Петром, и сел поближе. Но ученики были молчаливы и необычно задумчивы.
Образы пройденного пути: и солнце, и камень, и трава, и Христос, возлежащий
в шатре, тихо плыли в голове, навевая мягкую задумчивость, рождая смутные,
но сладкие грезы о каком-то вечном движении под солнцем. Сладко отдыхало
утомленное тело, и все оно думало о чем-то загадочно-прекрасном и большом,--
и никто не вспомнил об Иуде.
Иуда вышел. Потом вернулся. Иисус говорил, и в молчании слушали его
речь ученики. Неподвижно, как изваяние, сидела у ног его Мария и, закинув
голову, смотрела в его лицо. Иоанн, придвинувшись близко, старался сделать
так, чтобы рука его коснулась одежды учителя, но не обеспокоила его.
Коснулся -- и замер. И громко и сильно дышал Петр, вторя дыханием своим речи
Иисуса.
Искариот остановился у порога и, презрительно миновав взглядом
собравшихся, весь огонь его сосредоточил на Иисусе. И по мере того как
смотрел, гасло все вокруг него, одевалось тьмою и безмолвием, и только
светлел Иисус с своею поднятой рукою. Но вот и он словно поднялся в воздух,
словно растаял и сделался такой, как будто весь он состоял из надозерного
тумана, пронизанного светом заходящей луны, и мягкая речь его звучала где-то
далеко-далеко и нежно. И, вглядываясь в колеблющийся призрак, вслушиваясь в
нежную мелодию далеких и призрачных слов. Иуда забрал в железные пальцы всю
душу и в необъятном мраке ее, молча, начал строить что-то огромное.
Медленно, в глубокой тьме, он поднимал какие-то громады, подобные горам, и
плавно накладывал одна на другую, и снова поднимал, и снова накладывал, и
что-то росло во мраке, ширилось беззвучно, раздвигало границы. Вот куполом
почувствовал он голову свою, и в непроглядном мраке его продолжало расти
огромное, и кто-то молча работал: поднимал громады, подобные горам,
накладывал одну на другую и снова поднимал... И нежно звучали где-то далекие
и призрачные слова.
Так стоял он, загораживая дверь, огромный и черный, и говорил Иисус, и
громко вторило его словам прерывистое и сильное дыхание Петра. Но вдруг
Иисус смолк -- резким незаконченным звуком, и Петр, точно проснувшись,
восторженно воскликнул:
-- Господи! Тебе ведомы глаголы вечной жизни! Но Иисус молчал и
пристально глядел куда-то. И когда последовали за его взором, то увидели у
дверей окаменевшего Иуду с раскрытым ртом и остановившимися глазами. И, не
поняв, в чем дело, засмеялись. Матфей же, начитанный в Писании, притронулся
к плечу Иуды и сказал словами Соломона:
-- Смотрящий кротко -- помилован будет, а встречающийся в воротах --
стеснит других.
Иуда вздрогнул и даже вскрикнул слегка от испуга, и все у него --
глаза, руки и ноги -- точно побежало в разные стороны, как у животного,
которое внезапно увидело над собою глаза человека. Прямо к Иуде шел Иисус и
слово какое-то нес на устах своих -- и прошел мимо Иуды в открытую и теперь
свободную дверь.
Уже в середине ночи обеспокоенный Фома подошел к ложу Иуды, присел на
корточки и спросил:
-- Ты плачешь. Иуда?
-- Нет. Отойди, Фома.
-- Отчего же ты стонешь и скрипишь зубами? Ты нездоров?
Иуда помолчал, и из уст его, одно за другим, стали падать тяжелые
слова, налитые тоскою и гневом.
-- Почему он не любит меня? Почему он любит тех? Разве я не красивее,
не лучше, не сильнее их? Разве не я спас ему жизнь, пока те бежали,
согнувшись, как трусливые собаки?
-- Мой бедный друг, ты не совсем прав. Ты вовсе не красив, и язык твой
так же неприятен, как и твое лицо. Ты лжешь и злословишь постоянно, как же
ты хочешь, чтобы тебя любил Иисус?
