, деньги однако ж приняла и выслушала
мой отчет... лучше, весь мой рапорт. К обеду ждали Мезенцева, француза и
знакомого англичанина... Зачеркните. К обеду ждали Мезенцева, французика - он у
меня будет отрицательным героем - французика и еще какого-то англичанина. Как
водится, деньги есть, так тотчас и званый обед, точка с запятой, по-московски.
Успеваете?
Анна Григорьевна. Да.
Достоевский. Пожалуй, на сегодня закончим. Вы перепишите и приходите завтра с
двенадцати, мы продолжим.
Анна Григорьевна. Я перепишу крупным почерком, чтоб читать вам легче было.
Достоевский. Только без грамматических ошибок... Не обижайтесь... Право, это
хорошо, что вы не мужчина.
Анна Григорьевна. Это почему так?
Достоевский. Мужчина бы запил, а вы, надеюсь, не запьете.
Анна Григорьевна. Право, я не совершенно уверена, что этого несомненно не
случится. До свиданья.
Достоевский. До завтра. (Улыбаясь) И все-таки, не запивайте, умоляю.
Анна Григорьевна. Буду крепиться.
Достоевский уходит.
Анна Григорьевна собирает бумаги. На выходе встречается с Павлом
Александровичем.
Павел Александрович. Вы стенографка отца? Любопытно, как это делается?
Бесцеремонно забирает портфель, начинает рыться в нем.
Анна Григорьевна. Извините, но я спешу.
Забирает портфель и выходит.
Павел Александрович провожает ее взглядом и причмокивает.
Картина третья
Через 26 дней. Та же квартира, что и в предыдущей картине. А.Майков.
Входит Анна Григорьевна.
Майков. Здравствуйте, уважаемая Анна Григорьевна (целует руку). Большое спасибо
вам. Вы так много сделали для нашего друга. Мне Федор Михайлович все уши о вас
прожужжал.
Анна Григорьевна. Ну, что вы. Я всего лишь скромная стенографка, скромный писец
замечательных мыслей. Моих заслуг здесь совсем не много, всего на пятьдесят
рублей, по таксе.
Майков. Нет, нет, не шутите. Я просто не узнаю Федора. Как-то подтянулся, даже в
белый жилет вырядился. Это ваше влияние, милая скромница, не отказывайтесь. До
этого он был в таких тяжелых мыслях, что я боялся за него.
Анна Григорьевна. Если вы действительно уверены, что это так, то я рада, хотя и
склонна считать, что вы преувеличиваете.
Майков. Федор Михайлович сейчас будет. Он попросил меня подождать вас.
Анна Григорьевна. Прочтите тогда что-нибудь из своего. Самое любимое.
Майков. К сожалению, мое самое любимое написано не мной, а неизвестным русским
поэтом семь веков назад. "Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы
трудных повестей о полку Игореве, Игоря Святославича. Начати же ся той песни по
былинам сего времени, а не по замышлению Бояню. Боян бо вещий, аще кому хотяше
песнь творите, то растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, шизым
орлом под облакы." Прекрасно, не правда ли? А этот вопль, несколько раз
повторяющийся ¾ "О, Руская земля, ты уже за шеломянем еси!". Я сейчас работаю
над переводом "Слова". И часто пытаюсь представить себе автора. Наверное, он был
молод, соратник князя Игоря, и писал в половецком плену, и его печаль и боль по
Русской земле вылилась в такие удивительные формы... Как мечтал бы я написать
поэму об этом поэте, но чувствую, мой дар слишком слаб для такой задачи...
Анна Григорьевна. Скажите, что это за женщина на портрете?
Майков. Покойная жена Федора Михайловича - Мария Дмитриевна. Это тяжелая и
печальная история. Он встретился с нею в Семипалатинске. Она была замужем и уже
тогда была больная чахоткой. Между ними вспыхивает фантастический пламень
какой-то мучительной любви. Первая любовь в тридцать три года, столько
пережито... Наконец, она переезжает с Мужем в Кузнецк, где муж помирает. Она
остается без средств и влюбляется в тамошнего учителя без места. Федор
Михайлович зовет ее к себе, но она колеблется, потому что он в то время служил
простым солдатом и не мог ее содержать. В отчаянии он пишет униженное письмо к
товарищу по инженерному корпусу герою Севастополя Тотлебену с просьбой
похлопотать об офицерском чине, ибо от этого зависит его существование. Получив
производство и право печататься, он бросается в Кузнецк, умоляет учителя
отказаться от Марии Дмитриевны, достает ему место, привозит ее в Семипалатинск и
венчается с нею, причем на обряде венчания в убогой семипалатинской церкви
присутствует и бывший любовник. Представьте эту картину, эту игру страстей, этот
мучительный кошмар мыслей, обуревающих жениха - кого все-таки любит та женщина,
которую он ведет под венец... В Петербурге ее болезнь усиливается, вырванная из
своего круга, она не может войти в другой, мучает мужа ужасными сценами ревности
и под конец сходит с ума... Павел Александрович - ее сын от первого брака...
Кажется, идет наш хозяин. Прошу только, не выдавайте, что я вам рассказал, он
горд и не любит этого. До свиданья (уходит).
Входит Достоевский, Здороваются.
Анна Григорьевна. Вот последние листки романа. Спешила, даже не успела проверить
по поводу ошибок, Если найдутся, уж вы не ругайтесь.
Достоевский. Успели все-таки в срок. Я вам глубоко благодарен. Ваш гонорар
(передает деньги). А как вам роман?
Анна Григорьевна. Очень понравился. Особенно Полина и мистер Астлей.
Достоевский. А главный герой?
Анна Григорьевна. Ой, нет. Разве ж можно поддаваться так этой страсти к рулетке?
