звучать слова, произносимые с презрением и страхом добрыми и злыми:
-- Иуда Предатель... Иуда Предатель!
Но он равнодушно слушал то, что говорили про него, поглощенный чувством
всепобеждающего жгучего любопытства. С самого утра, когда вывели из
караульни избитого Иисуса, Иуда ходил за ним и как-то странно не ощущал ни
тоски, ни боли, ни радости -- одно только непобедимое желание все видеть и
все слышать. Хотя не спал всю ночь, но тело свое чувствовал легким, когда
его не пропускали вперед, теснили, он расталкивал народ толчками и проворно
вылезал на первое место, и ни минуты не оставался в покое его живой и
быстрый глаз. При допросе Иисуса Каиафой, чтобы не пропустить ни одного
слова, он оттопыривал рукою ухо и утвердительно мотал головою, бормоча:
-- Так! Так! Ты слышишь, Иисус!
Но свободным он не был -- как муха, привязанная на нитку: жужжа летает
она туда и сюда, но ни на одну минуту не оставляет ее послушная и упорная
нитка. Какие-то каменные мысли лежали в затылке у Иуды, и к ним он был
привязан крепко, он не знал как будто, что это за мысли, не хотел их
трогать, но чувствовал их постоянно. И минутами они вдруг надвигались на
него, наседали, начинали давить всею своею невообразимой тяжестью -- точно
свод каменной пещеры медленно и страшно опускался на его голову. Тогда он
хватался рукою за сердце, старался шевелиться весь, как озябший, и спешил
перевести глаза на новое место, еще на новое место. Когда Иисуса выводили от
Каиафы, он совсем близко встретил его утомленный взор и, как-то не отдавая
отчета, несколько раз дружелюбно кивнул головою.
-- Я здесь, сынок, здесь! -- пробормотал он торопливо и со злобой
толкнул в спину какого-то ротозея, стоявшего ему на дороге. Теперь огромной,
крикливой толпою все двигались к Пилату, на последний допрос и суд, и с тем
же невыносимым любопытством Иуда быстро и жадно разглядывал лица все
прибывавшего народа. Многие были совершенно незнакомы, их никогда не видел
Иуда, но встречались и те, которые кричали Иисусу: "Осанна!" -- и с каждым
шагом количество их как будто возрастало.
"Так, так! -- быстро подумал Иуда, и голова его закружилась, как у
пьяного.-- Все кончено. Вот сейчас закричат они: это наш, это Иисус, что вы
делаете? И все поймут и..."
Но верующие шли молча. Одни притворно улыбались, делая вид, что все это
не касается их, другие что-то сдержанно говорили, но в гуле движения, в
громких и исступленных криках врагов Иисуса бесследно тонули их тихие
голоса. И опять стало легко. Вдруг Иуда заметил невдалеке осторожно
пробиравшегося Фому и, что-то быстро придумав, хотел к нему подойти. При
виде предателя Фома испугался и хотел скрыться, но в узенькой, грязной
уличке, между двух стен, Иуда нагнал его.
-- Фома! Да погоди же!
Фома остановился и, протягивая вперед обе руки, торжественно произнес:
-- Отойди от меня, сатана. Искариот нетерпеливо махнул рукою.
-- Какой ты глупый, Фома, я думал, что ты умнее других. Сатана! Сатана!
Ведь это надо доказать. Опустив руки, Фома удивленно спросил:
-- Но разве не ты предал учителя? Я сам видел, как ты привел воинов и
указал им на Иисуса. Если это не предательство, то что же тогда
предательство?
-- Другое, другое,-- торопливо сказал Иуда.-- Слушай, вас здесь много.
Нужно, чтобы вы все собрались вместе и громко потребовали: отдайте Иисуса,
он наш. Вам не откажут, не посмеют. Они сами поймут...
-- Что ты! Что ты,-- решительно отмахнулся руками Фома,-- разве ты не
видел, сколько здесь вооруженных солдат и служителей храма. И потом суда еще
не было, и мы не должны препятствовать суду. Разве он не поймет, что Иисус
невинен, и не повелит немедля освободить его.
-- Ты тоже так думаешь? -- задумчиво спросил Иуда.-- Фома, Фома, но
если это правда? Что же тогда? Кто прав? Кто обманул Иуду?
