Анна Григорьевна. Что это?.. Неужели?.. Неужели это самое?.. И Митрофан
Сергеевич говорил о таких признаках... И Феди долго нет... Что с ним?... А что
если он от отчаяния бросился в реку? Надо идти искать, с ним непременно
несчастье.
Начинает метаться по комнате, собираться.
В это время походкой мертвеца входит Федор Михайлович. Как-то странно валится на
диван, лежит, уткнувшись лицом.
Анна Григорьевна бросается к нему.
Анна Григорьевна. Федя, Федя, ну, что с тобой? Федя, очнись. Ну, проиграл. Ну и
что. Ведь это такие пустяки. Ведь мы скоро получим деньги. Выкупим все. Уплатим
за номер. Непременно даже завтра получим. Милый, ну, успокойся. Погляди на свою
Аннушку.
Достоевский (не поднимая головы). Я подлец, я негодяй, существо, вообще не
достойное существовать.
Анна Григорьевна. Ну, что ты, глупый. Ты художник. Тебе все надо пройти, может
из этого ты и извлекаешь свои великие страницы. Ну, погляди на свою Аню.
Достоевский. Ты не сердишься, скажи, ты не сердишься?
Анна Григорьевна. Нет, конечно же нет. Ты мой любимый, мой глупышонок.
Федор Михайлович бросается к Анне Григорьевне, обливая слезами ее руки и колени.
Она гладит его по волосам.
Достоевский. Ты сокровище, ты удивительная, а я подлец и негодяй. Хуже всего,
что натура у меня подлая и слишком страстная, везде во всем до последнего
предела дохожу, всю жизнь за черту переходил.
Анна Григорьевна. Ты хороший. А это - эпизод, эпизод и только, не надо
расстраиваться.
Достоевский. Какое мне сокровище досталось. Боже, за что ты меня наградил,
недостойного?..
Анна Григорьевна. Какое я сокровище? Я глупая женщина, но тебя люблю. (Начинает
вдруг тараторить и передразнивать, чтоб отвлечь его.) Здесь приходила немка,
наша хозяйка, и начала - ви руски есть люди безлабер, ви не держать своих
мужей, так я ей отрезала, говорю - мой муж такой писатель, что если б был жив
ваш Гете, так за честь почел бы поцеловать туфлю моего мужа, да может еще всю
дорогу бы на коленочках полз.
Достоевский. Ну уж. Так и говорила?
Анна Григорьевна. А если и не говорила, так теперь скажу... Я так испугалась,
что тебя долго нет, что решила, что ты в Шпрее бросился.
Достоевский. Надо иметь слишком мало самолюбия, чтоб броситься и утонуть в Шпре
- в этой маленькой и ничтожной речонке.
Анна Григорьевна. Тебе Тихий океан подай и не меньше.
Достоевский. А ты обедала?
Анна Григорьевна. Я... да, да, конечно...
Достоевский. Ты это верно говоришь? Что ты ела?
Анна Григорьевна. Я... я съела...
Достоевский. Ты обманываешь. Ты голодная сидишь.
Анна Григорьевна. Знаешь, фрау Шульц отказалась отпускать нам, пока мы не
заплатим долгов.
Достоевский. Ах, я мерзавец, скотина, ну, как такое существо может существовать,
жена сидит голодная ...
Анна Григорьевна. Успокойся, Федя, я тебя хочу обрадовать. Кажется, нас скоро
будет трое.
Достоевский. Как? Ты не ошиблась?
Анна Григорьевна. Пожалуй, нет.
Достоевский. О, Боже, жена ждет маленького ребеночка, а я... маленького
ребеночка... маленького ребеночка... зеро... маленького ребеночка поставить на
зеро... маленький ребеночек на зеро... ААААААА
Издает дикий крик "духа сотрясшего и повергшего" и падает. Анна Григорьевна в
течении его бреда шепчет "Федя, не надо, Федя, успокойся". Подхватывает его на
руки, гладит, пытаясь успокоить.
Картина шестая
В скитания по заграницам прошло четыре года.
Снова номер, похожий на номер в предыдущей картине. Полумрак.
За столом перед дневником сидит Анна Григорьевна, но она не работает.
Входит Федор Михайлович.
Достоевский (подходит, целует). Что это ты пишешь своими крючочками? Наверное,
какие-нибудь гадости про мужа.
Анна Григорьевна. Может и гадости.
Достоевский. И свет не зажжешь.
Анна Григорьевна. Не хочется.
Достоевский. Что с тобой, Аня?
Анна Григорьевна. Ничего со мной.
