я не такой и сволочной.
- Вы тогда все брали на себя.
- Ты и догадался! Остальные... Им что? Главное - признается. И все
такое прочее. Чего еще, мол? Лишнее все! Заседать, голосовать! А ты... Ты
самый для меня дорогой человек был и есть. Я тебе ни рубля не дал...
Гордий сморщился:
- Ну зачем? Неужели вы думаете, что от этого... многое зависит?
- Именно от этого! Не будь ты наивняком!
- Но вы же для меня... Ну были тогда человеком! Ведь защита...
- Это, может, один раз и было. Везде же по-другому. Везде - взятки!
- Неверно! - воскликнул Гордий. - Неверно! Я знаю сотни моих
товарищей... Только - истина! Поверьте, большинство честные.
- Святые вы тогда. И это так, отец! Но что это для нас главное -
можешь не сомневаться. Я по тебе потом и жизнь примерял. Я всем - а прежде
себе! - говорил: врете, самое главное правда! Таков он, человек наш. Он
терпит, мучит себя, а правда для него - все. Я там таких знатоков видел,
тоже есть чистые. Они мне то же самое. И хорошо, что я тебя опять
встретил. Ты еще работаешь?
- Да. Потихоньку.
- И работай. Не уступай! Я что хочу сказать... Про этих, иных
молодых! Их жареный петух в одно место не клевал. Все далось легко. Не
знают, как плохо устроен человек в своем нутре. Им кажется, что только
скажи и все должно быть по ихнему. Э-э, не так это! Сложно! Порой-то
вообще - непонятно. Я вот теперь слесарь. Скажу, высокого разряда. А рядом
со мной живет гражданин, в утильсырье копается. Иногда на рыбалку берет
меня. Я ем там колбаску за двадцать копеек, а он - за девяносто, а то и
рубль. Хата у него - дворец. А моя половина - маляр высокого разряда, себе
- некогда, а ему - художественно... По правде это? В последний раз говорит
мне этот хмырь: "Давай ко мне!" Сколько, говорю, дашь? Ну поначалу, -
отвечает, - пару червонцев в день.
- Я всю жизнь больше двухсот не имел. И - жил.
- А моя сеструха бы не согласна была. Она, сеструха, говорит:
"Дурак!" То есть, она хочет этим сказать, что все мы жили и живем - не
так!.. Не знаю, сеструха - одна, жинка - другая. Живут с моей жинкой - как
кошка с собакой... А я - боюсь! Боюсь... Новой этой жизни - боюсь... Я
боюсь не рэкитиров там разных. Я боюсь, что сперва дадут, а потом за
всякую ерунду сажать станут. Я видел таких там тоже... С мозгой человек,
шурупит - не так шагнул и они его - трах по кумполу! И - садят, садят! Не
высовывайся! Еще не ясно - кто из них кого... Думаю, чтобы засветились
миллионы... Для этого все у нас и открывают. Но у нас нельзя жить так, как
там, в Америке или у немцев. У нас народ хороший, а эти все... ну ворюги,
хапуги... Они - жестокие! Они - смерть на смерть!
Гордий только теперь заметил, что Волков на хорошем подпитьи.
- Не веришь? Я что там увидел... Я сказал этому, из утильсырья...
Слушай, сказал, ты бы там "шестерочкой" бегал... Ты толстенький! Лапу бы
лизал - как попу лижут!.. Да там... там, отец, - разнузданность... Старик
один сидел, за убийство жены... Он верующий... Он сказал, что это и есть
ад... Да как же с такими, ежели они придут... а они придут, ибо у них -
гроши... Как же с такими мы жить будем? Вы-то... Ну эти подонки, которые
кровь пили из народа... Эти полиглоты... Они хоть играли в честных, хотя
дерьмом вонючим были... А эти!..
Волков упал головой на стол и заскрипел зубами.
- Эти, отец, перегрызут нам глотки... Всем! И полиглотам, и малярам,
и слесарям... Себя мне не жалко! Мне мою половину жалко... Она вторая была
после тебя, которая поверила... Певунья, таких поискать! Заставят, ежели
попадется... Нет, нет! Нет!.. Что вы наделали! Что вы наделали!..
Пошатываясь от усталости, брел Гордий по своей темной рабочей улочке.
