- Ладно, - сказала она снова, - пей чай. И оставайся. Я уйду к
Зайцевым. Здесь неподалеку...
- Не понимаю... Ничего не понимаю... И не помню...
- Зря. Еще нужна любовь женщины. Нужна. - Она сказала это с порога.
И он сразу вспомнил, что сказал ей о жене Дмитриевского. Тогда он -
не в шутку, очень серьезно - сказал ей, что... Собственно, - сказал он, -
зачем ей любовь? Дадут годиков пятнадцать... Любовь! Кому это нужно?
Вот на что обиделась Наташа!
Но это же так!
Не иначе!
Этот лопушок Дмитриевский, который убил любовницу, чтобы перед
свадьбой развязать себе руки, будет сидеть, как миленький, много лет. И
красивая женщина закопает все свое лучшее, все молодые годы - ради чего!
Ну? Ради чего, спрашивается?
Жене Дмитриевского он тогда "продемонстрировал" показания ее мужа.
Она молча выслушала. Лишь побледнела в конце, когда Дмитриевский стал
описывать дом Светланы, посещение этого дома. Дмитриевский описывал
старательно, как ученик, говорил, иногда сбиваясь... Эта его жена, видимо,
представляла, как муж уходил к молодой семнадцатилетней любовнице, как
стонали половицы в том доме, когда он, тяжело каясь (не последний же он
подонок, чтобы, имея жену, ходить так и не чувствовать угрызений совести),
поднимался по деревянным ступенькам. Ее мать в это время куда-то уходила,
тетка отправлялась на базар...
Меломедов говорил убедительно, но она еще не верила ему. Но вот
следователь показал ей план квартиры Светланы, нарисованный рукой ее мужа.
Все детально обрисовано, все показано - куда заходил, куда клал фуражку,
где стояло ведро, где таз. Сомнения улетучивались.
Следователь помнит, как эта женщина поднялась. Он галантно
приподнялся, увидев, как тяжело она пошла. Как ни странно, жалости в нем к
ней не было. "Пусть бы не убивал!" - сморщился он, провожая ее до двери.
Гулко стучали шаги женщины на их служебной лестнице. Был поздний час,
большинство служащих уже ушли домой. Он стоял у окна, провожая ее глазами.
Она, пошатываясь, будто он ее тут напоил, шла к автобусной остановке. Ему
казалось, что теперь все пойдет легко, стремительно.
Но через три дня жена Дмитриевского пришла к нему в кабинет без его
вызова. Он вынужден был дать указание, чтобы ее пропустили. Меломедов
стоял у окна, в таком же положении, как три дня тому назад, провожая ее
взглядом к автобусной остановке. Теперь все пойдет легко, просто, - думал
он, поворачиваясь к ней, он глядел на нее мельком, будто в пустоту. -
Теперь начнет плакать: с кем она связала свою жизнь!
Нет, она заговорила о другом.
Она ни слова не верит следователю.
Ее муж не мог убить!
Валя не мог иметь любовницу. Когда он к ней ходил? С работы? Но
работает он вечером, его отсутствие было бы заметно. Это оркестр. А днем
она была с ним рядом. Они по сути не разлучались. Убил! Разве она не
заметила бы по его состоянию, что он совершил убийство! Это же было бы так
заметно! Этого не скроешь!
"Ее настроил Боярский, - решил он. - Шут тебя бы побрал!" Этот
возмутитель порядка! Стучит по столу своим худым кулаком: "Бред! Бред! Я
знаю его с восьми лет! Он не убьет и муху!"
Он стал уверять ее в правде слов Дмитриевского. Может, конечно, не
хотел убивать. Нечаянно. Они стали ругаться в саду, и он вгорячах чем-то
ее ударил. Почему она не верит ни своему мужу, ни ему, следователю?
- Я буду просить мужа, чтобы он сказал все, как есть, как было. -
Жена Дмитриевского глядела отчужденно, непрощающе.
- Вам выгодно верить, что у него была любовница, - усмехнулся он.
- Да, по вашей версии - да!
- Я не придумывал никаких версий. Но вашему мужу грозит всего-то
тюрьма. А так, сами понимаете...
- Он должен говорить правду. Пусть и расстрел.
