оставляя никаких следов; дни кажутся более незначительными и
потому более короткими, словом, часы юности дольше часов
старца. Течение нашей жизни имеет ускоряющееся движение подобно
катящемуся вниз шару; подобно тому, как каждая точка на
вертящемся круге движется тем скорее, чем дальше она отстоит от
центра, так и для человека время течет все быстрее,
пропорционально отдаленности его от начала жизни. Можно
допустить, что продолжительность года по непосредственной
оценке нашего духа находится в обратной пропорции к частному от
деления одного года на число наших лет; так, например, когда
год составляет 1/5 нашего возраста, он кажется нам в 10 раз
длиннее, чем тогда когда он составляет лишь 1/50. Это различие
в скорости времени оказывает решительное влияние на характер
нашей жизни в любом возрасте. Прежде всего, благодаря ему
детство, хотя и обнимает всего только 15 лет, но является самым
длинным периодом жизни, а, следовательно, и наиболее богатым по
воспоминаниям; далее, в силу этого же различия мы подвержены
скуке обратно пропорционально нашим летам: детям постоянно
нужно какое-либо занятие, будь это игра или работа; как только
оно прекратилось, ими тотчас же овладевает отчаянная скука.
Юноши также сильно подвержены скуке и с тревогой взирают на
ничем не заполненные часы. В зрелом возрасте скука постепенно
исчезает; для старца время слишком коротко и дни летят, как
стрела. Разумеется, я говорю о людях, а не о состарившихся
скотах. Благодаря этому ускорению времени скука в большинстве
случаев отпадает в зрелом возрасте и, так как, с другой
стороны, замолкают томившие нас страсти, то, если только не
потеряно здоровье, гнет жизни оказывается в общем более легким,
чем в юности; потому-то период, предшествующий наступлению
слабости и старческого недомогания, и называется "лучшими
годами". В смысле нашего самочувствия они, пожалуй,
действительно таковы; но за юностью, когда все еще производит
впечатление и живо отражается в сознании, остается то
преимущество, что ее годы -- годы оплодотворения духа, весна,
вызывающая его ростки. Глубокие истины могут быть познаны лишь
путем созерцания, а не из расчета; первое познание их --
непосредственное и дается впечатлением, а, следовательно,
возможно лишь до тех пор, пока эти впечатления сильны, живы и
глубоки. Итак, в этом отношении все зависит от того, как
использована юность. Позже мы можем сильно влиять на других, на
весь мир, так как сами мы закончены, определились и не
поддаемся впечатлениям; зато мир влияет на нас гораздо меньше.
Поэтому годы эти -- время труда и деятельности, юность же --
время первичного восприятия и познавания.
В молодости преобладает созерцание, в старости --
размышление; первая -- период поэзии, вторая -- философии. И на
практике наши действия определяются в юности -- виденным и
впечатлением, получившимся от этого, в старости -- одним лишь
размышлением. Отчасти это вытекает из того, что только к
старости накапливается и сводится к понятиям то количество
реальных случев, которое достаточно для того, чтобы придать
этим понятиям авторитетность, содержательность и значение, и
вместе с тем, смягчить, благодаря привычности, впечатление
виденного. В юности же, в особенности у живых и с большим
воображением натур, впечатление видимого, а, следовательно, и
внешности вещей, настолько сильно, что мир представляется как
бы картиной; для них важнее всего то, что они в ней изображают
и как выглядят, а не то, как они себя чувствуют в душе. Это
сказывается в их тщеславии и некотором фатовстве.
Наибольшая энергия и высшее напряжение духовных сил
бывает, без сомнения, в молодости, отнюдь не позже 35 лет;
начиная отсюда, оно убывает, слабеет, хотя и очень медленно. Но
убыль эта в последующие годы, даже в старости, возмещается
иными духовными данными. Только к старости человек приобретает
богатый опыт и знание; у него было достаточно времени и
случаев, чтобы рассмотреть и обдумать все со всех сторон; он
понял взаимодействие явлений, точки их соприкосновения и открыл
их промежуточные звенья, а, следовательно, только теперь
всецело уяснил себе их связь между собою. Для него все стало
ясным. То, что он знал и в юности теперь он знает гораздо
основательнее, так как для каждого понятия у него есть гораздо
больше данных. То, что в юности казалось нам известным, то в
с?арости мы знаем действительно, да и знаем-то мы гораздо
больше, чем тогда; сверх того наши познания становятся
основательно продуманными и находятся в строгой связи, тогда
как в юности они всегда имеют пробелы и отрывочны. Лишь старый
человек может иметь полное и правильное представление о жизни,
так как он обозревает ее во всей полноте, видит естественность
ее течения и, что особенно важно, не только, как другие,
сторону входа, но и выхода, благодаря чему он в совершенстве
уясняет себе ее ничтожество, тогда как все остальные пребывают
в заблуждении, что лучшее еще впереди. Зато в юности у нас
больше восприимчивости, а потому из того немногого, что мы в
эту пору знаем, можем извлечь всегда много; взамен этого к
старости мы получаем больше рассудительности, проницательности
и основательности. То, что выдающимся умам предназначено
подарить миру, то они начинают собирать уже в юности, в виде
материала собственных наблюдений и своих основных воззрений; но
разработать собранное им удается лишь в позднейшие годы. В
большинстве случаев великие писатели дают .лучшие свои
произведения приблизительно около 50-летнего возраста. Тем не
менее юность остается корнем древа познания, хотя плоды даются
вершиной его. Но, как каждая эпоха, хотя бы самая жалкая,
считает себя несравненно умнее предшествовавших веков, так же
смотрит и человек на более молодой возраст; часто это и в том,
и в другом случае бывает неверно. В годы физического роста,
когда с каждым днем растут и наши умственные силы и знания, --
мы привыкаем пренебрежительно, сверху вниз смотреть на
вчерашний день. Привычка эта вкореняется и остается даже тогда,
когда началась убыль духовных сил, и когда поэтому следовало бы
с уважением смотреть на вчерашний день; потому-то в это время
мы иногда и ценим слишком низко как деятельность, так и
суждения молодых лет.
