Общественность волновалась...
- А сейчас она не волнуется...
- Не надо, Иван Семенович! Не надо! Вы еще ничего не доказали.
- Я докажу, я обещал вам, когда уезжал из Малой Тунгуски.
- Конечно, меня на суде не будет. Вашего Дмитриевского каждый, всякий
повернет - куда захочет... Повернет против меня. Я буду биться!
- Человека у нас нельзя поворачивать...
- Ай, не надо, Иван Семенович. Дальше Тунгуски не пошлют, меньше
лопату не дадут...
- И все-таки, Игорь Васильевич, надо бы вам...
- По собственному желанию уйти? Так хотите вы?
- Не совсем понимаете, что я хочу сказать.
- По собственному желанию - из следователей. Вот что вы хотите
сказать. Но поздно предупреждаете. Я как только отпустил этих
мерзавцев-заробитчан так и подал по собственному.
- Почувствовали свое бессилие? Заробитчане, как вы их называете,
признались вам: они подозревали Гузия в чем-то неправедном... Вы решили:
вот бы я им задал! Подозревали, а молчали! Под ноготок их! У вас ведь это
просто! Все что-то не так делают, а не виноваты! Даже виноватые становятся
невиноватыми! Всех подряд, значит, жми! Кто-то да сознается!
- Опять вы о Дмитриевском! Да рубят - значит, и летят! Это же все -
жизнь! Не так? Вот я их, этих заробитчан, отпустил! Но хотя бы за то, что
они жили с той мразью, дышали с ними одним воздухом и при этом никому ни
гу-гу... Их бы за это уже...
- За это - страшно, Игорь Васильевич. Тогда действительно всех держи
на мушке, всех готовь к этапу...
- Не всех. Есть и люди.
- Вы пошли к Ледневу? - вдруг переменил разговор Гордий.
- Откуда вы узнали?
- Так. Мое личное предположение. Мужик он хороший, справедливый. Да
вы с ним тоже были разумны. Вы же не подумали, что это он? От ревности?
- Я вам об этом говорил.
- И все-таки о Дмитриевском. Черкнули бы.
- Нет. Берите из леспромхоза, если докажете... Только, Иван
Семенович, не надорвитесь. Вы же старик уже, здоровье не то. Нас-то
сколько!
- Не так уж и много, Игорь Васильевич. По пальцам можно сосчитать.
- Ой ли!..
Через полтора года Верховный суд по протесту его председателя
рассмотрел в порядке надзора дело Дмитриевского и его двоюродного брата
Романова. Дмитриевский был полностью реабилитирован, так же, как и его
брат. Прямо причастные к судебной ошибке люди были приговорены к различным
срокам лишения свободы. Среди них работники милиции Сухаренко, Мыскин,
Петров и Сайко, прокурор района, в котором судили Дмитриевского, получил
два года исправительных работ, Меломедов, как и предрекал адвокат Гордий,
тоже был осужден, теперь он находится в местах заключения. Судья Васильев
и его коллеги-заседатели Букреев и Топчий понесли менее суровое наказание,
так же как и заместитель прокурора республики. До сих пор в разные
инстанции идут жалобы на эту мягкость закона...
День, когда выпустили Дмитриевского, был какой-то уж очень
счастливый, радостный, безоблачный. Земля покоилась в нежных красках, на
каждом шагу кричало прекрасное и незаметное с виду бытие: то накрапывал
обыкновенный дождь, то лилась откуда-то волна теплого южного ветра, то
счастливо и беззаботно кричали птицы. Никто не осмелился бы сказать, что
так обременительна вся эта земная красота даже в несчастье. Другое дело,
как тяжело расставаться с ней даже тем, кто уже пожил, у кого за плечами
седые годы. Так применительно к Гордию была несправедлива в этот день
судьба, потому что он глядел на мир, может, последние часы, находясь в
небольшой районной больничке, куда его доставила неотложка. Он и теперь не
смирялся со смертью, выкарабкивался мощно, однако силы его были на исходе,
они ему изменяли. Вокруг него бегали милые люди в белых халатах, они
суетились, помогали друг другу, и он был рад, что всю жизнь защищал вот
таких хороших людей... Они пытались задержать его здесь, перед порогом
вечности.
В эти часы как раз Дмитриевскому дописывались и подписывались
последние бумаги. Кажется, его отпускали на волю. Дмитриевский со страхом
оглядывался. Он страшился теперь всего: громкого голоса рядом, крика, даже
смеха. Втянув голову в плечи, он дрожащей рукой взял тюремные бумаги, но
выходить из маленького прокисшего и прокуренного помещения казенки боялся,
хотя на дворе его ждали.