Но Иуда точно не слышал его и продолжал, тяжело шевелясь в темноте:
-- Почему он не с Иудой, а с теми, кто его не любит? Иоанн принес ему
ящерицу -- я принес бы ему ядовитую змею. Петр бросал камни -- я гору бы
повернул для него! Но что такое ядовитая змея? Вот вырван у нее зуб, и
ожерельем ложится она вокруг шеи. Но что такое гора, которую можно срыть
руками и ногами потоптать? Я дал бы ему Иуду, смелого, прекрасного Иуду! А
теперь он погибнет, и вместе с ним погибнет и Иуда.
-- Ты что-то странное говоришь. Иуда!
-- Сухая смоковница, которую нужно порубить секирою,-- ведь это я, это
обо мне он сказал. Почему же он не рубит? он не смеет, Фома. Я его знаю: он
боится Иуды! Он прячется от смелого, сильного, прекрасного Иуды! Он любит
глупых, предателей, лжецов. Ты лжец, Фома, ты слыхал об этом?
Фома очень удивился и хотел возражать, но подумал, что Иуда просто
бранится, и только покачал в темноте головою. И еще сильнее затосковал Иуда,
он стонал, скрежетал зубами, и слышно было, как беспокойно движется под
покрывалом все его большое тело.
-- Что так болит у Иуды? Кто приложил огонь к его телу? Он сына своего
отдает собакам! Он дочь свою отдает разбойникам на поругание, невесту свою
-- на непотребство. Но разве не нежное сердце у Иуды? Уйди, Фома, уйди,
глупый. Пусть один останется сильный, смелый, прекрасный Иуда!
IV
Иуда утаил несколько динариев, и это открылось благодаря Фоме, который
видел случайно, сколько было дано денег. Можно было предположить, что это
уже не в первый раз Иуда совершает кражу, и все пришли в негодование.
Разгневанный Петр схватил Иуду за ворот его платья и почти волоком притащил
к Иисусу, и испуганный, побледневший Иуда не сопротивлялся.
-- Учитель, смотри! Вот он -- шутник! Вот он -- вор! Ты ему поверил, а
он крадет наши деньги. Вор! Негодяй! Если ты позволишь, я сам...
Но Иисус молчал. И, внимательно взглянув на него, Петр быстро покраснел
и разжал руку, державшую ворот. Иуда стыдливо оправился, искоса поглядел на
Петра и принял покорно-угнетенный вид раскаявшегося преступника.
-- Так вот как! -- сердито сказал Петр и громко хлопнул дверью, уходя.
И все были недовольны и говорили, что ни за что не останутся теперь с
Иудою,-- но Иоанн что-то быстро сообразил и проскользнул в дверь, за которою
слышался тихий и как будто даже ласковый голос Иисуса. И когда по прошествии
времени вышел оттуда, то был бледный, и потупленные глаза его краснели как
бы от недавних слез.
-- Учитель сказал... Учитель сказал, что Иуда может брать денег,
сколько он хочет.
Петр сердито засмеялся. Быстро, с укором взглянул на него Иоанн и,
внезапно загоревшись весь, смешивая слезы с гневом, восторг со слезами,
звонко воскликнул:
-- И никто не должен считать, сколько денег получил Иуда. Он наш брат,
и все деньги его, как и наши, и если ему нужно много, пусть берет много,
никому не говоря и ни с кем не советуясь. Иуда наш брат, и вы тяжко обидели
его -- так сказал учитель... Стыдно нам, братья!
В дверях стоял бледный, криво улыбавшийся Иуда, и легким движением
Иоанн приблизился и трижды поцеловал его. За ним, оглядываясь друг на друга,
смущенно подошли Иаков, Филипп и другие,-- после каждого поцелуя Иуда
вытирал рот, но чмокал громко, как будто этот звук доставлял ему
удовольствие. Последним подошел Петр.
-- Все мы тут глупые, все слепые. Иуда. Один он видит, один он умный.
Мне можно поцеловать тебя?
-- Отчего же? Целуй! -- согласился Иуда.
Петр крепко поцеловал его и на ухо громко сказал:
-- А я тебя чуть не удушил! Они хоть так, а я прямо за горло! Тебе не
больно было?
-- Немножко.
-- Пойду к нему и все расскажу. Ведь я и на него рассердился,-- мрачно
сказал Петр, стараясь тихонько, без шума, отворить дверь.
-- А что же ты, Фома? -- строго спросил Иоанн, наблюдавший за
действиями и словами учеников.