-- Мы сегодня говорили всю ночь и решили: не может суд осудить
невинного. Если же он осудит...
-- Ну! -- торопил Искариот.
-- ...то это не суд. И им же придется худо, когда надо будет дать ответ
перед настоящим Судиею.
-- Перед настоящим! Есть еще настоящий! -- засмеялся Иуда.
-- И все наши прокляли тебя, но так как ты говоришь, что не ты
предатель, то, я думаю, тебя следовало бы судить...
Недослушав, Иуда круто повернул и быстро устремился вниз по уличке,
вслед за удаляющейся толпой. Но вскоре замедлил шаги и пошел неторопливо,
подумав, что когда идет много народу, то всегда идут они медленно, и одиноко
идущий непременно нагонит их.
Когда Пилат вывел Иисуса из своего дворца и поставил его перед народом.
Иуда, прижатый к колонне тяжелыми спинами солдат, яростно ворочающий
головою, чтобы рассмотреть что-нибудь между двух блистающих шлемов, вдруг
ясно почувствовал, что теперь все кончено. Под солнцем, высоко над головами
толпы, он увидел Иисуса, окровавленного, бледного, в терновом венце,
остриями своими вонзавшемся в лоб, у края возвышения стоял он, видимый весь
с головы до маленьких загорелых ног, и так спокойно ждал, был так ясен в
своей непорочности и чистоте, что только слепой, который не видит самого
солнца, не увидел бы этого, только безумец не понял бы. И молчал народ --
так тихо было, что слышал Иуда, как дышит стоящий впереди солдат и при
каждом дыхании где-то поскрипывает ремень на его теле.
"Так. Все кончено. Сейчас они поймут",-- подумал Иуда, и вдруг что-то
странное, похожее на ослепительную радость падения с бесконечно высокой горы
в голубую сияющую бездну, остановило его сердце.
Презрительно оттянув губы вниз, к круглому бритому подбородку, Пилат
бросает в толпу сухие, короткие слова -- так кости бросают в стаю голодных
собак, думая обмануть их жажду свежей крови и живого трепещущего мяса:
-- Вы привели ко мне человека этого, как развращающего народ, и вот я
при вас исследовал и не нашел человека этого виновным ни в чем том, в чем вы
обвиняете его...
Иуда закрыл глаза. Ждет. И весь народ закричал, завопил, завыл на
тысячу звериных и человеческих голосов:
-- Смерть ему! Распни его! Распни его!
И вот, точно глумясь над самим собою, точно в одном миге желая испытать
всю беспредельность падения, безумия и позора, тот же народ кричит, вопит,
требует тысячью звериных и человеческих голосов:
-- Варраву отпусти нам! Его распни! Распни!
Но ведь еще римлянин не сказал своего решающего слова: по его бритому
надменному лицу пробегают судороги отвращения и гнева. Он понимает, он
понял! Вот он говорит тихо служителям своим, но голос его не слышен в реве
толпы. Что он говорит? Велит им взять мечи и ударить на этих безумцев?
-- Принесите воды.
Воды? Какой воды? Зачем?
Вот он моет руки -- зачем-то моет свои белые, чистые, украшенные
перстнями руки -- и злобно кричит, поднимая их, удивленно молчащему народу:
-- Неповинен я в крови праведника этого. Смотрите вы!
Еще скатывается с пальцев вода на мраморные плиты, когда что-то мягко
распластывается у ног Пилата, и горячие, острые губы целуют его бессильно
сопротивляющуюся руку -- присасываются к ней, как щупальца, тянут кровь,
почти кусают. С отвращением и страхом он взглядывает вниз -- видит большое
извивающееся тело, дико двоящееся лицо и два огромные глаза, так странно
непохожие друг на друга, как будто не одно существо, а множество их
цепляется за его ноги и руки. И слышит ядовитый шепот, прерывистый, горячий:
-- Ты мудрый!.. Ты благородный!.. Ты мудрый, мудрый!.. И такой поистине
сатанинскою радостью пылает это дикое лицо, что с криком ногою отталкивает
его Пилат, и Иуда падает навзничь. И, лежа на каменных плитах, похожий на
опрокинутого дьявола, он все еще тянется рукою к уходящему Пилату и кричит,
как страстно влюбленный:
-- Ты мудрый! Ты мудрый! Ты благородный!