Брови ее сузились, она побледнела. Но он не заметил ее состояния.
Улыбнувшись, он ответил:
- Конечно, расстреляют-то не вас.
- И меня, - всхлипнула она. - В том числе! Если его убьют не за
правду, убьют и меня. Вам это не простится никогда...
Он ее больше не видел. Дело в том, что на свидание с мужем он ее
допускать перестал.
Наташе он пересказал все по-иному, но врать он не мог. Как сказала
жена Дмитриевского - выложил. Как-то выложил с насмешечкой. Он сказал ей о
Боярском, этом свидетеле в кавычках (не дай бог таких свидетелей, до
следующего двухтысячелетия нельзя было бы разобрать и единого дела),
Боярский научил ее чепухе. Допусти эту женщину к Дмитриевскому, все бы
рухнуло, все показания - козе под хвост...
- Вообще в идиотическую любовь я не верю, - сказал тогда Меломедов. -
Я нагляделся на любовь. Через год-другой - новая семья, новые увлечения.
Он не придал значение взгляду Наташи. Это был недоуменный, какой-то
непрощающий взгляд. Пятнадцать тогдашних вечеров шли один за другим. Он не
помнит, как она отказывала ему в нескольких свиданиях. Да он тогда был
занят, не заметил.
Басманов прощался с Меломедовым очень приветливо, сочувственно жал
руку. Они без него уже оглядели места убийств Светличной и Зайцевой.
Гордий понимал, что все это для Басманова - не игра. Он всегда держался за
своего работника до конца. Проиграл, не проиграл - держится. Гордий
пробурчал, когда они садились в самолет:
- Конечно, можно и тебя понять. Молодой человек, не испорчен
донельзя. Любовь какая! За девушкой поехал на край света...
- Разве мало и этого? - усмехнулся приветливо Басманов - он не хотел
ссориться с Гордием.
- Этого-то как раз и немало. Зато основного не хватает. Мой
подзащитный сидит.
- Опять двадцать пять! Да что ты в самом деле?
- Хочешь сказать, что не жалко человека, раз он сам себя оболгал?
- Я ничего не хочу сказать. Только эти здешние, не понравились мне.
Все валят на мертвых.
- Они не знают, мертвые те или живые.
- Если бы знали, так и слова в сторону своей какой-то вины не было
бы.
- Можно приплюсовать убийство Павлюку и Гузию, - ощерился Гордий. -
На мертвых можно поехать далеко.
- Занудный стал ты, старикашка!.. А в жизни, если хочешь знать,
особенно в теперешней, человеку расслабляться негоже. Зубами и руками
защищай себя, если нет справедливости...
11
По приезде - к Романову. От него - к дяде Дмитриевского.
От дяди - к этой... как ее? К этой Ениной...
Эта проклятая бумажка на какой-то анализ! Как потом оказалось,
Иваненко была девственницей. Тот, кто ее изнасиловал и убил, может, этого
и не ведал. Но дядины показания, спасавшие якобы Дмитриевского!
Спасавшие - от вышки? И заводившие в тюрьму?!
...Когда Гордий переступил порог комнаты дяди Дмитриевского, он
подумал: "Ах, старик! Ты утверждал, что эту комнату предоставлял!"
Научил так сказать Меломедов? Подумал - единственное спасение
племянника. И пошел на поводу у Меломедова. Сказал об анализах, потом
придумал и эту комнату, якобы предоставляющуюся для шалостей
Дмитриевского...
Гордий еще на том этапе осмеял придуманную идею "предоставления
комнаты для свиданий". Представить, что престарелые интеллигенты дают
комнату для любовных игр племяннику, комнату в коммунальной квартире, где
семь личных счетов, где все и вся видно - как на ладони...
В первый раз Гордий не мог доказать этого.
Во второй раз суд признал достоверность показаний дяди...
Как? Из каких соображений? Оказывается, они тут были на именинах,
потом задержались, старики ушли всех провожать. А потом, раз уже было, то
во второй раз поступили так, и в третий...
Бедный старик! Все его размышления отталкивались от слов Меломедова.
"Или высшая мера наказания, или - он тут паскудничал!"