-- Я еще не знаю. Мне нужно подумать. И долго думал Фома, почти весь
день. Разошлись по делам своим ученики, и уже где-то за стеною громко и
весело кричал Петр, а он все соображал. Он сделал бы это быстрее, но ему
несколько мешал Иуда, неотступно следивший за ним насмешливым взглядом и
изредка серьезно спрашивавший:
-- Ну как, Фома? Как идет дело?
Потом Иуда притащил свой денежный ящик и громко, звеня монетами и
притворно не глядя на Фому, стал считать деньги.
-- Двадцать один, двадцать два, двадцать три... Смотри, Фома, опять
фальшивая монета. Ах, какие все люди мошенники, они даже жертвуют фальшивые
деньги... Двадцать четыре... А потом опять скажут, что украл Иуда...
Двадцать пять, двадцать шесть...
Фома решительно подошел к нему -- уже к вечеру это было -- и сказал:
-- Он прав, Иуда. Дай я поцелую тебя.
-- Вот как? Двадцать девять, тридцать. Напрасно. Я опять буду красть.
Тридцать один...
-- Как же можно красть, когда нет ни своего, ни чужого. Ты просто
будешь брать, сколько тебе нужно, брат.
-- И это столько времени тебе понадобилось, чтобы повторить только его
слова? Не дорожишь же ты временем, умный Фома.
-- Ты, кажется, смеешься надо мною, брат?
-- И подумай, хорошо ли ты поступаешь, добродетельный Фома, повторяя
слова его? Ведь это он сказал -- "свое",-- а не ты. Это он поцеловал меня --
вы же только осквернили мне рот. Я и до сих пор чувствую, как ползают по мне
ваши мокрые губы. Это так отвратительно, добрый Фома. Тридцать восемь,
тридцать девять, сорок. Сорок динариев, Фома, не хочешь ли проверить?
-- Ведь он наш учитель. Как же нам не повторять слов учителя?
-- Разве отвалился ворот у Иуды? Разве он теперь голый и его не за что
схватить? Вот уйдет учитель из дому, и опять украдет нечаянно Иуда три
динария, и разве не за тот же ворот вы схватите его?
-- Мы теперь знаем. Иуда. Мы поняли.
-- А разве не у всех учеников плохая память? И разве не всех учителей
обманывали их ученики? Вот поднял учитель розгу -- ученики кричат: мы знаем,
учитель! А ушел учитель спать, и говорят ученики: не этому ли учил нас
учитель? И тут. Сегодня утром ты назвал меня: вор. Сегодня вечером ты зовешь
меня: брат. А как ты назовешь меня завтра?
Иуда засмеялся и, легко поднимая рукою тяжелый, звенящий ящик,
продолжал:
-- Когда дует сильный ветер, он поднимает сор. И глупые люди смотрят на
сор и говорят: вот ветер! А это только сор, мой добрый Фома, ослиный помет,
растоптанный ногами. Вот встретил он стену и тихо лег у подножия ее. а ветер
летит дальше, ветер летит дальше, мой добрый Фома!
Иуда предупредительно показал рукой через стену и снова засмеялся.
-- Я рад, что тебе весело.-- сказал Фома.-- Но очень жаль, что в твоей
веселости так много зла.
-- Как же не быть веселым человеку, которого столько целовали и который
так полезен? Если бы я не украл трех динариев, разве узнал бы Иоанн, что
такое восторг? И разве не приятно быть крюком, на который вывешивает для
просушки: Иоанн -- свою отсыревшую добродетель, Фома -- свой ум, поеденный
молью?
-- Мне кажется, что лучше мне уйти.
-- Но ведь я же шучу. Я шучу, мой добрый Фома,-- я только хотел знать,
действительно ли ты желаешь поцеловать старого, противного Иуду, вора,
который украл три динария и отдал их блуднице.
-- Блуднице? -- удивился Фома.-- А об этом ты сказал учителю?
-- Вот ты опять сомневаешься, Фома. Да, блуднице. Но если бы ты знал,
Фома, что это была за несчастная женщина. Уже два дня она ничего не ела...
-- Ты это знаешь наверное? -- смутился Фома.
-- Да, конечно. Ведь я сам два дня был с нею и видел, что она ничего не
ест и пьет только красное вино. Она шаталась от истощения, и я падал вместе
с нею...
Фома быстро встал и, уже отойдя на несколько шагов, кинул Иуде:
-- По-видимому, в тебя вселился сатана. Иуда. И, уходя, слышал в
наступивших сумерках, как жалобно позванивал в руках Иуды тяжелый денежный
