сейчас, то время и здесь принуждено будет дать нам аванс, и
болезнь проходит, но проходит ценою слабости и хронического
недомогания на всю жизнь. -- Если в военное время или во время
смуты нужны деньги, нужны тотчас же, немедленно, именно сейчас,
то приходится продавать недвижимое имущество или
государственные бумаги за 1/3 их цены, а то и еще дешевле,
тогда как предоставив действовать времени, переждав несколько
лет, мы получили бы за них настоящую цену; но и тут мы
вынуждаем у времени аванс. -- Или, напр., нужны деньги для
далекого путешествия; за один или два года эту сумму можно было
бы скопить из доходов; но ждать не хочется, нужную сумму мы
занимаем или берем ее из капитала; опять-таки время дает аванс.
Процентом оказывается запутанность кассы, постоянный и все
возрастающий дефицит, от которого уже не отделаться. -- Таково
ростовщичество времени -- каждый, кто не ждет, становится его
жертвой. Ускорять мирное течение времени -- предприятие,
обходящееся очень дорого. Остерегайтесь задолжать времени
проценты.
50) Характерная, весьма часто сказывающаяся в обыденной
жизни разница между заурядными и умными людьми заключается в
том, что первые, обсуждая и оценивая возможные опасности всегда
справляются и принимают в расчет только то, что уже произошло в
этом отношении; вторые же, наоборот, обсуждают что могло бы
случиться, памятуя испанскую пословицу: "что не случается за
целый год, то может произойти в несколько минут". Впрочем, это
вполне естественно: чтобы охватить взглядом то, что может
случиться, для этого нужен разум, -- то, что уже случилось,
нуждается, чтобы быть понятным, в одних лишь чувствах.
Нашей заповедью должно быть следующее: приноси жертву злым
духам. Т. е. не следут отступать пред известной затратой труда,
времени, удобств, денег и пред лишениями, если этим можно
закрыть доступ грядущей беде и устроить так, чтобы чем больше
была беда, тем меньше и отдаленнее была бы ее вероятность.
Самая наглядная иллюстрация к этому правилу -- это страховая
премия; она -- жертва, открыто и всеми приносимая на алтарь
злому духу.
51) Ни при каком событии не следует слишком ликовать или
горько плакаться, -- отчасти вследствие изменчивости всех
вещей, могущей каждую минуту изменить свое положение, отчасти
вследствие возможности ошибки в наших суждениях о том, что
вредно и что полезно: почти каждому случалось горевать о том,
что оказывалось впоследствии его истинным счастьем, и
радоваться тому, что становилось для него источником величайших
страданий. Тот образ мыслей, какой я рекомендую, великолепно
выражен Шекспиром ("Конец -- делу венец", д. 3, сц. 2).
"Я столько уж ударов испытала,
И радости, и горя, что меня
Внезапностью они не поражают,
Хоть я и женщина".
Вообще, человек, остающийся спокойным при всех несчастьях
доказывает, что ему известно, насколько многочисленны и огромны
возможные в жизни беды, почему он и видит в данном, наступившем
несчастии лишь незначительную часть тех, какие могли бы
стрястись; таково именно воззрение стоиков, гласящее, что
нельзя никогда забывать об условиях человеческой жизни, а
должно помнить, что наше бытие -- в сущности, весьма грустный и
жалкий удел, и что бедствия, каким мы подвержены -- поистине
неисчислимы. -- Чтобы поддержать в себе такое воззрение,
достаточно где бы то ни было кинуть взгляд на окружающее:
решительно всюду мы видим ту же решительную борьбу за жалкое,
бедное, ничего не дающее существование. Тогда мы сократим наши
притязания, научимся мириться с несовершенством всех вещей н
состояний и анализировать грозящие несчастья, с целью или
избежать их или легче перенести. Ибо, как большие, так и малые
неудачи составляют основной элемент нашей жизни; это следует
постоянно иметь в виду, не изливаясь, однако, -- по примеру
Бересфорда -- в жалобах на бесчисленные бедствия человеческой
жизни, не терзаясь ими, а тем паче не взывая к Господу по
поводу укуса блохи; следует, напротив, обратить усиленное
внимание на предупреждение и предотвращение неудач, -- грозят
ли они со стороны людей или вещей -- и настолько изощриться в
этом, чтобы подобно хитрой лисе, суметь избежать всяких, и
крупных и мелких ошибок, являющихся в большинстве случаев
скрытой неумелостью.
