Леонид Андреев.
Иуда Искариот
Л.Андреев. Собрание сочинений в 6-ти т. Т.2. Рассказы,пьесы.1904-1907.
OCR: Лилия Туркина
I
Иисуса Христа много раз предупреждали, что Иуда из Кариота -- человек
очень дурной славы и его нужно остерегаться. Одни из учеников, бывавшие в
Иудее, хорошо знали его сами, другие много слыхали о нем от людей, и не было
никого, кто мог бы сказать о нем доброе слово. И если порицали его добрые,
говоря, что Иуда корыстолюбив, коварен, наклонен к притворству и лжи, то и
дурные, которых расспрашивали об Иуде, поносили его самыми жестокими
словами. "Он ссорит нас постоянно,-- говорили они, отплевываясь,-- он думает
что-то свое и в дом влезает тихо, как скорпион, а выходит из него с шумом. И
у воров есть друзья, и у грабителей есть товарищи, и у лжецов есть жены,
которым говорят они правду, а Иуда смеется над ворами, как и над честными,
хотя сам крадет искусно, и видом своим безобразнее всех жителей в Иудее.
Нет, не наш он, этот рыжий Иуда из Кариота",-- говорили дурные, удивляя этим
людей добрых, для которых не было большой разницы между ним и всеми
остальными порочными людьми Иудеи.
Рассказывали далее, что свою жену Иуда бросил давно, и живет она
несчастная и голодная, безуспешно стараясь из тех трех камней, что
составляют поместье Иуды, выжать хлеб себе на пропитание. Сам же он много
лет шатается бессмысленно в народе и доходил даже до одного моря и до
другого моря, которое еще дальше, и всюду он лжет, кривляется, зорко
высматривает что-то своим воровским глазом, и вдруг уходит внезапно,
оставляя по себе неприятности и ссору -- любопытный, лукавый и злой, как
одноглазый бес. Детей у него не было, и это еще раз говорило, что Иуда --
дурной человек и не хочет бог потомства от Иуды.
Никто из учеников не заметил, когда впервые оказался около Христа этот
рыжий и безобразный иудей, но уж давно неотступно шел он по ихнему пути,
вмешивался в разговоры, оказывал маленькие услуги, кланялся, улыбался и
заискивал. И то совсем привычен он становился, обманывая утомленное зрение,
то вдруг бросался в глаза и в уши, раздражая их, как нечто
невиданно-безобразное, лживое и омерзительное. Тогда суровыми словами
отгоняли его, и на короткое время он пропадал где-то у дороги,-- а потом
снова незаметно появлялся, услужливый, льстивый и хитрый, как одноглазый
бес. И не было сомнения для некоторых из учеников, что в желании его
приблизиться к Иисусу скрывалось какое-то тайное намерение, был злой и
коварный расчет.
Но не послушал их советов Иисус, не коснулся его слуха их пророческий
голос. С тем духом светлого противоречия, который неудержимо влек его к
отверженным и нелюбимым, он решительно принял Иуду и включил его в круг
избранных. Ученики волновались и сдержанно роптали, а он тихо сидел, лицом к
заходящему солнцу, и слушал задумчиво, может быть, их, а может быть, и
что-нибудь другое. Уж десять дней не было ветра, и все тот же оставался, не
двигаясь и не меняясь, прозрачный воздух, внимательный и чуткий. И казалось,
будто бы сохранил он в своей прозрачной глубине все то, что кричалось и
пелось в эти дни людьми, животными и птицами,-- слезы, плач и веселую песню.
молитву и проклятия, и от этих стеклянных, застывших голосов был он такой
тяжелый, тревожный, густо насыщенный незримой жизнью. И еще раз заходило
солнце. Тяжело пламенеющим шаром скатывалось оно книзу, зажигая небо, и все
на земле, что было обращено к нему: смуглое лицо Иисуса, стены домов и
листья деревьев,-- все покорно отражало тот далекий и страшно задумчивый
свет. Белая стена уже не была белою теперь, и не остался белым красный город
на красной горе.
И вот пришел Иуда.
