Достоевский. Неужели вы не можете представить, что можно обладать сильным
характером, доказать это всей жизнью и, тем ни менее, не иметь в себе сил
побороть страсть к игре?
Анна Григорьевна. Мне жалко его, но все-таки уважать его я не могу.
Достоевский. Да, вы знаете, этот бестия Стелловский куда-то скрылся, запретив
приказчику принимать рукопись. Вы понимаете, что он замыслил?
Анна Григорьевна. Ясно, он хочет, чтобы к указанному сроку в его руках рукописи
не оказалось, Тогда он сможет начать процесс.
Достоевский. А что ж делать?
Анна Григорьевна. Пожалуй, проще всего сдать ее под расписку квартальному той
части, где этот мошенник проживает.
Достоевский. Вы молодчина, Я бы никогда до этого не додумался, мне б такую
практичность или такого близкого друга.
Анна Григорьевна. Мне много пришлось помогать моей матушке в ведении дел по
нашим доходным домам.
Из-за двери раздается шум и голоса.
Женский. Не велено никого впускать.
Мужской. Прочь, прачка. Гарпий Фомич Гадкин имеет права.
Врывается Гадкин. Обрюзгший старик и навеселе.
Достоевский. Что вам нужно, сударь?
Гадкин. Что мне нужно-с? Что изволю-с? Червь, тля. Но изволю-с получить по
векселечку с уважаемого писателя, украшения земли Российской. Читал, читал, и
очень даже одобрял-с. И плакал даже. Искренной слезой окропил странички
бессмертного творения. И негодовал. Верьте-с, негодовал на бездушных ростовщиков
и процентщиков. О, как негодовал Гадкин! Но половиночкой-с. Половиночкой-с.
Высокомудрая наука утверждает, что у человека в голове две умственные доли. Так
вот половиночкой я и негодовал, той, что Создатель положил обдумывать вопросы
добра и зла-с. А другой половиночкой, что для материалистического промысла, хожу
и сирот обираю. Слезы вытру и иду. Отчего так, писатель? Тут тайна есть
человеческого организма-с. И к вам я сейчас с другой половиночкой-с. Так уж
извольте удовлетворить-с.
Достоевский. Я занят. Зайдите в другой раз.
Гадкин. Срок векселечка кончается-с. А время в наше время - деньги-с, какой-то
мудрец сказал и не глупо-с. Вот и вы, писатель и промыслитель за униженных и
оскорбленных, наверное, ведь наверное имеете систему счастья и всеобщего
блаженства-с? Хе-хе. Сейчас все сочиняют наибудущественные системы. Так я думаю
и у вас есть. И наверное, наверное, в ней денежки уничтожены-с. Похоронены. И
все от того в довольстве в системе зажили-с, ибо они зло и тлетворный миазм
суть-с. Хорошо без денег-с. Только вот Гадкин, червь и тля, а с вами равенство
имеет и даже более. Все деньги. А без них? Тогда как-с? Стало быть, ежели на
голый черепочек младенчика не подходит треуголка Наполеона, ежели он не
хроменький, как Тайлеран, не картавит, как Демосфен, так сразу и зачислять его
надо по разряду второстепенного человечества-с? Без денег-то? А с деньгами-то
зачем мне треуголка, мне и с прямыми ножками хорошо, и картавить ни к чему,
потому что с деньгами я рядом встану и не постесняюсь, равенство имею, вот и
вас, промыслителя, в яму долговую засадить могу-с.
Достоевский. Извольте покинуть комнату, сударь. Я с дамой.
Гадкин. У меня и дамы подписывали векселечки, и дамы-с ходили...
Достоевский. Вон! (в ярости двигается на Гадкина).
Гадкин (в сторону). Ведь убьет, каторжный, ей убьет. (Громко) Тихими стопами-с,
Федор Михайлович, тихими стопами-с (выскакивает, пятясь).
Достоевский (потрясенный вспышкой). Зачем, зачем такое существо живет на свете?
Почему такая власть у такого ничтожества? Ведь помрет же скоро, ничего с собой
не унесет, а все копит, собирает в сундуки слезы сирот и честных вдов,
пересчитывает за запорами свидетельства унижений и оскорблений людских сердец...
Ну, скажите, дозволено ли убить такого, чтоб осушить слезы десятков невинных и
обманутых, неужели не дозволено?
Анна Григорьевна (тихо). Не нам решать, кто имеет право на жизнь, а кто его не
имеет.
Достоевский. Что за страшный мир...
