водяные знаки-звездочки.
Значит, сегодня начинаются звездные войны.
8
Я догадываюсь, кто подсунул мне эту повестку...
Вернее, мне хочется, чтобы это был именно он - удивительно похожий на
меня издательский швейцар в фуражке, которому я много лет назад продал
свою душу прямо в вестибюле "Перспективы". Конечно, меня засмеют, если я
начну объяснять, каким способом пробил в Госкомиздате "Науку и мысль".
Легенду о потустороннем швейцаре я не рассказывал даже внучке - Татьяна
погладила бы меня по редким волосенкам и с восхищением сказала бы:
"Ты, дедуля, у меня писатель-фантаст!"
Но о швейцаре я молчу не потому, что меня засмеют, а потому, что
разговор с ним воспринимаю серьезно. Он сидел в вестибюле рядом с
газированным автоматом, всех сердито спрашивал, куда идут, и всех
пропускал. Я всегда боялся швейцаров за их швейцарскую психологию, но этот
вдруг участливо спросил, когда я после официального отказа Госкомиздата
искал в кармане копейку для газированной воды:
"Что, дедушка, не везет? На, выпей водички с сиропом... - и протянул
мне трехкопеечную монету. - Не бойся, не простудишься".
Я выпил за его счет сладкой негазированной воды и вдруг, уж не знаю
зачем, пожаловался, что не могу пробить жизненно нужный научно-популярный
журнал в его швейцарском издательстве.
"Жизненный? - с неподдельным интересом переспросил швейцар. - Нужный,
научный и популярный? Тогда вот тебе, мил-человек, мой добрый совет: дай
кому надо на лапу".
"Что значит?!.. - изумился я. - Дать взятку? Ты что, старик, сдурел?
Кому?"
"Кому, кому... Мне, - просто и серьезно ответил швейцар. - Мне. Я же
тебя, мил-ты-мой-человек, насквозь вижу. Ты тут третий день без толку
груши околачиваешь... Я вас всех насквозь вижу лучше всякого рентгена. Я
всю жизнь состою в швейцарах. Я - потомственный. Даже на войне по болезни
имел белый билет и служил швейцаром в дипломатическом корпусе. Даже
французскую медаль получил от чрезвычайного посла Франции. А когда с де
Голлем отношения испортились, мне эту медаль было вспомнено, и отправлено
меня на понижение в Лейпциг... в ресторан "Лейпциг", - уточнил швейцар. -
Ну, а здесь уже по старости..."
Насчет швейцарства в дипломатическом корпусе он не уточнил, полагая,
наверно, что дипломатический корпус это такое высотное здание с
архитектурными излишествами и с большой крутящейся дверью. Но эти мелкие
неточности несущественны, - в остальном, в главном, швейцар был
исключительно правдив:
"А ты, мил-человек, одного со мной года рождения... ровесник, значит.
Вон у тебя Звезда Героя сыцилистического труда, ученый академик, личный
автомобиль завода имени Молотова... а я тут издательские чернильницы
сторожу. Кто я такой по сравнению? Червячишко. Но зато я вас всех насквозь
вижу, а ты не понимаешь простых вещей. Ладно уж, сделаем так... Мне завтра
туда пора, - швейцар указал пальцем на потолок. - Дай мне на бутыловку
водовки, и я за тебя замолвлю ТАМ словечко, за твой журнал".
"Где это "там"? - опять удивился я и оглядел потолочную лепнину с
барельефами Архимеда, Ньютона, Дарвина и Ломоносова. - В Госкомиздате?"
"Бери выше, - усмехнулся швейцар. - Госкомиздат такие рисковые дела
не решает. Выше. Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц...
Значит, не понимаешь? Санкта симплицитас... По-латыни тоже не понимаешь?
Святая простота, то есть. Ты хотя бы "Фауста" читал?"
"Гете, что ли"
"Вот! - обрадовался швейцар. - Амадея Вольфрама Гете. - С именами он
тоже напутал, но это мелочи. - Понял теперь, что я тебе предлагаю? Я буду
между вами посредником. ОН тебе сделает журнал. Разрешит. Выдаст патент с
высочайшим соизволением".
"Кто, Гете?"
"При чем тут Гете?.. Еще выше... Не называем имен. ОН сделает тебе
журнал, а ты ЕМУ отдашь за это... ну, ты меня понимаешь, да? Это слово не
произносим".
