все, и холодные пальцы преступника, которые сжимаются на твоем горле, и
последнюю предсмертную картину перекошенного лица и напрягшегося кадыка на шее
злодея, и последнюю перед концом мысль, может даже самую ничтожную и глупую, но
ощутить. Мы, писатели, может самые порочные люди, потому что все преступления
через наше сердце проходят... Вы, Мария Густавовна, это так верно заметили. Я
вижу, вы очень умны и, я уверен, добры, и мы обязательно полюбим друг друга, я
уже вас уважаю и очень даже...
В продолжении всего этого страстного сбивчивого монолога мы ощущаем, что сам
Федор Михайлович сознает неуместность своей горячности, но ничего не может
сделать, от этого мучается, наконец, обрывает в совершеннейшем смущении.
Наступает томительная пауза, которая повергает его уже в окончательную тревогу.
Положение спасает Анна Григорьевна. Нарочитым жестом она подает Федору
Михайловичу грушу прямо в руку.
Достоевский. Вы не сердитесь, что я слишком горячо...
Анна Григорьевна. Нет, нет, что вы. Вы очень хорошо говорили.
Мать. Вы уж побеседуйте, а я пойду чай приготовлю (уходит).
Достоевский. Я был совершенно несносен.
Анна Григорьевна. Что вы, Федор Михайлович, вы такой душка, так умно говорили.
Садитесь лучше сюда, вот в это кресло, вам будет удобней (пересаживает).
Достоевский. Анна Григорьевна, я не только приехал к вам познакомиться, но у
меня и дело есть. Я задумал роман и мне нужен ваш совет.
Анна Григорьевна. Разве я могу вам советовать?
Достоевский. Именно ваш совет совершенно необходим. Это будет роман о художнике
с очень трудной судьбой. Детство его не баловало. Рос он с деспотичным отцом -
врачом больницы для неимущего люда - бродяг, обитателей ночлежных домов и
богаделен. Мать он потерял в самом раннем детстве. Все его детские впечатления
ограничивались чахлым больничным садиком, все темные и страшные язвы жизни
открывались ему слишком рано и навсегда изранили его впечатлительную душу. Он
окончил военное училище, но скоро вышел в отставку и предался любимому
искусству. Он был нелюдим и горд. Искусство заменило ему все - друзей, женщин,
балы и попойки - все мирские утехи он положил на алтарь служения этой идее.
Первые шаги его вызвали большой резонанс, его хвалили, о нем говорили, а один из
самых влиятельных критиков - назовем его критик Б. - сказал, обливая слезами
грудь моего героя: "Вам возвещена правда жизни! Цените же ваш дар, оставайтесь
ему верными и будете великим художником". Однако, последующие его произведения
стали вызывать насмешки, многочисленные завистники клеветали на нашего героя,
шептались по гостиным, что весь этот шум по первому произведению есть просто
недоразумение, да и сам его талант такое же недоразумение. И он снова остался
одинок в своей каморке, но и туда долетал голос клеветы и насмешки. В это время
роковое стечение обстоятельств заставило его покинуть столицу. Там, в одном из
самых глухих уголков России на его долю выпали еще большие страдания и самое
главное - невозможность заниматься любимым искусством. Там он встретил свою
первую любовь, женился, но жена вскоре умирает. Наконец, он снова в Петербурге.
Его уже все забыли, никто не помнит его первых произведений. И снова он должен,
как новичок, завоевывать себе имя, добиваться признания в глазах публики, но ему
уже было далеко не столько лет, как в первый раз, силы его уже были не те,
здоровье его уже было очень плохое, ибо от всех пережитых страданий он получил
тяжелую и неизлечимую болезнь. Но упорством и мучительной работой, под громкий
крик хулителей он снова приобретает известность, снова публика заговорила о моем
художнике, он завоевывает одно из первых имен среди русских художников. Да, он
достиг чего мечтал. Но счастья нет. Он одинок ¾ два-три друга, пустая
холостяцкая квартира - вот вся его жизнь. Да горячо любимое искусство. И вот в
это время он знакомится с молодой прекрасной девушкой лет двадцати. Назовем ее
для простоты "Анной". Он влюбляется в нее. Горячо, страстно. Она же... она же
относится к нему с участием, с добротой. И вот я хочу посоветоваться. Может ли
мой художник сделать предложение любимой девушке? Не будет ли это
противоречить... художественной правде?
Анна Григорьевна. А почему нет? Если он любит ее.
Достоевский. Но он стар, болен, беден...