Анна Григорьевна. Успокойтесь, Федор Михайлович. Это подлец и негодяй. Одно
слово - Гадкин. И хотя я молодая, может и глупая, но не верю, что весь мир из
таких негодяев состоит. Ведь есть же и хорошие люди и их, ведь наверное, больше.
Достоевский. Да, да, это хорошо, что вы так верите, это хорошо, что вы не знаете
этой муки, когда в каждом человеке видишь его тень - его собственного Гадкина.
И в себе... Ведь мы с вами не расстанемся навсегда, ведь мы еще с вами
поработаем, правда?
Анна Григорьевна. Конечно, Федор Михайлович. Я всегда рада буду.
Достоевский. Знаете что. Хоть это и не скромно напрашиваться, но пригласите меня
к себе. Я хочу посмотреть, как вы живете.
Анна Григорьевна. Пожалуйста. Я и моя мама будем рады. Вот мой адрес.
Достоевский. Я завтра приеду.
Анна Григорьевна. Лучше... давайте послезавтра.
Достоевский. Чудесно. Послезавтра в семь.
Анна Григорьевна. Жду вас.
Достоевский. До свиданья, любезная Анна Григорьевна (целует руку).
Анна Григорьевна. До свиданья.
Достоевский уходит.
Сразу же заходит Павел Александрович, который прежде даже несколько раз
заглядывал в комнату.
Павел Александрович. Что это папаша уходит от вас в каком-то блаженном виде.
Учтите, папаше жениться поздно. Он должен меня и семью обеспечивать, так что
никаких курбетов мы ему никак не позволим. Да куда ему жениться, когда он каждый
день в припадок брякается.
Анна Григорьевна. Позвольте пройти. Разговоры такого сорта со столь любящим
пасынком я вести не намерена.
Павел Александрович. Ну-ну. Только учтите. Не вздумайте его обольщать. Мы не
допустим.
Анна Григорьевна уходит.
Картина четвертая
"Послезавтра". В квартире Сниткиных.
Мать и дочь. Убирают комнату.
Анна Григорьевна. Мамы, вы все купили, как я просила?
Мать. Да, Неточка.
Анна Григорьевна. А груш не забыли?
Мать. Самых лучших купила. У Елисеева.
Анна Григорьевна. Он любит их. (Вдруг прыскает от смеха.) Он так смешно угощал в
первый день.
Мать. Послушай, дочка. Уж не увлеклась ли ты им?
Анна Григорьевна (бросается на шею матери). Ой, мама, право же это совсем не то.
Но он такой несчастный. И потом, после него все люди кажутся такими пресными и
не интересными. Сергей Митрофанович прекрасный человек, но с ним так скучно.
Ведь это же скучно, когда наперед знаешь, что человек скажет, как поступит. А с
Федором Михайловичем так интересно, ты себе не представляешь, как интересно.
Такие у него мысли...
Мать. Ой, дочка, да ведь он стар и беден, наверное, как все сочинители.
Анна Григорьевна. Да я право же не влюбилась. Мне просто интересно с ним. Он
как... конфетка (прыскает), поешь - и все остальное уже пресно. После него все
эти разговоры нашей молодежи кажутся такими скучными, глупыми, пошлыми.
Мать. Боюсь я, Неточка, за тебя, боюсь и не успокаивай. И сам он непременно
должен быть несчастлив. Ведь когда сочинитель описывает обиженного, так
непременно должен чувствовать себя обиженным. И когда убийцу описывает, так и
сам должен ощутить себя на его месте, потому что если не ощутит, то и не напишет
так, чтоб верили ему, и чтоб слеза пролилась у читателя, и волосы зашевелились,
А от этого уж не будешь веселым, никак не будешь.
Анна Григорьевна. Как интересно вы сказали, мама. Непременно спрошу у Федора
Михайловича так ли это?
Мать. Вот еще. Будешь всякие глупости материнские рассказывать. Пойду, помогу
кухарке. (Уходит.)
Анна Григорьевна убирает комнату, напевая песенку самого несерьезного и амурного
свойства.
Ах, зачем, пастушок, ты меня поцеловал?
Ах, зачем, пастушок, сердце мне разбил?
Вы, овечки белые, вы, овечки милые,
Никому не выдавайте тайну наших встреч.
У нее хороший голос и пластика, обличающая некоторые артистические задатки.
Вбегает подруга - Варвара Евлампиевна.
Ей лет двадцать, она в синих очках, короткой прическе, одета по моде передовых
женщин шестидесятых годов.
Варвара Евлампиевна (по мужски здоровается). Я на минутку. Почему это Ольхин
тебя рекомендовал? Я тебя не хуже успеваю.