"Душу, что ли?" - захохотал я, на что швейцар обиделся и
наставительно произнес:
"Я думал, что ты серьезный человек, а тебе смешно. Ничего смешного не
вижу. Рассуди сам: ты в НЕГО не веришь, и ТО САМОЕ, над чем ты смеешься,
тоже для тебя как бы не существует в природе. Значит, тебе ничего не стоит
отдать ЕМУ ТО, чего у тебя нет. Логично, а? Подумай. Я б другому не
предложил. Ты бы дал бы мне на бутыловку водовки, и ОН бы меня тоже не
обидел. И мне хорошо, и вам. Не сомневайся. Или ты жадный? - внезапно
заподозрил швейцар. - Жадный, да? Жадный?"
Тут я безо всяких раздумий вытащил бумажник и, обнаружив в нем всего
лишь пять рублей, вышел на издательское крыльцо с атлантами Кириллом и
Мефодием по бокам, одолжил у Павлика еще пятерку и, вернувшись, неловко
сунул эти бумажки в загребущую лапу хитрому швейцару...
Почему я это сделал? Наверно, он сбил меня с толку латинской фразой и
какой-то нелепой смесью французского с нижегородским, но за такие штуки
тем более надо платить, иначе потом всю жизнь будешь сожалеть о том, что
не дал на "бутыловку водовки" дьявольскому посреднику.
"Давай, давай... Не бойся, никто не смотрит... - удовлетворенно
произнес швейцар и, не глядя, сунул червонец в карман. - Значит, понял.
Тогда договоримся так... Ты, главное, не суетись и ни о чем не беспокойся.
Сиди в гостинице и домой не уезжай. Сиди и сиди. Жди. Тебе сегодня-завтра
позвонят и пригласят сюда, но меня уже здесь не будет, а ты моего сменщика
ни о чем не спрашивай, он в швейцары попал случайно и ничего в нашем деле
не смыслит. Смело иди прямо к директору "Перспективы" и получай
разрешение... Да, а у тебя на директора компромат есть?.. Компрометирующий
материал, то есть. Нет. Ясно. Как же ты собираешься держать-то его в
ежовых рукавицах? Ладно, не хотел тебе говорить, но придется. В кабинете
директора есть потайная дверь, а за дверью той нелегальная комната.
Шуры-амуры там, пьянки-банки и все удовольствия по последнему слову
техники. Сей тайный апартамент передается по наследству еще от
купца-первоиздателя Лыкина, и ни один директор от той потайной директории
не отказался. Вот тебе и козырный туз: чуть что, ты на него телегу. Но
отсылать в ЦК не спеши, а сначала покажи ему копию. И будет с твоим
журналом полный порядок. Название-то какое? "Наука и мысль"? Тоже красиво.
Ну, а когда наступит время расплаты, тебя найдут, не беспокойся. И не
говори ЕМУ, что дал мне на лапу. У НЕГО с этим строго".
"Кому не говорить? Сменщику?"
"Нет..."
"Директору?"
"Выше..."
"Дьяволу, что ли?"
Швейцар чуть не заплакал, испуганно оглянулся на автомат с
негазированной водой и зашептал:
"Нет, ты все-таки как дите! Учить вас надо, академиков, учить!
Деньги, дьявол, душа - эти слова не произносятся вслух! Табу! Журнал
жизненный, нужный, научный, вот я и хочу тебе помочь в силу мер... в меру
сил то есть. А ты, как юный пионер, третий день здесь в кабинеты
барабанишь и произносишь ненужные слова. Да над тобой тут все смеются!
Дремучий человек! Никогда не произноси ненужных слов - ни в жизни, ни в
журнале. Понял? Значит, не выдашь меня ЕМУ? Договорились? Нет, ты скажи:
договорились?"
"Договорились", - пообещал я, а потом весь день, сидя в гостинице,
чувствовал себя старым дураком, которого так ловко надул обыкновенный
швейцар.
А Павлик, дремучий человек, суетился и не понимал, зачем мы торчим в
этой Москве и почему не возвращаемся в лес к своим бабам?
Но когда утром мне позвонил тогдашний директор издательства и
нерадостно сообщил, что "ситуация наверху изменилась" и что ("кто бы мог
подумать!") идея создания журнала "Наука и мысль" одобрена, - вот тогда я
решил, что швейцар не очень-то меня обманывал, выкачивая на лапу, -
швейцары народ наблюдательный, он видел перед собой заслуженного академика
и высокомерно рассудил, что я устрою все свои дела без всякого черта и что
содрать с меня на водку за приятный разговор совсем не грех...