Меломедов посадил дядю в изолятор. От усталости, страха дядя начинал
философствовать. Меломедов его обрывал, когда дядя философствовал на
вышку. И одобрял, когда философия уводила этого молодого человека от
вышки.
В последний раз дядя говорил о какой-то шайке "Голубая лошадь". И
Дмитриевский, и Романов - участники этой шайки.
- Какая еще шайка? - спросил тогда дядю Гордий.
- А все они, молоды, вертопрахи, и все - в шайке состоят.
Дядя писал для себя "заметки". "Я давал ложные показания! Следователь
засадил меня в Допр, чтобы я подтвердил "покаянную писанину" племянника. Я
подтвердил. Несмотря на то, что она была для меня - как обухом по голове.
Я сделал это потому, что мне объяснили: это, мол, необходимо, чтобы
избавить его от расстрела. Я же врач и спасать людей от смерти - мой
долг!"
Жалкий, страшно управляемый старик! Старик, который, силясь
исповедаться перед Гордием, говорил, что следователь понуждал его давать
показания "и о том, чего не было", что ряд его показаний - это версия
следователя, что следователь все время его запугивал, требовал угодных ему
показаний, утверждал, что если он даст хорошие показания, - его освободят,
"потому он стал писать все, что нужно..."
Гордий всегда пытался Дмитриевскому внушить, под каким тиском его
престарелый дядя вынужден был оговорить его, по сути вытягивая из
расстрела. Боже, боже, - восклицал при этом, оставаясь сам на сам, Гордий.
- Как же мы живем?! Почему мы так живем? Но - жил. Верил. Голосовал. Ибо
всегда уверял сам себя: "Это досадное исключение!"
- ...Не хочу! Не желаю! Не могу! - Старик затопал ногами, замахал
руками. - Сколько же можно? Я вас спрашиваю, сколько можно?!
Гордий без разрешения сел. Снял шляпу и стал вытирать лоб платочком.
- Успокойтесь, - сказал мирно он.
- Успокойтесь?! Успокойтесь?!! Нет! А впрочем... Сидите! Сидите на
здоровье! Стул не просидите! И не пытайтесь сразу же меня шантажировать.
Как моего племянника! Вы мне еще ответите! Да, мой племянник Романов на
свободе. О другом племяннике я знать не хочу... Я выстрадал много за него.
Потому - знать не хочу! Не желаю и не уговаривайте! Гоша... Ну Романов...
Гоша рассказал, что вы нашли какие-то новые... Конечно, неопровержимые, -
старик усмехнулся мстительно, - улики против этих, простите... Против
этих... Скорее, против него... Нет, - он испуганно оглянулся, - я ничего
не сказал! Не машите руками на меня! Я не боюсь!.. В тот день, когда я
сказал, что мой племянник никогда мне о сожительстве не го... вы видите,
как меня скривило от этого слова? Так вот, в тот день, как я им сказал об
этом, они меня, несмотря на мой преклонный возраст, посадили. Я был
арестован 19 сентября и этапирован - так это называется - в кутузку, где
содержался более двух месяцев...
- Успокойтесь... Вы здесь все-таки устраивали их?
- Простите, никогда, вы слышите, никогда не устраивал! Впрочем, чего
это я на вас ору? Просто - нервы. Старость... Но я не был таким нервным до
всего этого... Не сходил с копыт. Раньше говорил нормально... А все они...
Все они, словно объелись белены. Вы верите, что он ее убил?
- Нет.
- Я так тогда и понял. Вы единственный человек, который верит ему. Но
вдруг они поверили бы вам? Вдруг он невиновен, думаете вы, а он виновен?
Вы же их, молодое нынешнее поколение, не знаете. Они росли на всем
готовом. Росли быстро. Верить, выходит, нельзя! Я сидел два месяца, я
перестал задумываться... Лишь писал...
- Как попали ваши записки к следователю?
- А что? Там что-то не так? Это же касается меня лично!
- Не совсем так.
- Меня опять посадят? Перед тем, как разбирать все снова?
- Ну что вы! О чем вы говорите?
- Хотя, впрочем, чего нам, старикам, бояться? Нас не заставишь лишний
раз вынести пращу. Не те силы... Со стариками, говорят, там считаются. Они