Пришел он, низко кланяясь, выгибая спину, осторожно и пугливо вытягивая
вперед свою безобразную бугроватую голову -- как раз такой, каким
представляли его знающие. Он был худощав, хорошего роста, почти такого же,
как Иисус, который слегка сутулился от привычки думать при ходьбе и от этого
казался ниже, и достаточно крепок силою был он, по-видимому, но зачем-то
притворялся хилым и болезненным и голос имел переменчивый: то мужественный и
сильный, то крикливый, как у старой женщины, ругающей мужа, досадно-жидкий и
неприятный для слуха, и часто слова Иуды хотелось вытащить из своих ушей,
как гнилые, шероховатые занозы. Короткие рыжие волосы не скрывали странной и
необыкновенной формы его черепа: точно разрубленный с затылка двойным ударом
меча и вновь составленный, он явственно делился на четыре части и внушал
недоверие, даже тревогу: за таким черепом не может быть тишины и согласия,
за таким черепом всегда слышится шум кровавых и беспощадных битв. Двоилось
так же и лицо Иуды: одна сторона его, с черным, остро высматривающим глазом,
была живая, подвижная, охотно собиравшаяся в многочисленные кривые морщинки.
На другой же не было морщин, и была она мертвенно-гладкая, плоская и
застывшая, и хотя по величине она равнялась первой, но казалась огромною от
широко открытого слепого глаза. Покрытый белесой мутью, не смыкающийся ни
ночью, ни днем, он одинаково встречал и свет и тьму, но оттого ли, что рядом
с ним был живой и хитрый товарищ, не верилось в его полную слепоту. Когда в
припадке робости или волнения Иуда закрывал свой живой глаз и качал головой,
этот качался вместе с движениями головы и молчаливо смотрел. Даже люди,
совсем лишенные проницательности, ясно понимали, глядя на Искариота, что
такой человек не может принести добра, а Иисус приблизил его и даже рядом с
собою -- рядом с собою посадил Иуду.
Брезгливо отодвинулся Иоанн, любимый ученик, и все остальные, любя
учителя своего, неодобрительно потупились. А Иуда сел -- и, двигая головою
направо и налево, тоненьким голоском стал жаловаться на болезни, на то, что
у него болит грудь по ночам, что, всходя на горы, он задыхается, а стоя у
края пропасти, испытывает головокружение и едва удерживается от глупого
желания броситься вниз. И многое другое безбожно выдумывал он, как будто не
понимая, что болезни приходят к человеку не случайно, а родятся от
несоответствия поступков его с заветами предвечного. Потирал грудь широкою
ладонью и даже кашлял притворно этот Иуда из Кариота при общем молчании и
потупленных взорах.
Иоанн, не глядя на учителя, тихо спросил Петра Симонова, своего друга:
-- Тебе не наскучила эта ложь? Я не могу дольше выносить ее и уйду
отсюда.
Петр взглянул на Иисуса, встретил его взор и быстро встал.
-- Подожди! -- сказал он другу. Еще раз взглянул на Иисуса, быстро, как
камень, оторванный от горы, двинулся к Иуде Искариоту и громко сказал ему с
широкой и ясной приветливостью:
-- Вот и ты с нами, Иуда.
Ласково похлопал его рукою по согнутой спине и, не глядя на учителя, но
чувствуя на себе взор его, решительно добавил своим громким голосом,
вытеснявшим всякие возражения, как вода вытесняет воздух:
-- Это ничего, что у тебя такое скверное лицо: в наши сети попадаются
еще и не такие уродины, а при еде-то они и есть самые вкусные. И не нам,
рыбарям господа нашего, выбрасывать улов только потому, что рыба колюча и
одноглаза. Я видел однажды в Тире осьминога, пойманного тамошними рыбаками,
и так испугался, что хотел бежать. А они посмеялись надо мною, рыбаком из
Тивериады, и дали мне поесть его, и я попросил еще, потому что было очень
вкусно. Помнишь, учитель, я рассказывал тебе об этом, и ты тоже смеялся. А
ты. Иуда, похож на осьминога -- только одною половиною.
И громко захохотал, довольный своею шуткой. Когда Петр что-нибудь
говорил, слова его звучали так твердо, как будто он прибивал их гвоздями.