Главная причина того, что нам легче перенести какие-либо
несчастья, если мы заранее считаем его возможным и, как
говорят, свыклись с ним, заключается в том, что спокойно
обсуждая какой-либо случай, еще не наступивший, обсуждая его в
качестве возможности, мы ясно видим весь объем и направление
несчастия, и начинаем считать его конечным и обозримым;
вследствие этого, когда это несчастие наступит, оно поразит нас
не тяжелее своего действительного значения. Но если ничего
этого мы не выполнили, если несчастие застало нас врасплох, то
наш испуганный ум не в силах сразу же определить его размер;
оно, так сказать, необозримо, а потому может показаться
неизмеримым или, по крайней мере, гораздо большим, чем оно есть
на самом деле. Таким образом темнота и неизвестность
представляют нам всякую опасность в увеличенном виде. К этому
надо прибавить, что признав заранее возможным какое-либо
несчастье, мы вместе с этим обдумываем то, что может нам
послужить утешением или помощью в беде, по крайней мере,
привыкаем к представлению о ней.
Ничто не даст нам больше силы к тому, чтобы спокойно
перенести свалившуюся беду, как убеждение в следующей истине,
установленной и выведенной из последних своих основ в моем
премированном труде о свободе воли: "Все, что совершается, с
самого великого до самого ничтожного, -- совершается
необходимо". Человек умеет скоро мириться с неизбежной
необходимостью, а знание приведенной истины, заставит его
видеть во всем даже, в том, что вызвано самой странной
случайностью, нечто столь же необходимое, как то, что
свершается в силу простейших правил и потому уже ясно заранее.
Здесь я отсылаю к тому, что говорил в моем главном труде (т. I)
об успокаивающем действии, какое оказывает сознание
неизбежности и необходимости. Кто проникается этим сознанием,
тот прежде всего сделает все, что в его силах, а затем уже
спокойно примет те неудачи, какие его постигнут.
Можно считать, что мелкие неудачи, ежечасно досаждающие
нам, существуют как бы для нашего упражнения, для того, чтобы
сила, позволяющая нам переносить большие несчастья, не ослабла
бы совершенно в довольстве. Надо быть хорошо забронированным от
будничных неприятностей, мелочных трений людского общения, от
незначительных столкновений, чужих скверностей, сплетен и т.
д., т. е. совершенно не ощущать их, а подавно не принимать их
близко к сердцу и не углубляться в мысли о них; все это следует
отстранять от себя, отталкивать, как камень, лежащий на дороге,
и ни в коем случае не допускать проникнуть этому в наше
мышление и укрепиться в памяти.
52) То, что людьми принято называть судьбою, является, в
сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей. Следовало
бы основательно проникнуться строками Гомера (Ил. XXIII, 313),
где он советует серьезно размышлять о каждом деле. Ибо, если
дурные поступки искупляются на том свете, то за глупые --
придется расплатиться уже на этом, -- хотя, правда, иногда гнев
перелагается на милость.
Опасным и ужасным кажется не тот, кто смотрит свирепо, а
тот, кто умен: -- мозг человека -- безусловно, более страшное
орудие, чем когти льва.
Идеал практического человека -- это тот, кто умеет найтись
во всех случаях и никогда не спешит чрезмерно.
