объясняется, почему наши детские годы так поэтичны. Ведь
сущность поэзии, как и всякого искусства, заключается в
извлечении из каждого отдельного данного из "Платоновской идеи"
-- т. е. сущности его, того, что у него есть общего с целым
родом; таким образом, каждый предмет является представителем
своего рода, и один случай разъясняет тысячу. Хотя и кажется,
что мы в годы детства бываем заняты каждый раз лишь данным
конкретным предметом или происшествием, и то лишь постольку,
поскольку это касается наших желаний в данный момент, но в
сущности дело обстоит иначе. Жизнь, во всем ее значении,
представляется нам еще столь новою, впечатления, ею
производимые, еще не притуплены повторением, так что, несмотря
на детские повадки, мы молча, без определенного намерения,
занимаемся тем, что из отдельных сцен и событий извлекаем самую
сущность жизни, основные типы ее форм и проявлений. Во всех
предметах и лицах мы видим в это время, как выражается Спиноза,
"как бы подобие вечности". Чем мы моложе, тем более каждый
отдельный предмет заступает в наших глазах всесь свой род. Но
эта черта постепенно, с году на год, стирается: на этом и
основана огромная разница во впечатлениях, производимых на нас
вещами в молодости и в зрелом возрасте. Поэтому опыт и знания
детства и ранней юности определяют неизменные уже типы и
рубрики, в которые укладывается всякое последующее познание и
опыт; они же устанавливают и категории, под которые мы
впоследствии подводим все, хотя и не всегда сознательно. Таким
образом, уже в детские годы образуется прочная основа
мировоззрения а, следовательно, определяется поверхностный или
глубокий характер его; развивается и завершается оно лишь
позже, не меняясь, однако, в основных чертах. В силу этой чисто
объективной и чрез то поэтической концентрации, отличающей
детские годы, и находящей поддержку в том, что воля еще долго
не скажется в полной силе, -- в силу этого-то дети и оказывают
значительно более склонности к познаванию, чем к хотению.
Следствием этого является тот серьезный вдумчивый взгляд иных
детей, который так хорошо передан Рафаэлем в его ангелах, в
особенности, на Сикстинской Мадонне. Поэтому же дни детства
настолько полны счастья, что воспоминание о них всегда связано
с сожалением. -- В то время, как мы столь серьезно предаемся
наглядному познаванию вещей, -- воспитание, со своей стороны,
старается привить нам понятия. Однако, самый существенный
элемент познания дается не понятиями: основа, подлинное
содержание всякого познания -- доставляются именно наглядной
концепцией мира, которая может быть добыта лишь нами самими и
отнюдь не может быть как-либо преподана извне. Поэтому наша
моральная и интеллектуальная ценность сообщается нам не извне,
а исходит из глубин нашего собственного существа;
педагогические приемы самого Песталоцци не могут из урожденного
дурака сделать мыслящего человека; он родился дураком и должен
умереть им же. -- Изложенною концепцией впервые открывающегося
пред нами внешнего мира объясняется, почему обстановка и опыт
нашего детства так прочно запечатлеваются в памяти. Ведь им мы
отдавались нераздельно, ничто нас не отвлекало от них, и
предметы, находившиеся пред нами, мы считали единственными в
своем роде, даже единственно существующими вообще. -- Если при
этом вспомнить то, что изложено мною во втором томе моего
главного труда, а именно: что объективное бытие всех вещей, т.
е. существование их лишь в представлении -- дает одни радости,
тогда как субъективное их существование, заключающееся в
желании, -- значительно отравлено страданиями и несчастиями; --
тогда весь рассматриваемый вопрос можно свести к следующему
краткому положению: смотреть на все -- приятно, быть чем-либо
-- ужасно. Из сказанного следует, что в детстве вещи известны
нам гораздо более с виду, т. е. со стороны представления,
объективно, -- нежели со стороны их бытия, т. е. с волевой их
стороны. Так как объективная сторона предметов прекрасна, а
субъективная и мрачная -- пока еще неизвестна нам, то юный ум
видит в каждом образе, который дает ему действительность или
искусство, -- весьма счастливое существо, полагая, что, раз это
так прекрасно на вид, то быть этим -- столь же или даже более
прекрасно. Поэтому мир кажется ему Эдемом; это и есть та
Аркадия, в которой мы все родились. Несколько позже отсюда
возникает жажда действительной жизни, стремление действовать и
страдать, толкающее нас в пучину жизни. В мирской суете мы
познаем и другую сторону вещей -- сторону их бытия, т. е. воли,
с которой приходится сталкиваться на каждом шагу. Но
мало-помалу близится тяжелое разочарование, с наступлением
коего приходится сказать: "миновала поря иллюзий";
разочарование это разрастается все больше -- делаясь все глубже
и глубже. Можно сказать, что в детстве жизнь представляется нам
декорацией, рассматриваемой издали, в старости же -- той же
декорацией, только рассматриваемой вблизи.
Счастью детского возраста способствует еще следующее
обстоятельство. Как в начале весны -- вся листва одного цвета и
почти одинаковой формы, так и мы в раннем детстве чрезвычайно
похожи друг на друга и потому великолепно гармонируем между
собой. Но с возмужалостью начинается расходимость, постепенно
увеличивающаяся подобно радиусам расширяющейся окружности.