Достоевский. Нет, нет, что-то произошло. Скажи, в чем дело?
Анна Григорьевна (кидает ему письмо). На, возьми письмо от своей Аполлинарии
Сусловой.
Достоевский. Анна, ты ревнуешь?
Анна Григорьевна (с горячностью). Я ненавижу эту женщину, Пришла к тебе в
редакцию и предложила себя в любовницы, А потом бросила тебя в Париже, променяв
на какого-то хлыщеватого потомка золотоискателей с Антильских островов. Я все
знаю, все. И потом я-то, дура, записывала этот роман о Рулетенбурге - твои
впечатления о путешествии с этой развратной женщиной.
Достоевский. Ты не смеешь меня ревновать. Аполлинария - прекрасная женщина.
Анна Григорьевна. Ха, ха, я не смею ревновать. А ты? Какие ужасные сцены ты
устраивал, когда у меня поцеловал ручку старичок-немец из стенографического
клуба.
Достоевский. Анна, что с тобою? Ведь роман с Сусловой был еще до тебя. Клянусь,
я больше с нею никогда не встречался. Эта переписка совсем не любовная, а в
самом высшем смысле.
Анна Григорьевна. Ненавижу, ненавижу...
Достоевский. Аня, скажи же наконец, что случилось?
Анна Григорьевна. Все, все случилось. Я помру в этой паршивой прямолинейной
Европе, выехали на три месяца, а уже четыре года, а мы все не можем вернуться. Я
не могу здесь, я не выдержу, я только и вижу, как закрою глаза, русские березки.
Неужели здесь и помру?
Достоевский. Ты же знаешь, я сам страдаю. Я не могу больше писать, у меня
кончился материал, нет впечатлений, атмосферы, даже, кажется, стал забывать
Россию. А сочинять я не могу, как все эти эмигранты, все эти Герцены, Бакунины,
Тургеневы, которые дают советы, что делать России, не появляясь туда десятки
лет, совершенно утеряв о ней представление. Я должен скоро получить от
Стелловского, тогда мы и поедем.
Анна Григорьевна. Да этой суммы не хватит, чтобы из закладов выкупить и с
долгами рассчитаться. Да и все равно, ты отошлешь все деньги родственникам и
этому бездельнику Павлу Александровичу.
Достоевский. Но я должен помогать им. Я дал слово перед семьей брата после его
смерти. А Павел - мой сын. Он, в сущности, не плохой человек, это в нем
наносное, поверь мне, я вижу людей.
Анна Григорьевна. Да, да, я не права, прости за этот упрек. Но что же делать?
Еще несколько месяцев здесь, и я заболею чахоткой и помру. Мне все, все
противно. Люди, дома, ухоженные садики, кирхи, папахены с трубками,
добродетельные дочки... Все прилично, а на самом деле один чистоган, интерес и
бездушие. Не могу...
Достоевский. Давай, переедем пока в Италию.
Анна Григорьевна. Никуда отсюда я не тронусь. Если хочешь поиграть - съезди, а
я не тронусь никуда. Здесь у нас хоть могилка дорогая есть, куда придти можно.
Обещай, если умру, похоронить меня рядом с нашей крошкой.
Достоевский. Я же сказал тебе, что больше не играю. Эта глупая фантазия,
мучившая меня почти десять лет, вдруг оставила меня, и даже сам не понимаю, как.
Ведь я мечтал выиграть, мечтал серьезно, теперь я свободен и не буду думать
целыми днями об игре... Но очнись Аннушка, почему ты о смерти заговорила, не
разрывай мне сердце, я ведь еле креплюсь.
Анна Григорьевна (начинает вдруг горько по-детски рыдать, всхлипывая сквозь
слезы). В Россию... К маме хочу.
Федор Михайлович успокаивает ее.
Входит рассыльный, подает перевод.
Достоевский. Аня, смотри, две тысячи из "Русского Вестника". Едем в Россию.
Анна Григорьевна (вскакивает). Неужели?
Достоевский. В самом деле. В самом деле.
Подхватывает жену и кружит по комнате, напевая бездарные стишки, пришедшие ему в
голову.
Тук-тук стучат колеса,
В Россию едем мы.
Затем они берутся за руки и, выделывая ногами какие-то кафешантанные фигуры,
поют дуэтом.
Тук-тук стучат колеса,
В Россию едем мы.
Танец Федора Михайловича и Анны Григорьевны.
Наконец, без сил падают на диван.
Отдышавшись и насмеявшись.
Достоевский. Давай собираться.
Анна Григорьевна. Нужно прежде всего упаковать бумаги.
Достоевский. Ну их. Сожжем и с концом.