Боже, боже! До чего мы всех довели! И этого, и того... И подвели
Дмитриевского, и подвели Свету Иваненко... Мы врали, выкручивались... Но
сразу успокаивались. Лишь бы вранье было солидным. Все чтобы - в ажуре. В
ажуре - приговор. В ажуре - бумажечки. В ажуре - Дмитриевские. Плачет, а
сидит. Не хочет никакого пересуда. Вдруг - вышка. В этом мерзостном мире
"правопорядка" - вышка вырвется вдруг и навсегда...
...Первый раз на суде Дмитриевский сказал во всеуслышание:
- Я не виноват! Я не убивал и не насиловал...
И суд удалился на совещание. И громыхнуло!.. Статья такая-то, пункт
такой-то!.. Приговорить к высшей мере наказания!
Но это ведь Гордий учил Дмитриевского сказать правду, только правду и
ничего иного. И - расстрел!
Тогда сам же Гордий пошел на уступки. И он стал учить Дмитриевского
врать. Скажи пока, что действительно знал Иваненко... Как учил тебя
следователь! Чтобы временно оттянуть приговор! Скажи... Пойди на уступки!
Им - на уступки... Они же, если говорить откровенно, озверели. Они же
дважды тогда приговаривали к расстрелу тех троих! Они... Ну пусть
персонально не они - другие, они же приговаривали. И что потом говорили? И
сейчас приговорили - ползти на попятную?! Еще раз?!
Гордий уговорил их, он доказал им, и они пошли на попятную в третий
раз. И в третий раз отменили вышку. Если бы нашелся аналитик, он бы им
врезал, всем этим судьям, приговаривающим к вышке, а потом ползущим назад!
Тогда, я спрошу вас, что же вы за судьи, господа судьи?! Что же вы за
убийцы, если приговариваете к вышке, ставите к стене, а потом,
оказывается, ползете назад?!
Гордий, рассуждая так, шел темной улочкой. Будьте вы прокляты, -
говорил он, - я связался с вами! Мне стыдно!
Но тут он вспомнил Дмитриевского, вспомнил... Нет, он вспомнил одну
деталь. Деталь была - ничего себе! На предварительном следствии шла речь о
версии Дмитриевского, которая касалась его свидания с Иваненко. Свидание
он якобы назначил Иваненко на 22 часа. Иваненко, кстати, в тот день на
свидание не собиралась. Она собралась в баню и даже приглашала мать, тетку
и своих подруг Мамонову, Карьерскую и Зимковскую пойти вместе с ней.
В подтверждении возможности пребывания Светланы между 22 и 23 часами
30 минутами и в бане, и в саду имени Шевченко, где было назначено вроде
свидание (он мыслил теперь языком юридическим, каким обычно писались
протоколы, допросы, показания), суд ссылается в приговоре на то, что
поездка трамваем до вокзала продолжалась 12 минут и что на возвращение из
сада имени Шевченко ей также, выходит, требовалось 12 минут.
"Но при этом суд в своем расчете упустил время, которое надо было
затратить на дорогу от Южного вокзала до места предполагаемого свидания в
саду имени Шевченко..."
Эта догадка мелькнула не неожиданно. Она пришла к нему давно, он ее
приберег до пересуда (после вышки), до той минуты, когда вдруг неожиданно
для него, может, для следователя, может, и для судей, Дмитриевский заявил,
что "ничего разбирать не надо, во всем я виноват, только я один..."
Не потому что Гордию нечего было делать именно теперь (а, собственно,
пустой дом без Нюши, этакая тягучая безрассудная ночь), он, тысячу раз до
этого проверив практически свою догадку, никому не говоря о ней, решил еще
раз все проверить.
Тяжело было думать, что Гузий, этот подонок, "украл" у него самую
крупную догадку. Истина умерла вместе с Гузием, может... Ладно! - вздохнул
тяжело. - Надо дело делать! - Он еще раз горько посетовал на судьбу,
выдавшую ему Дмитриевского. - Докажу, а он в последнюю минуту отговорится:
"Я не хочу нового суда. Вдруг - вышка?" Неужели эти молодые люди так всему
покорны? Неужели они до безрассудства деловы, расчетливы? Все взвешивают,
по полочкам все выкладывают... И лучше десять лет колонии, чем вышка. Где,
когда мы их упустили, этих расчетливобесхребетных людей? Ведь за истину их
отцы, деды шли на эшафоты, сражались беспощадно, выиграли последнюю войну!