Когда Петр двигался или что-нибудь делал, он производил далеко слышный шум и
вызывал ответ у самых глухих вещей: каменный пол гудел под его ногами, двери
дрожали и хлопали, и самый воздух пугливо вздрагивал и шумел. В ущельях гор
его голос будил сердитое эхо, а по утрам на озере, когда ловили рыбу, он
кругло перекатывался по сонной и блестящей воде и заставлял улыбаться первые
робкие солнечные лучи. И, вероятно, они любили за это Петра: на всех других
лицах еще лежала ночная тень, а его крупная голова, и широкая обнаженная
грудь, и свободно закинутые руки уже горели в зареве восхода.
Слова Петра, видимо одобренные учителем, рассеяли тягостное состояние
собравшихся. Но некоторых, также бывавших у моря и видевших осьминога,
смутил его чудовищный образ, приуроченный Петром столь легкомысленно к
новому ученику. Им вспомнились: огромные глаза, десятки жадных щупальцев,
притворное спокойствие,-- и раз! -- обнял, облил, раздавил и высосал, ни
разу не моргнувши огромными глазами. Что это? Но Иисус молчит, Иисус
улыбается и исподлобья с дружеской насмешкой смотрит на Петра, продолжающего
горячо рассказывать об осьминоге,-- и один за другим подходили к Иуде
смущенные ученики, заговаривали ласково, но отходили быстро и неловко.
И только Иоанн Зеведеев упорно молчал да Фома, видимо, не решался
ничего сказать, обдумывая происшедшее. Он внимательно разглядывал Христа и
Иуду, сидевших рядом, и эта странная близость божественной красоты и
чудовищного безобразия, человека с кротким взором и осьминога с огромными,
неподвижными, тускло-жадными глазами угнетала его ум, как неразрешимая
загадка. Он напряженно морщил прямой, гладкий лоб, щурил глаза, думая, что
так будет видеть лучше, но добивался только того, что у Иуды как будто и
вправду появлялись восемь беспокойно шевелящихся ног. Но это было неверно.
Фома понимал это и снова упорно смотрел.
А Иуда понемногу осмеливался: расправил руки, согнутые в локтях,
ослабил мышцы, державшие его челюсти в напряжении, и осторожно начал
выставлять на свет свою бугроватую голову. Она и раньше была у всех на виду,
но Иуде казалось, что она глубоко и непроницаемо скрыта от глаз какой-то
невидимой, но густою и хитрою пеленою. И вот теперь, точно вылезая из ямы,
он чувствовал на свету свой странный череп, потом глаза -- остановился --
решительно открыл все свое лицо. Ничего не произошло. Петр ушел куда-то,
Иисус сидел задумчиво, опершись головою на руку, и тихо покачивал загорелой
ногою, ученики разговаривали между собой, и только Фома внимательно и
серьезно рассматривал его как добросовестный портной, снимающий мерку. Иуда
улыбнулся -- Фома не ответил на улыбку, но, видимо, принял ее в расчет, как
и все остальное, и продолжал разглядывать. Но что-то неприятное тревожило
левую сторону Иудина лица,-- оглянулся: на него из темного угла холодными и
красивыми очами смотрит Иоанн, красивый, чистый, не имеющий ни одного пятна
на снежно-белой совести. И, идя, как и все ходят, но чувствуя так, будто он
волочится по земле, подобно наказанной собаке. Иуда приблизился к нему и
сказал:
-- Почему ты молчишь, Иоанн? Твои слова как золотые яблоки в прозрачных
серебряных сосудах, подари одно из них Иуде, который так беден.
Иоанн пристально смотрел в неподвижный, широко открытый глаз и молчал.
И видел, как отполз Иуда, помедлил нерешительно и скрылся в темной глубине
открытой двери.
Так как встала полная луна, то многие пошли гулять. Иисус также пошел
гулять, и с невысокой кровли, где устроил свое ложе Иуда, он видел
уходивших. В лунном свете каждая белая фигура казалась легкою и неторопливою
и не шла, а точно скользила впереди своей черной тени, и вдруг человек
пропадал в чем-то черном, и тогда слышался его голос. Когда же люди вновь
появлялись под луной, они казались молчащими -- как белые стены, как черные
тени, как вся прозрачно-мглистая ночь. Уже почти все спали, когда Иуда