Остальная часть первой половины нашей жизни, имеющей
столько преимуществ по сравнению со второй, -- юношеский
возраст, -- омрачается и делается несчастливою благодаря погоне
за счастьем, погоне, предпринимаемой в предложении, что в жизни
можно добыть его. Из этого вытекают постоянно рушащиеся
надежды, порождающие в свою очередь, неудовлетворенность. Пред
нами носятся обманчивые образы неопределенного, словно
виденного во сне счастья, принимающие самые капризные
очертания, и мы напрасно ищем их воплощения. Потому-то в
юношеские годы мы обыкновенно недовольны нашим положением и
окружающим, каковы бы они ни были; ибо им мы ставим в упрек то,
что вообще присуще пустой и жалкой человеческой жизни, с
которой мыв это время сталкиваемся впервые, причем до сих пор
ждали от нее совершенно иного. -- Большим выигрышем было бы,
если бы можно было искоренять уже в юности, путем своевременных
наставлений, ту иллюзию, будто мир может нам дать многое. На
деле происходит обратное: обычно жизнь познается нами сперва из
поэзии, а потом уже из действительности. Пред нашим взглядом
рисуются, на заре нашей жизни, красивые поэтические образы; нас
мучит жажда видеть их воплотившимися -- схватить в руки радугу;
юноша мечтает, что жизнь его выльется в форму какого-то
захватывающего романа. Отсюда получается иллюзия, описанная
мною во втором томе главного труда. Всем этим образам придает
прелесть именно то, что они -- только образы, что они не
реальны, вследствие чего, созерцая их, мы находим покой и
удовлетворение чистого познания. Осуществить -- значит
выполнить при посредстве воли, неизбежно приносящей с собою
страдания.
Характерной чертой первой половины жизни является
неутолимая жажда счастья; второй половины -- боязнь несчастья.
К этой поре в нас выросло более или менее ясное сознание, что
всякое счастье -- призрачно, и что, напротив, страдание --
реально. В эту пору люди, по крайней мере, наиболее разумные из
них, стремятся более к избавлению от боли и беспокойства,
нежели к счастью33. Когда юношей я слышал звонок у своих дверей
-- я был рад, я говорил себе: "наконец-то". Но в последующие
годы ощущение мое при подобных обстоятельствах было сродни
страху; я говорил себе: "вот оно". -- Выдающиеся, богато
одаренные личности, которые именно в виду этого не вполне
принадлежат к человеческому роду и, следовательно, являются
более или менее, в зависимости от степени своих достоинств,
одинокими -- испытывают по отношению к людям два
противоположных чувства: в юности они часто чувствуют себя
покинутыми людьми, в позднейшие годы они чувствуют, что сами
убежали от людей. Первое -- весьма неприятное -- ощущение
вытекает из незнакомства, второе -- приятное -- из знакомства
со светом. Вследствие этого вторая половина жизни содержит в
себе -- подобно второй части музыкального периода -- меньше
порывистости и больше спокойствия, нежели первая; происходит
это оттого, что в юности мы воображаем, будто на свете
существует бесконечное счастье и наслаждения, и что только
трудно его добыть, в зрелых же летах мы знаем, что ничего
такого на самом деле нет, и успокоившись на этот счет,
наслаждаемся сносным настоящим, находя радость даже в мелочах.
То, что зрелый человек приобретает жизненным опытом,
благодаря чему он иначе смотрит на мир, чем в детстве или
отрочестве -- это прежде всего непосредственность. Он научается
смотреть просто на вещи и принимать их за то, что они есть на
самом деле; тогда как от мальчика или юноши истинный мир скрыт
или искаженным предательским туманом, состоящим из собственных
грез, унаследованных предрассудков и безудержной фантазии.
Первое, что приходится выполнить опыту, -- это освободить нас
из-под власти разных "жупелов" и ложных представлений,
приставших к нам в юности. Лучшим воспитанием, хотя только
отрицательным, какое следовало бы давать юношам -- было бы
охранять их от подобных заблуждений; задача, правда, не из
легких. Для достижения этой цели следовало бы вначале по
возможности ограничивать кругозор ребенка, но зато излагать
все, находящееся в пределах этого круга, ясными и правильными
понятиями; лишь после того, как он правильно усвоит все лежащее
внутри этой черты, можно начать постепенно раздвигать ее,
постоянно заботясь о том, чтобы не оставалось ничего
невыясненного, ничего такого, что могло бы быть им понятно лишь
наполовину или не совсем верно. Вследствие этого его
представления о вещах и человеческих отношениях было бы,
правда, несколько ограниченными и примитивными, но зато ясными
и правильными, так что оставалось бы только расширять, но не
исправлять их; это следовало бы применять до юношеского
возраста. Такой метод ставит первым условием запрещать чтение
романов, а заменять их толковыми биографиями, напр., биографией
Франклина, А. Рейзера, написанной Морицем и т. п.
Пока мы молоды, мы воображаем, что события и лица которым
предстоит сыграть важную, чреватую последствиями роль в нашей
жизни, будут происходить под звуки труб и барабанов; в зрелые
же годы взгляд, брошенный назад, покажет нам, что все они
прокрадывались тихонечко, через задние двери и остались почти
незамеченными нами.
Все в том же смысле можно уподобить жизнь вышитому куску
материи, лицевую сторону коего человек видит в первую половину
своей жизни, а изнанку -- во второй; изнанка, правда, не так
красива, но зато более поучительна, так как на ней можно
проследить сплетение нитей.
Высокое умственное превосходство может быть проявлено в
беседе в полном блеске лишь после сорока лет. Ибо это
превосходство может, правда, далеко превышать опытность и
зрелость данного возраста, но отнюдь не способно заменить собою
эти данные, дающие даже самому заурядному человеку известный
противовес силам величайшего ума, пока тот еще молод. Здесь я
имею в виду лишь личные отношения, не творения.
Ни один, хоть сколько-нибудь выдающийся человек, не
принадлежит к 5/6 столь скудно одаренного природой