Затем проворно поднимается и бежит, провожаемый хохотом солдат. Ведь
еще не все кончено. Когда они увидят крест, когда они увидят гвозди, они
могут понять, и тогда... Что тогда? Видит мельком оторопелого бледного Фому
и зачем-то, успокоительно кивнув ему головою, нагоняет Иисуса, ведомого на
казнь. Идти тяжело, мелкие камни скатываются под ногами, и вдруг Иуда
чувствует, что он устал. Весь уходит в заботу о том, чтобы лучше ставить
ногу, тускло смотрит по сторонам и видит плачущую Марию Магдалину, видит
множество плачущих женщин -- распущенные волосы, красные глаза, искривленные
уста,-- всю безмерную печаль нежной женской души, отданной на поругание.
Оживляется внезапно и, улучив мгновение, подбегает к Иисусу:
-- Я с тобою,-- шепчет он торопливо.
Солдаты отгоняют его ударами бичей, и, извиваясь, чтобы ускользнуть от
ударов, показывая солдатам оскаленные зубы, он поясняет торопливо:
-- Я с тобою. Туда. Ты понимаешь, туда!
Вытирает с лица кровь и грозит кулаком солдату, который оборачивается,
смеясь, и показывает на него другим. Ищет зачем-то Фому -- но ни его, ни
одного из учеников нет в толпе провожающих. Снова чувствует усталость и
тяжело передвигает ноги, внимательно разглядывая острые, белые,
рассыпающиеся камешки.
...Когда был поднят молот, чтобы пригвоздить к дереву левую руку
Иисуса, Иуда закрыл глаза и целую вечность не дышал, не видел, не жил, а
только слушал. Но вот со скрежетом ударилось железо о железо, и раз за разом
тупые, короткие, низкие удары,-- слышно, как входит острый гвоздь в мягкое
дерево, раздвигая частицы его...
Одна рука. Еще не поздно.
Другая рука. Еще не поздно.
Нога, другая нога -- неужели все кончено? Нерешительно раскрывает глаза
и видит, как поднимается, качаясь, крест и устанавливается в яме. Видит,
как, напряженно содрогаясь, вытягиваются мучительно руки Иисуса, расширяют
раны -- и внезапно уходит под ребра опавший живот. Тянутся, тянутся руки,
становятся тонкие, белеют, вывертываются в плечах, и раны под гвоздями
краснеют, ползут -- вот оборвутся они сейчас... Нет, остановилось. Все
остановилось. Только ходят ребра, поднимаемые коротким, глубоким дыханием.
На самом темени земли вздымается крест -- и на нем распятый Иисус.
Осуществился ужас и мечты Искариота,-- он поднимается с колен, на которых
стоял зачем-то, и холодно оглядывается кругом. Так смотрит суровый
победитель, который уже решил в сердце своем предать все разрушению и смерти
и в последний раз обводит взором чужой и богатый город, еще живой и шумный,
но уже призрачный под холодною рукою смерти. И вдруг так же ясно, как
ужасную победу свою, видит Искариот ее зловещую шаткость. А вдруг они
поймут? Еще не поздно. Иисус еще жив. Вон смотрит он зовущими, тоскующими
глазами...
Что может удержать от разрыва тоненькую пленку, застилающую глаза
людей,'такую тоненькую, что ее как будто нет совсем? Вдруг -- они поймут?
Вдруг всею своею грозною массой мужчин, женщин и детей они двинутся вперед,
молча, без крика, сотрут солдат, зальют их по уши своею кровью, вырвут из
земли проклятый крест и руками оставшихся в живых высоко над теменем земли
поднимут свободного Иисуса! Осанна! Осанна!
Осанна? Нет, лучше Иуда ляжет на землю. Нет, лучше, лежа на земле и
ляская зубами, как собака, он будет высматривать и ждать, пока не поднимутся
все те. Но что случилось с временем? То почти останавливается оно, так что
хочется пихать его руками, бить ногами, кнутом, как ленивого осла,-- то
безумно мчится оно с какой-то горы и захватывает дыхание, и руки напрасно
ищут опоры. Вон плачет Мария Магдалина. Вон плачет мать Иисуса. Пусть
плачут. Разве значат сейчас что-нибудь ее слезы, слезы всех матерей, всех