Анна Григорьевна. Фу, что за доблесть любить молодого, здорового и богатого... и
глупого.
Достоевский. И вы думаете... вы думаете... неужто она примет предложение...
Анна Григорьевна (почти шепотом) Вы... мой Отелло.
Достоевский. А вы... Дездемона.
Анна Григорьевна. Она его за муки полюбила...
Достоевский (медленно, со слезами на глазах склоняясь к ее рукам). А он ее за
состраданье к ним.
Анна Григорьевна сидит прямо со слезами на глазах.
Федор Михайлович склонился к ее коленям, целуя и обливая слезами ее руки.
Вдруг он вскакивает.
Достоевский. Но нет, нет. Я не могу. Вы молоды. У вас все впереди. Я погублю
вашу жизнь.
Анна Григорьевна (не меняя положения). А может я налажу вашу.
Достоевский. Я беден, я весь в долгах.
Анна Григорьевна. У меня есть некоторые средства.
Достоевский. Я болен.
Анна Григорьевна. Я буду ухаживать за вами.
Достоевский. У меня отвратительный характер.
Анна Григорьевна (вскакивает и берет его за руки). Глупенький. Я люблю вас. Мне
кажется, я полюбила вас в двенадцать лет, когда прочитала ваш первый роман. Я
плакала над ним и думала о вас.
Достоевский. Боже, неужели это возможно!?
Анна Григорьевна. Возможно... если вы любите.
Достоевский. Я люблю вас! За вашу доброту, чуткость. Многие мне сочувствовали в
моих несчастьях, а вот вы пришли и просто стали помогать. Я знаю, что вам
пришлось ночами трудиться... Поначалу я не замечал вас, вы уходили - я забывал
вас - ваш голос, фигуру, цвет глаз... И вдруг, недели через две я заметил, что
вы красивая девушка с большими добрыми глазами.
Анна Григорьевна. Значит, две недели просто не замечали меня?
Достоевский. Да, да. А когда заметил... Мы поженимся и уедем за границу месяца
на два-три. Я покажу вам мои любимые музеи, поведу к Сикстинской мадонне...
Анна Григорьевна (лукаво). А в Рулетенбург заедем?
Достоевский. Ну, может на пару дней, чтобы вы посмотрели, правильно ли мы с вами
его описали. Нет, нет, никакой игры, разве что поставлю двадцать франков
показать вам мою систему, которая совершенно безотказна, если играть осторожно.
Анна Григорьевна. Зовите меня Натой.
Достоевский. Нет, Ната - это искусство. Я буду звать вас Аней, Аня ¾ это
жизнь...
Входит мать, на подносе чай.
Анна Григорьевна. Мама, Федор Михайлович сделал мне предложение.
Мать. И...
Анна Григорьевна. Я приняла его.
Мать роняет поднос, чашки бьются.
Начинается какая-то суматоха. Мать пытается благословить молодых. Но жених и
невеста бросаются собирать осколки и все уползают от нее. Наконец, над лужей
разлитого чая, на корточках они получают материнское благословение. Льются
слезы, смешиваясь с разлитым чаем.
Достоевский (с осколками в руке). Говорят, к счастью...
Картина пятая
Рулетенбург. Через несколько месяцев.
Дешевый гостиничный номер.
Анна Григорьевна. Одна.
Анна Григорьевна. ...как все хорошо было... Утром перепишу все, что Федя за ночь
сочинил, и идем гулять по городу, заканчивая нашу прогулку почти всегда в
Дрезденском музее и непременно у Сикстинской мадонны... Почему она его так
привлекает? По часу стоит, не шелохнется. А потом уходит, точно духовно
омытый... И все повторяет: "Разбогатеем - непременно закажу большое фото в
натуральную величину"... Так все было хорошо... И занесло же нас в этот
проклятый Рулетенбург...
Входит Федор Михайлович. Вид пришибленный. Тяжело садится. Смотрит в пол.
Достоевский. Дьявольщина... Уже держал в руке три тысячи... и все уплыло... пока
играю по системе - выигрываю. Но никак не могу удержаться, начинаю рисковать -
и все пропало... Есть у нас еще деньги?
Анна Григорьевна. Осталось двадцать фридрихсдорфов.
Достоевский. Главное ведь уверен. Если б были деньги - непременно отыгрался.
Главное не уклоняться от системы.
Анна Григорьевна. Будешь чай пить?
Достоевский. Нет.
Анна Григорьевна. Может поработаем?