Следует заметить, что хотя основные черты нашего ума --
нашего мозга врожденны так же, как и главные свойства характера
-- сердца, -- но интеллект наш отнюдь не является столь же
неизменным, как характер, а подвержен многим изменениям,
совершающимся в общем регулярно, ибо они обусловливаются частью
тем, что основа интеллекта -- все же физическая, частью тем,
что материал его -- эмпирический. Интеллектуальные силы
равномерно растут, доходят до апогея, после чего начинают
постепенно же падать, вплоть до идиотизма. С другой стороны
материал, над которым орудует ум, т. е. содержание мыслей,
знания, опыта, упражнения, сведений и, -- как следствие всего
этого -- совершенство воззрений -- есть постоянно растущая
величина, растущая, впрочем, только до наступления расслабления
ума, когда все это исчезает. Это смешение в человеке
неизменного элемента -- характера -- с элементом, изменяющимся
равномерно, в двух противоположных направлениях, -- и объясняет
различие его черт и достоинств в разные эпохи его жизни.
В более широком смысле можно сказать, что первые 40 лет
нашей жизни составляют текст, а дальнейшие 30 лет --
комментарий к этому тексту, дающие нам понять его истинный
смысл и связность, а также все детали и нравоучение, из него
вытекающее.
Конец жизни напоминает конец маскарада, когда все маски
снимаются. Тут мы видим, каковы на самом деле те, с которыми мы
приходили в соприкосновение. К этому времени характеры
обнаружились, деяния принесли свои плоды, труды оценены по
достоинству и иллюзии исчезли. На все это, конечно, пошло
немало времени. -- Но страннее всего то, что лишь к концу жизни
мы можем узнать, вполне уяснить даже самих себя, наши цели и
средства, а особенно наше отношение к миру, к другим. Часто,
хотя и не всегда, приходится поставить себя ниже, чем мы раньше
предполагали, иногда, впрочем, и выше, что происходит оттого,
что мы не имели достаточно яркого представления о низости света
и ставили себе слишком высокие целя. Словом, мы узнаем, чего
каждый стоит.
Обыкновенно молодость называют счастливым, а старость --
печальным периодом жизни. Это было бы верно, если бы страсти
делали нас счастливыми. Однако, они-то и заставляют юность
метаться, принося мало радости и много горя. Холодной старости
они не тревожат и она принимает оттенок созерцательности;
познавание становится свободным и берет верх; а так как оно
само по себе чуждо страданий, то чем больше оно преобладает в
сознании, тем последнее счастливее. Достаточно вспомнить, что
по существу наслаждение -- отрицательно, а страдание --
положительно, чтобы понять, что страсти не могут дать счастья и
что нечего жалеть старость за то, что она лишена нескольких
наслаждений. Каждое наслаждение -- это только удовлетворение
какой-либо потребности; если отпадает и то, и другое, то об
этом следует жалеть так же мало, как о том, что после обеда
нельзя есть и после крепкого долгого сна приходится
бодрствовать. Платон во введении к "Республике" совершенно
правильно считает старость счастливою, поскольку она свободна
от полового влечения, не дающего нам до тех пор ни минуты
покоя. Можно утверждать, что различные, постоянно появляющиеся
фантазии, порождаемые половым влечением, и происходящие из них
"люди чести", как только кто-либо выскажет мнение, расходящееся
находятся под влиянием этого влечения, этого вселившегося в них
демона, и лишь по избавлению от него они становятся вполне
разумными. Во всяком же случае, в общем, и откинув
индивидуальные условия и состояния, надо признать, что юности
свойственна известная меланхолия и печаль, а старости --
спокойствие и веселость духа; причина этому та, что юность
находится еще под властью, даже в рабстве у этого демона, редко
дающего ей спокойную минуту, и являющего непосредственным или
косвенным виновником почти всех несчастий, постигающих человека
или грозящих ему; в старости же дух ясен; человек избавился от
долго отягчавших его цепей и получил возможность двигаться
свободно. -- С другой стороны надо заметить, что, раз погасло
половое влечение, то и настоящее зерно жизни истлело и осталась
лишь скорлупа, или что жизнь становится похожею на комедию,
начатую людьми и доигрываемую автоматами, одетыми в их платья.
Как бы то ни было, -- юность есть время треволнений,
старость -- эпоха покоя; уже по этому одному можно заключить о
том, насколько счастливы та и другая. Дитя жадно простирает
руки за тем, что ему кажется таким красивым и богато-пестрым;
все это возбуждает его, так как восприимчивость его молода и
чутка. То же самое, но с большей энергией, происходит и в
юноше. И его дразнит пестрый мир с его многообразными формами и
его фантазия создает из этого нечто гораздо больше того, что
может дать действительность. И он полон жадности и стремления к
чему-то неопределенному, отнимающему у него тот покой, без
которого нет счастья. В старости все это улеглось, отчасти
потому, что остыла кровь и уменьшилась раздражительность
воспринимающих центров, отчасти потому, что опыт обнаружил
истинную ценность вещей и суть наслаждений, благодаря чему мы
