постоянно опираются минорнты и согласно которым меньшие братья
только пользуются тем, что им необходимо, но не выступают ни
распорядителями, ни собственниками этого, могут быть относимы
только к тем вещам, которые от пользования не терпят ущерба, в
то время как если бы в Exiit речь шла о предметах, потребляемых
единократно, положение оказалось бы абсурдным; что между
фактическим использованием и юридическим владением нет никакой
разницы, или если есть, то очень смутная; что любое право
человека, на основании которого осуществляется распределение
благ, подтверждено законами книги завета; что Христос в
качестве смертного человека с самой минуты своего зачатия был
владельцем всех богатств, какие есть на земле, а в качестве
сына Божия -- унаследовал от отца высшую власть надо всем; что
он являлся хозяином одежды, питания, денежных средств,
собираемых в форме взносов и пожертвований с верующих, а если
он и был беден, то не потому, что не располагал собственностью,
а потому, что не употреблял ее плодов, так как простое
юридическое владение, без взимания интереса, не обогащает того,
кто числится владельцем; и, наконец, даже в том случае, если в
Exiit действительно утверждается нечто иное, все равно
верховный римский понтифик в том, что имеет отношение к вере и
вопросам морали, имеет право пересматривать суждения своих
предшественников и даже защищать противоположную точку зрения.
После этой речи вскочил в запальчивости брат Иероним,
епископ Каффский, с бородою, трясущейся от яростного гнева,
хотя выступление, судя по всему, замышлялось как
примирительное. Он начал с рассуждения, которое показалось мне
нс вполне ясным. "Все, что я намерен выложить святому отцу,
вкупе с собою самим, говорящим все это, я не побоюсь хоть
сейчас поручить его компетенции, поскольку действительно считаю
Иоанна наместником Христовым и за это убеждение я пострадал,
томясь в плену у сарацин. Поэтому начну с примера, приводимого
одним великим доктором насчет диспута, который завязался
однажды среди неких монахов, на предмет: кто был отцом
Мельхиседека. О чем аббат Колес, будучи спрошен, стукнул себя
по голове и сказал: "Горе тебе, Копес, за то, что всегда
доискиваешься того, что Господь заказывает тебе искать, и не
ищешь того, что он приказывает". Так вот, из этого примера
явственно вытекает, что не следует сомневаться в том, что
Христос и Пресвятая Дева не имели никакой собственности, ни
раздельной, ни совокупной, и это настолько несомненно, что даже
несомненнее того, что Христос был в одно и то же время и богом
и человеком, хотя для меня и несомненно, что всякий отрицающий
первую очевидность станет затем отрицать и вторую!"
Каффа победоноспо огляделся, а Вильгельм возвел очи к
небу. Подозреваю, что силлогизм Иеронима показался ему
небезупречным, и я не стал бы спорить с этой оценкой; однако
еще более уязвимым представилось мне кипуче и бестолковое
выступление брата Иоанна Дальбены, который сказал, что тот, кто
доказывает что-то там насчет бедности Христа, доказывает только
то, что и так видно (или и так не видно) самому простому глазу,
в то время как при выяснении вопроса о его человечности или
божественности возникает такой фактор, как вера, и поэтому два
вышеуказанных понятия никак не могут быть уравнены; Иероним,
отвечая, проявил больше остроумия, чем его противник.
"Я так не думаю, дражайший собрат, -- сказал он, -- и мне,
наоборот, кажется справедливым как раз обратное утверждение,
потому что во всех евангелиях отмечается, что Христос был
человеком и ел и пил как человек, а в то же время через
посредство нагляднейших сотворенных Христом чудес доказывается,
что он был в такой же мере и богом, и все это прямо-таки
бросается в глаза!"
"Колдуны и волшебники тоже творили чудеса", -- веско
промолвил Дальбена.
"Да, -- парировал Иероним, -- но при помощи магии. Ты что,
собираешься уравнять чудеса Иисуса с чудесами колдунов?"