Достоевский. К черту! К черту1 Жилы из себя вытягиваешь и всю жизнь в кабале. К
черту!
Анна Григорьевна. Федя, ну, что с тобой? Опомнись. Ну, проиграл...
Достоевский. Не смей меня жалеть!. Не смей!. Я знаю, что подлец, что совратил
невинную девушку... О, Господи... Я знаю, что негодяй... Но все равно. Не смей
меня жалеть... Еще бы двадцать фридрихсдорфов...
Анна Григорьевна. Возьми их, Федя.
Достоевский. Ты правду говоришь?
Анна Григорьевна. Возьми. Как-нибудь перебьемся. К тому же должны же мы
когда-нибудь получить этот перевод.
Достоевский. Нет, нет, а как же ты?
Анна Григорьевна. Я уверена, просто уверена, что тебе не может на этот раз не
повезти.
Достоевский (подскакивает к Анне Григорьевне, целует руку). Ты у меня золото,
Анечка. Я негодяй, а ты золото.
Достоевский подбегает к шкатулке, лихорадочно разбрасывает бумаги, находит
деньги и убегает.
Анна Григорьевна некоторое время сидит в задумчивости, тяжело вздыхает и
придвигает к себе рукопись.
Входит фрау Шульц.
Фрау Шульц. Ваш муж все рулетка? Деньги не платить, а рулетка играть. Очень
похож руски человек.
Анна Григорьевна. Нам должны вот-вот прислать. Тогда мы за все заплатим.
Фрау Шульц. Мой фатер помираль - говориль на прощань: "Хочешь бедный -
принимай руски, хочешь богатый - принимай руски. Хочешь покой - не принимай".
Вы руски есть... это... это... безлаберность.
Анна Григорьевна. Вы не волнуйтесь, фрау Шульц. Мы заплатим все, до копейки.
Фрау Шульц. Копейки ценить, а вы не ценить. Руски душа есть дики, не цивиль, не
бережлив. Только дейч дух сделать Россия цивиль.
Анна Григорьевна (неожиданно взрываясь). Что вы понимаете в русской душе? В
вас-то не душа, а... Вот мне сказывали совершенно верно, что на могиле какого-то
великого немца изображена семнадцатиугольная фигура. Так это и есть вся ваша
немецкая душа, всего семнадцать сторон, да и то может семь сторон это для гения
оставлено, а вам всем десяти за глаза хватит и того будет. И потому вам и не
понять, и не исчислить русской души.
Фрау Шульц (мало что поняв). Ваш муж играть. Он безум. Вы должны остановлять.
Анна Григорьевна. Не трогайте моего мужа! Мой муж гений, какого у вас может в
три столетия не рождается, все ваши прямые закроет и не заметит...
Фрау Шульц. Фи, деньги не платить, а дейч нация оскорблять. Больше обед не
отпускать, пока не заплатить (уходит).
Анна Григорьевна (ходит в раздражении, вдруг разряжается каким-то нервным
смехом). Ну, не дуреха... Чего вдруг я эту фрау оскорбила, русской дурью
гордиться вздумала?
Вбегает Федор Михайлович. Он в совершенно невменяемом состоянии. Бегает по
комнате.
Достоевский. Дай, дай денег, срочно дай денег...
Анна Григорьевна. Федя, нет, милый, ни рубля.
Достоевский. Возьми, достань, укради, нужны деньги, проклятие, я знаю, сейчас
пойдет зеро, я по системе вижу, много золота, много, кучи денег, богатство,
вырваться, наконец, из проклятой кабалы, написать, наконец, роман, который не
стыдно самому читать, роман без палки, это такая мечта, умоляю, двадцать
фридрихсдорфов, достань, заложи...
Анна Григорьевна. Успокойся, успокойся, я боюсь, все заложено...
Достоевский. Проклятье, я сойду с ума, утоплюсь, деньги, где деньги...
Анна Григорьевна. Федя, что ты говоришь? Но возьми, заложи мои серьги и
обручальное кольцо.
Достоевский. Давай.
Федор Михайлович подскакивает к жене. Не может дождаться, пока жена снимет свои
украшения, начинает помогать, чуть ни с мясом вырывая серьги.
Убегает.
Анна Григорьевна. Боже, какой кошмар.
Без сил валится на диван. Долго лежит, Мы видим содрогания ее тела. Наконец,
немного успокоившись, утирает слезы, делает несколько шагов по комнате, но вдруг
издает стон и опускается на стул, прижимая руку к животу.