Анна Григорьевна. Не знаю, не знаю, вот и не знаю (веселое настроение не
покидает ее).
Варвара Евлампиевна. В следующий раз потребую, чтоб меня направил.
Анна Григорьевна. Ну, и требуй... А у меня должен быть сегодня господин
Достоевский.
Варвара Евлампиевна. У тебя? Здесь?
Анна Григорьевна. Именно здесь.
Варвара Евлампиевна. Тогда я остаюсь.
Анна Григорьевна. Но... но он еще не скоро будет.
Варвара Евлампиевна. Подожду. Я хочу видеть его и сказать ему все о женском
вопросе, в котором он совсем не разбирается. Я ему все объясню и потребую, чтоб
он его осветил в подлинном свете.
Анна Григорьевна (явно ошеломлена). Но он действительно поздно будет.
Варвара Евлампиевна. Ничего. Я ведь не помешаю, не правда ли?
Анна Григорьевна. Конечно... Подожди, я сейчас, кажется, кто-то вошел.
Варвара Евлампиевна. Не слышу.
Анна Григорьевна. Нет, нет, я слышала совершенно точно (убегает).
Варвара Евлампиевна. Я ему скажу, что он ретроград, коли не признает женского
вопроса и полной свободы в отношениях полов как господин Чернышевский. Так в
глаза и скажу, что о нем передовая молодежь думает.
Входит Анна Григорьевна.
Анна Григорьевна. Я должна тебя огорчить, Варя, но приходил человек от господина
Достоевского и передал, что господин писатель просит его извинить, что он не
может быть, так как вынужден уехать на важное заседание.
Варвара Евлампиевна. Жалко. Тогда, прощай. Когда будет - не забудь пригласить,
я ему многое сказать должна (уходит решительным шагом).
Анна Григорьевна, дождавшись ухода, прыскает со смеху и поет, припрыгивая:
Обманули дурака на четыре кулака.
Обманули дурака на четыре кулака...
Незамеченным входит Достоевский.
Смотрит и улыбается.
Наконец, Анна Григорьевна замечает его.
Анна Григорьевна. Ой, Федор Михайлович. Здравствуйте. Так незаметно. И почему
так долго?
Достоевский. Здравствуйте. Извозчик меня катал целый час по каким-то
разбойничьим углам. Еле нашли вас. А что вы такая веселенькая, Анна Григорьевна,
кого это вы обманули?
Анна Григорьевна (прыскает). Это я... Вы меня осуждать будете... Ко мне пришла
подруга - точь-в-точь как вы описывали - в синих очках и коротких волосах - и
когда узнала, что вы у меня быть должны, сказала, что остается. (Передразнивая)
Я господину Достоевскому все высказать о женском вопросе и равноправии полов
хочу. А я и обманула ее, сказала, что вы не будете. (Пародируя) Господин
Достоевский на важное заседание уехать изволили. Вы скажете, что я лгунишка?
Достоевский. Непременно скажу.
Входит мать.
Анна Григорьевна. Это моя мама. Мария-Анна Мильтопеус. Она у меня шведка, но
русская больше, чем мы с вами.
Достоевский. Здравствуйте. У вас прекрасная дочь, я уверен, что это ваше влияние
и воспитание. Я очень рад с вами познакомиться.
Мать. Здравствуйте, Федор Михайлович. Зовите меня по-русски - Мария Густавовна.
Мне так больше нравится. А мне уж все уши про вас дочь прожужжала.
Анна Григорьевна. Мама, зачем вы?
Мать. По книгам я давно вас знаю, еще с "Бедных людей". Прошу вас (усаживает).
Анна Григорьевна. Федор Михайлович, вот послушайте, что мама только что сказала.
Мать. Оставь, Нета.
Анна Григорьевна. Нет, нет, мама, вы меня выдали, теперь и я про вас должна
сказать. Мама говорит, что когда вы описываете оскорбленного человека, то и сами
переживаете это оскорбление, а когда описываете какого-нибудь злодея, так
чувствуете все равно как сами его совершаете? Правда это, скажите?
Достоевский. Вы действительно так сказали, Мария Густавовна? Вы даже не знаете,
до какой степени правильно вы сказали, ведь об этом многие, что там многие,
большинство из нашего брата-сочинителей не догадывается. Это совершенно точно,
когда описываешь обиженную девушку, так у самого буквально сердце разрывается,
все равно как будто только что тебя обидели и надругались над тобой. А когда
пишешь о каком-нибудь злодействе, так точно сам совершаешь, нужно все ощутить,