Анна Григорьевна. Что ты, Федя.
Достоевский. Нас с этими ящиками бумаг задержат на границе, будут искать
недозволенную литературу и прокламации, из-за бумаг я и дня не желаю терять.
Начинает раскрывать шкафы, ящики комода, выбрасывать рукописи. Комната быстро
покрывается толстым слоем бумаг, а он все выбрасывает и выбрасывает.
Анна Григорьевна ползает по полу, совершенно зарывшись в бумагу, и с ужасом и
отчаянием кричит: "Вечный муж", "Идиот", "Бесы", "Житие великого грешника".
Федор Михайлович все выбрасывает и выбрасывает рукописи, весело крича: "Плевать!
Плевать!"
Картина седьмая
1879-й год. Квартира Достоевских близ Кузнецкого рынка.
Федор Михайлович ходит по комнате, диктуя "Братьев Карамазовых" с черновых
листков. Анна Григорьевна стенографирует.
Достоевский.
- Папа, папа, поди сюда... мы... - пролепетал Илюша в чрезвычайном
возбуждении, но видимо не в силах продолжать, вдруг бросил обе свои исхудалые
руки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом и Колю и папу,
соединив их в одно объятье и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг задрожал
и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли затряслись губы и подбородок.
- Папа, не плачь... а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого...
сам из них из всех, назови его Илюшей и люби вместо меня.
Вдруг Федор Михайлович подбегает к Анне Григорьевне, поднимает ее голову.
Достоевский. Ты плачешь? Значит хорошо. Думал было изменить - теперь так
оставлю.
Анна Григорьевна (вытирая слезы). Жалко мальчишку. Пишу - и прямо мой сын
помирает... Может это грешно, Федя, так писать?
Достоевский. Как?
Анна Григорьевна. Так... ощутимо и страшно.
Достоевский. Что-то странное ты говоришь и не пойму.
Анна Григорьевна. Прочтет человек, заплачет и может усомнится в божественном
всемогуществе и милосердии, раз заставляет страдать невинных крошек.
Достоевский. Уж не хочешь ли ты сказать, что мой талант от дьявола?
Анна Григорьевна. Нет, я не хочу этого сказать, просто вдруг подумалось мне.
Достоевский. Ты очень глубоко сказала. В каждом сердце Бог и Сатана спорят, а в
моем - так в рукопашную сошлись, то один пересиливает, то другой, от того и
твердой точки во всей вселенной не вижу, а одни страдания до самого черного
горизонта... Правда, сбоку ты меня подперла, оттого и полегчало несколько.
Анна Григорьевна. А любовь?
Достоевский. А любовь - это факел, который непременно должен взять с собой
человек, чтоб разогнать черноту, и даже из страдания счастие выплавить. Без
любви заблудится и погибнет.
Раздается знакомый голос:
- Прочь, прачка. Гарпий Фомич Гадкин имеет права.
Входит Гадкин.
Гадкин. Хе-хе, стало быть трудимся. Истину добываем-с. Слежу-с, слежу-с за вашим
творчеством. Иногда занятные мысли нахожу-с. Хорошо у вас учителишка в "Бесах"
придумал - Сократу выколоть глаза, Цицерону отрезать язык, Шекспир побивается
каменьями. Хе-хе. Вот при таких мероприятиях и Гадкин согласится без денег-с,
потому что все равны станут-с. И счастливы-с, ибо не будут Шекспиры-с глаза
колоть. Ну, а пока деньги не отменены, извольте удовлетворить-с.
Достоевский. Я передавал вам о своих условиях. Сейчас у меня денег нет.
Гадкин. Тогда в яму извольте-с.
Достоевский. Как я тогда заплачу вам? Ведь для того я должен работать, а вы меня
хотите лишить работы и требуете еще денег. Это совершенно не натурально.
Анна Григорьевна. Федор Михайлович, оставь нас вдвоем с господином Гадкиным.
Достоевский. Попробуй ты, а то я лично ничего не понимаю. А пока поработаю над
Алешкой Карамазовым, что-то он у меня не выпевается (уходит).
Анна Григорьевна. Господин Гадкин, сколько мы вам должны?
Гадкин. Двенадцать тысяч с процентиками натекло-с.
Анна Григорьевна. Федор Михайлович у вас сам занимал?
Гадкин. Никак нет-с. Это они векселечком должок братца покойного покрыли.
Замечательной души был человек (прикладывает платок к глазам).
Анна Григорьевна. Это излишне. У вас была расписка Михаила Михайловича?
Гадкин. Под честное слово давалось, под честное благородное слово. Да уж не