Их не соблазняли посулы прохвостов, которые выстраивали версии, одну
страшнее другой. Они бились за свое собственное достоинство, умирая
говорили "да", если это "да" соответствовало истине. Ведь так даже страшно
защищать! Человек прежде всего - собственный защитник! Первый для себя
защитник. Его совесть, порядочность, его храбрость, его умение защищают
его. Защищают прежде всего. Как же можно "уговориться"?! Как можно
поддаться соблазну, попрать истину?!
4
Гордий дошел до остановки "Совнаркомовская", ближайшей остановке к
саду имени Шевченко, сел в трамвай. Было 23 часа 30 минут. К вокзалу он
приехал в 23 часа 48 минут. Он дождался троллейбуса, поехал опять в
сторону "Совнаркомовской". 16 минут! Это не считая времени на ожидание
троллейбуса: интервалы между троллейбусами и трамваями в эти вечерние часы
были достаточно велики.
"Сохранилась ли справка трамвайно-троллейбусного управления о
продолжительности поездки по маршруту?" - спросил он у самого себя. И
сразу ответил: "Конечно, сохранилась". Он недавно глядел эту справку,
помнит. Другое дело, многие бумаги - как испарились, но эта была. Он видел
ее. "Конечно, сегодня могут быть другие скорости у транспорта, -
забеспокоился он. - Но неужели скорости упали? Нет, такого еще в практике
не наблюдалось. Тем более, по этому маршруту, по утрам, да и в это время,
едут рабочие трех заводов, заводы крупные. Люди всегда спешат. И
трамвайно-троллейбусное депо, конечно же, с этим считается".
"Все случайно, все случайно, - гудело в уставшей от тяжелых
сегодняшних забот голове. - Тогда - думай! Думай! Еще и еще раз думай!"
Подумав о Дмитриевском, его возможном отказе, он опять нахмурился, но
стиснул челюсти. Он еще тогда, когда пришел домой из суда, понял, что дело
Дмитриевского - не только его, Гордия, поражение. Если человек не поверил
в закон, значит он не поверил в людей, которые были рядом. А сколько их,
этих людей! Во-первых, работники милиции. Гордий помнил все фамилии их,
причастных к делу Дмитриевского, было, если по счету, шесть человек. Все
эти шесть человек... Именно против них, - Гордий сузил гневно глаза, -
надо возбуждать, при нормальном исходе дела, уголовную бумагу. - Он сказал
несвойственное ему слово - вместо "дела" бумагу... Они, эти шестеро,
причастны к судебной "ошибке". - Гордий теперь, как никогда, верил, что
это была ошибка. - Их обязательно приговорят к различным срокам лишения
свободы... Далее - судья и его коллеги - заседатели. Они просто не
пожелали докопаться до дела, то есть - до истины. Гордий им и советовал, и
уговаривал их. Им в будущем никогда не доведется судить людей. А прокурор?
Человек, который обязан прежде всего стоять на страже закона! И ты,
дорогой, нарушил закон, и ты будешь приговорен за это к исправительным
работам. Обязательно!
Следовательно, Дмитриевский не поверил всем! Но он не поверил и тебе!
- воскликнул Гордий. - А, не поверив, стал лгать, оговаривать себя. От
хорошей жизни? Перед ним стояла все время эта "вышка". Ее внушил
Меломедов. Дмитриевский и в самом деле подумал: "Все. Все. Все
доказано..."
Гордий бы мог разубедить его. Он бы мог... Нет, нет! Это вещи
несовместимы - _м_о_г_ и _н_е _с_м_о_г_... Даже заикаться не моги, от чего
ты мог, а не смог! Ты что-то тогда, в какой-то миг упустил. И Дмитриевский
тебя успокоил: "Все верно вы говорите..." А сам уже тогда решил
"признаться" на суде. А перед самым главным, когда следователь Меломедов
"уговорил" Дмитриевского, что именно "признание" окажется его спасением,
ничто иное, все остальное бессильно, - Гордий не смог силой истины, силой
логики доказать, разубедить Дмитриевского, что все не так! Есть
преступление. Если ты его не совершал, то его совершил кто-то иной, и
обязательно этот "иной" должен за это ответить.