Я думал так, но беда в том, что, приехав на следующий день в
"Перспективу" договариваться о бумаге, помещении, сметах, штатном
расписании и тому подобных дикарских вещах, я доверительно спросил в
вестибюле у молодого да раннего сменщика:
"А где тот дед с бородой?"
На что сменщик равнодушно ответил:
"Нафталиныч, что ли? Вчера помер".
Вот в чем беда: этот Нафталиныч умер на следующий день, как и обещал!
И отправился, значит, ТУДА по расписанию... Врать ЕМУ про дипломатический
корпус и про французскую медаль, а заодно пробивать новый журнал.
А ТОТ, получается, разрешил и все эти годы курировал "Науку и мысль"!
А сегодня прислал нацарапанную кровью повестку: час пробил, время
пришло, можно ни о чем не беспокоиться: с вещами на выход к звездам.
9
Так я сижу, делая сразу три дела: пью чай, перечитываю статью и
размышляю о дьявольщине. Авторучка мне уже не нужна, исправлять и
зачеркивать нечего. Я вижу, что Дроздов, надеясь на мой склероз, ничего не
изменил в тексте, и статья напоминает дешевый крокодильский фельетон.
Дроздов, жонглируя словами, то и дело переходит на личность какого-то
никому не ведомого "профессора Е.", а зубоскальство и балаганный тон без
точного адреса предмета сатиры всегда раздражают - и, значит, раздражает и
позиция журнала. У тонкого человека эта статья может вызвать лишь
сочувствие к бедному-бедному "профессору Е." который случайно попал под
колеса журнальному скомороху.
Меня давно злит Дроздов. Этот бывший мастер спорта по теннису и
неплохой научный журналист как-то незаметно превратился в преферансного
гроссмейстера и постепенно спивается. Впрочем, дело обычное - многолетние
скачки с препятствиями на чистокровном, но неподкованном таланте без
седла. Устал и загнал лошадь.
Пока я так размышляю, Дроздов появляется в кабинете. Вид у него
унылый.
- Юрий Васильевич, отдайте статью.
- Бери. А что случилось?
- Хочу еще посмотреть...
- Совесть заела?
- Вы извините, ладно? Статья будет готова к понедельнику в лучшем
виде.
- Не верю. Ее надо писать заново.
- За два дня я успею.
- Ее надо писать умно. Без ненужных слов. А ты уже этого не умеешь.
Дроздов молчит. Такого оскорбления он еще ни от кого не получал. Что
ж, получай.
- Юрий Васильевич... - наконец говорит он. - Давайте сделаем так... Я
поеду с вами в Кузьминки, закроюсь в гостинице на субботу и воскресенье и
не выйду, пока не напишу статью. Если не напишу - застрелюсь.
- Ты хранишь огнестрельное оружие?
- Тогда повешусь.
Это у него дежурные шутки с недавних пор. Он, кажется, задумался о
смерти. Давно пора. Для таких, как Дроздов, это полезно... хотя и опасно.
А почему именно в Кузьминки и почему именно со мной? У меня что,
других дел нет?
- Вы забыли... - осторожно напоминает Дроздов. - Сегодня у нас выезд
в Дом ученых.
Все-таки у меня странный склероз... я забываю обычные бытовые вещи:
забываю надеть зимой шапку или, например, как зовут мою Татьяну, зато
помню множество стародавних событий, людей и разговоров. Конечно же,
сегодня вечером в кузьминкинском Доме ученых состоится наше юбилейное
торжество.
- Хорошо, поедешь с нами, - соглашаюсь я. - Но с одним условием...
Дроздов весь внимание.
- Ты вынешь из своей сумки бутылку коньяка и оставишь ее... да хотя
бы здесь... в моем столе. На сохранение. В Кузьминках пить не будешь.
Дроздову очень хочется спросить, откуда я узнал, что у него в сумке
припрятана бутылка коньяка?.. Кто донес? Может быть, Чернолуцкий, который
все видит насквозь? Но он выходит из кабинета, махнув рукой и поняв, что
дело тут не в доносчиках или в насквозьвидении, а в моем доскональном
знании предмета по названию "Дроздов".
Я знаю его, вот и все.
Кстати, так вот и зарабатываются бутылки - можно считать, что я
только что сполна возместил свой давний расход на швейцарскую водку.
Учитесь, пока я жив!
Дроздов приносит бутылку крутого азербайджанского коньяка, когда я
накручиваю свой домашний номер телефона, кладет ее в мой стол и удрученно
уходит; а Татьяна долго не берет трубку, потому что плещется в ванне,
готовясь к выезду на торжества в Кузьминки - там, извиняюсь, и подмыться