Собрание возмущенно зашумело. "И наконец, -- продолжал Иероним,
уже чувствовавший себя почти победителем, -- его милости
кардиналу Поджеттскому заблагорассудилось объявить еретическим
положение о бедности Христовой, а между тем именно на этом и ни
на каком ином положении основывается правило такого ордена, как
францисканский, знаменитого тем, что не существует ни одной
страны мира, куда бы не устремлялись его сыны, проповедуя и
проливая свою кровь бессчетно, от самого Марокко и до самой
Индии!"
"Блаженная душа святого Петра Испанского, -- пробормотал
Вильгельм. -- Спаси и помилуй нас".
"Возлюбленный брат, -- завизжал тогда Дальбена, делая шаг
вперед. -- Рассказывай сколько хочешь о крови своих собратьев,
но только не забывай, что нисколько не меньшие жертвы понесли и
приверженники других орденов!"
"При всем моем уважении к его милости кардиналу, --
выкрикнул Иероним, -- ни один доминиканец не лишился жизни от
рук неверных, в то время как только в мою бытность девятерым
миноритам пришлось принять мученичество!"
Пылая лицом, приподнялся с места доминиканец, епископ
Альбореа. "Если на то пошло, лично я могу доказать, что задолго
до того, как минориты попали в Татарию, папа Иннокентий
направил туда трех доминиканцев!"
"Вот как? -- хмыкнул Иероним. -- Однако я точно знаю, что
минориты в Татарии уже восемьдесят лет и возвели там сорок
христианских храмов по всей стране, в то время как доминиканцы
имеют только пять резиденций у самого побережья, и всех-то их
вместе там от силы пятнадцать человек! И этим вопрос решается!"
"Нет, никакой вопрос не решается! -- заорал в ответ
Альбореа. -- Потому что эти минориты плодят
еретиков-голодранцев, точно суки, плодящие щенков, и везде
суются со своими заслугами, и тычут всем в нос своих мучеников,
а сами имеют совсем неплохие церкви, добротные одежды, и
покупают и продают точно так же, как все прочие
священнослужители!"
"Нет уж, сударь вы мой, не так, -- отвечал, тряся пальцем,
Иероним. -- Они-то сами ничего не продают и ничего не покупают,
а прибегают к посредничеству прокураторов апостольского
престола, м прокураторы выступают владельцами, в то время как
минориты -- только пользователями!"
"О-о, неужели! -- осклабился Альбореа. -- А сколько добра
лично ты купил и спустил безо всякой помощи прокураторов? У
меня есть данные о кое-каких имениях, которые..."
"Если я что-то сделал неправильно, -- поспешно перебил
Иероним, -- это не имеет никакого отношения к ордену, а только
к моей собственной слабости".
"Но достопочтенные собратья, -- вмешался в их разговор
Аббон, -- наша проблема не в том, бедны ли минориты, а в том,
беден ли был Господь наш Иисус Христос".
"И все-таки, -- снова послышался голос Иеронима, -- наша
проблема не в том, бедны ли минориты, а в том, беден ли был
Господь наш Иисус Христос".
"Святой Франциск, защити своих бедных детей", --
безнадежно проговорил Вильгельм.
"Вот этот довод, -- продолжал Иероним. -- Жители Востока и
Греции, лучше нас изучившие творения святых отцов, твердо стоят
на том, что Христос был беден. А если уж эти еретики, эти
раскольники столь явственно утверждают столь явственную истину,
мы что же -- хотим перещеголять их в ереси и раскольничестве,
отрицая эту истину? Да жители Востока, когда бы услыхали, как
некоторые из нас проповедуют против этой истины, -- тут же
побили бы камнями!"
"Что ты несешь, -- выкрикнул Альбореа. -- Почему тогда они
не побивают доминиканцев, проповедующих против этого?"
"Доминиканцев? Да потому, что ни одного доминиканца в тех
краях никто не видел!"