53) Наряду с умом, весьма существенным данным к нашему
счастию является мужество. Правда, нельзя своими силами добыть
ум или мужество: первое наследуется от матери, второе -- от
отца; однако, при желании и при упражнении можно увеличить в
себе оба эти свойства. Этот мир, где жизнь так сурова, требует
железного рассудка, забронированного от судьбы и готового к
борьбе с людьми. Ибо вся жизнь -- борьба, каждый шаг приходится
завоевывать, и Вольтер справедливо замечает: "в этом мире успех
можно добыть лишь шпагой, и люди умирают с оружием в руках".
Поэтому труслив тот, кто, как только сгущаются или даже только
появляются на горизонте тучи, -- съеживается, начинает дрожать
и стонать. Пусть нашим девизом служат слова: "Не уступай
несчастью, но смело иди ему навстречу". Пока еще сомнителен
исход какого-либо опасного положения, пока еще есть
какая-нибудь надежда на то, что он будет счастливым, нельзя
поддаваться робости, а следует думать лишь о сопротивлении,
точно так же, как нельзя отчаиваться в хорошей погоде, пока
виден кусочек синего неба. Даже более: надо иметь право
сказать: "если развалится весь мир, то это не устрашит нас".
Вся наша жизнь, не говоря уже об ее благах, не стоит того,
чтобы замирать сердцем и так трусливо дрожать за нее; "поэтому
будьте сильны, и несчастия встречайте с твердым духом". Однако
и в этом направлении возможна утрировка: мужество может перейти
в отчаянную удаль. Поэтому известная доля боязливости
прямо-таки необходима в нашей деятельности: трусость -- это
только ее утрировка. Бэкон Веруламский выразил очень метко эту
мысль в своем этимологическом объяснении -- terror Panicus --
панического ужаса, -- значительно превосходящем прежнее
объяснение, предложенное Плутархом (de Iside et Osir., C...14).
Бэкон приводит этот термин от Пана -- олицетворенной природы --
и говорит) (De sapientia veterum, VI): "Природа вложила чувство
боязни и страха во все живущее для сохранения жизни и ее
сущности, для избежания и устранения всего опасного. Однако,
природа не сумела соблюсти должной меры: к спасительной боязни
она всегда примешивает боязнь напрасную и излишнюю; если бы
можно было видеть, что происходит внутри существ, мы открыли
бы, что все, а люди в особенности, полно панического страха".
Между прочим, характерная черта панического страха еще и в том,
что он не сознает ясно своих собственных причин; он их скорее
предполагает, нежели знает, и в крайнем случае за причину
страха выдает самый страх.
Глава шестая. О РАЗЛИЧИИ ВОЗРАСТОВ
Вольтер великолепно выразился:
Qui n'a pas l'esprit de son вge,
De son вge a tout le malheur.32
К концу этого эвдемонологического очерка уместно будет
кинуть взгляд на те изменения, какие производит с нами возраст.
В течение всей нашей жизни мы обладаем только настоящими
ничего более. Вся разница сводится к тому, что в начале жизни
длинное будущее впереди нас, к концу же ее -- длинное прошедшее
позади; сверх этого наш темперамент, но отнюдь не характер,
подвергается известным изменениям, благодаря чему каждый раз
сообщается настоящему различный оттенок.
В моем главном труде (т. II, гл. 31) я выяснил, как и
почему в детстве мы более склонны к познаванию, нежели к
проявлению воли. На этом-то и основано счастье первой четверти
нашей жизни, вследствие которого годы эти кажутся потом
впоследствии потерянным раем. В детстве у нас очень узок круг
сношений, потребности -- ничтожны, а, следовательно, волевых
возбуждений -- мало и большая часть нашего духа направлена на
познавание. -- Так же, как мозг, достигающий полного объема уже
на 7-ом году, ум развивается очень рано, хотя созревает лишь
позже, -- и жадно всматривается в совершенно неведомую для него
жизнь, где решительно все покрыто блеском новизны. Этим