Альбореа, полиловев от злобы, заявил, что этот брат
Иероним пробыл в Греции от силы пятнадцать лет, а вот он живет
там чуть ли не с детства. Иероним отвечал, что этот доминиканец
Альбореа, возможно, и заезжал в Грецию, но ради того, чтобы
роскошествовать в епископских дворцах, а он, францисканец,
пробыл там не пятнадцать, а ровнехонько двадцать два года и
проповедовал в Константинополе, перед самим императором. Тогда
Альбореа, исчерпавший все доводы, вознамерился пересечь
пространство, отделявшее его от миноритских скамей, выражая
громким голосом ив таких словах, которые я не отважусь ныне
привести, решительное намерение выщипать бороду Каффскому
епископу, в мужественности которого он сомневается и которого,
следуя логике возмездия, желает наказать, употребив эту самую
бороду наподобие розги.
Другие минориты кинулись к собрату и стеной встали вокруг
него; авиньонцы предпочли прийти на помощь доминиканцу, и
воспоследовала (Господи, сжалься над досто-вернейшими из твоих
сыновей!) такая свалка, что Аббат и кардинал не могли даже
докричаться до воюющих. В сумятице битвы минориты и доминиканцы
обращались друг к другу с таким недружелюбием, как будто и те и
другие воображали себя христианами, сражающимися против мавров.
На местах оставались только двое: с одной стороны стола
Вильгельм Баскервильский, с другой -- Бернард из Ги. Вильгельм
казался удрученным, а Бернард радостным, если, конечно, о
радости могла свидетельствовать бледная улыбка, наморщившая
губы инквизитора.
"А что, нет лучших аргументов, -- спросил я у учителя в то
время, как Альборса тянулся к бороде епископа Каффского, а
прочие его удерживали, -- чтобы доказать или опровергнуть
бедность Христа?"
"Но ведь ее с равным успехом можно и доказать и
опровергнуть, милый мой Адсон, -- отвечал Вильгельм, --
поскольку совершенно невозможно установить из текстов
евангелий, считал ли Христос своей собственностью, и если
считал, то в какой степени, ту тунику, которую носил на себе, а
износив -- вероятно, выбрасывал. К тому же, если угодно, Фома
Аквинский рассуждает о собственности решительнее, нежели мы,
минориты. Мы говорим: ничем не владеем и всем пользуемся. Он же
говорит: считайте, что владеете всем. Но только ради того, что
если кому-нибудь понадобится то, чем вы владеете, вы дадите это
ему -- и не по вашему благоусмотрению, а по обязанности. Однако
вопрос не в том, был ли Христос беден, а в том, должна ли
бедной быть церковь. А бедность применительно к церкви не
означает -- владеть ли ей каким-либо дворцом или нет. Вопрос в
другом: вправе ли она диктовать свою волю земным владыкам?"
"Так вот почему, -- сказал я, -- император так
поддерживает рассуждения миноритов о бедности?"
"Ну конечно. Минориты участвуют в императорской игре
против папы. Но для Марсилия и для меня игра, которая ведется,
-- двойная. И мы хотели бы, чтобы императорская игра
способствовала нашей и послужила бы нашей идее человечного
правления". "А вы скажете это, когда будете выступать?" "С
одной стороны, если бы я сказал это, я исполнил бы задание,
полученное мною: выразить мнение имперских богословов. С другой
стороны, сказавши это, я провалю задание, поскольку смысл его
-- облегчить проведение второй, авиньонской, встречи. А я нс
думаю, чтобы Иоанн пожелал, чтоб я явился в Авиньон говорить о
подобных вещах".
"И что теперь?"
"И теперь то, что я во власти двух противонаправленных
стремлений, подобно ослу, не знающему, который из двух мешков
сена предпочесть. Дело в том, что перемены еще не назрели.
Марсилий уповает на какие-то мгновения метаморфозы...
Между тем Людовик ничем нс лучше, своих предшественников,
хотя в данный момент он -- единственная наша опора в борьбе с
такими ничтожествами, как Иоанн. Наверное, мне придется
