себя подсознательная обида Бар-Йосефа на то, что ему задали
слишком сложный вопрос. Но напрасно напрягать свой мозг Святой
не стал. Он искренне считал, что правильный ответ должен
открыться сам, вернее, ему откроет его всезнающий Дух. Такого
мнения придерживался он не только сейчас, но и всегда, не
только в логике, но и в математике, и поэтому всегда плохо
учился. Пока же Дух безмолвствовал, Йошуа, чтобы дать ему
время, притворился, что не расслышал, и попросил повторить
вопрос. И покуда Шимон снова говорил про благословенное Римское
право и цитировал стихи "Исхода", хотя вопрос от этого и
потерял свою скрытую каверзность, Бар-Йосефу действительно
пришел ответ:
- Нужно сказать, что меня там не было? Пожалуйста. Ведь
там и точно было лишь мое тело. Я, как нечто вечное, дух, душа,
не имел к этому делу и к этому месту никакого отношения. -
Последнюю фразу Святой не договорил, а если и договорил, то
одновременно с Шимоном, который досадливо воскликнул:
- Да нет же! Ты должен сказать, что был вместе со мной, но
никакой амфоры я не бил. - Пожалуй, если бы его все еще в самом
деле волновал предполагаемый суд, первая версия Бар-Йосефа
сгодилась бы лучше. Но теперь на первое место вышло желание
загнать Святого в тупик.
- Ну, конечно! Я не видел, чтобы разбивался какой-то
сосуд. Точно-точно тебе говорю, не видел. Я ведь это только
слышал...
- А если спросят: не слышал ли ты?
- Ну... Такого не будет. От подобных ловушек меня Бог
бережет... А если все-таки спросят... - Бар-Йосеф нахмурился и
чуть было не признал, что тогда ему ничего не останется, как
ответить "да", но и тут поднявшееся раздражение на Шимона,
придумавшего и такой, совсем уж невероятный для судьи вопрос,
шепнуло ему подсказку. - Ну, тогда я скажу, что плохо понимаю
по латыни. А это правда - даже если этот вопрос я и пойму
целиком - и судье ничего не останется, как спросить другими
словами, а именно: не видел ли я, как разбилась амфора.
Шимон в восторге захохотал, но, отсмеявшись, счел
необходимым задать еще вопрос:
- Бар-Йосеф, а ты не боишься, что о тебе и твоей святости
подумают, будто...
- Да плевать мне, что обо мне подумают...
Глава 7
Она сказала: Не люблю.
А он сказал: Не может быть!
Она сказала: Я не пью.
А он сказал: Мы будем пить.
Когда же выпили вино,
Она сказала: Милый мой,
Задерни шторою окно,
А он сказал: Пора домой.
Автор (мне)
неизвестен.
Плевать ему было, что о нем думают. И к Кошерскому он
зашел не от большой к нему любви: Фришберг Олега не выносил
примерно так же, как Олег Фришберга и как вообще не выносят
друг друга люди, похожие своими недостатками. Если честно, хотя
Саня и очень не хотел себе в этом признаться, он надеялся
встретить у Кошерского Юльку. А еще лучше - где-нибудь на
подходе. Саня не знал, зачем он этого хочет. Точнее - точно
знал, для чего он не станет использовать эту встречу... Неужели
он шел тогда тоже к Кошерскому? Нет, скорее всего, просто мимо.
А во дворе на скамейке сидела такая девушка, что Сане
захотелось с ходу упасть ей в ноги ниц или хоть на колени
(перед скамейкой как раз лужа, так что зрелище было бы в самый
раз) и объясниться в любви. На самом деле Фришберг был глубоко
убежден, что любви с первого взгляда не бывает. И с непервого -
тоже. Хотя считать, что это просто фольклорно опоэтизированное
естественное половое влечение - тоже нелогично, потому что
остальные-то биологические потребности человека ведь никому
воспевать в голову не приходит: ни желание спать, ни желания
есть и пить, ни - наоборот... Но, короче, порассуждать на тему
любви можно, а на самом деле ее, Саня знал, нет и быть не
может. Но сейчас он это как-то забыл...
На колени он все-таки не рухнул, а просто подошел и завел
разговор тем самым себе самому противным, неизбывно-насмешливым
и ерническим тоном, от которого был и рад бы избавиться, да не
умел. Саня только сам удивлялся раскованности и ее, и своей
речи, будто они сто лет знакомы. Фришберг как-то никогда раньше
не знакомился с девушками на улице. Он знал пару человек,
предпочитавших именно этот способ, но это особый сорт людей, и
они, говорят, даже узнают себе подобных в толпе... Наверное,
проговори Саня с девушкой еще минут пять сверх тех трех, что
были, и он сделал бы ей предложение. Как диабетическая кома на
какое-то короткое время превращает одну болезнь в другую,
диаметрально себе противоположную, так и хронический цинизм
чреват неожиданными романтическими приступами, и, как и при
диабете, эти моменты - самые опасные... Но тут из подъезда
появился Олег Кошерский с таким празднично-хозяйским видом, что
все как-то моментально встало на свои места, и Саня сообразил,
что это та самая Юля, которая... Он очень плавно и естественно
продолжил разговор, перенося центр его тяжести на Олега, и
ретировался, хотя и скоро, но проблистав красноречием все же
дольше, чем того хотелось бы и Кошерскому, и даме.
Потом Фришберг еще несколько раз заходил к Олегу
(проснулись как-то вдруг долго дремавшие дружеские чувства), и
- ему везло - довольно часто заставал там и Юльку. Саня
рассыпал бусы своего навязчивого красноречия, а сам любовался
ею, как картиной, скульптурой или красивой артисткой в глупом
фильме. Никаких "дурных мыслей" на Юлькин счет у Сани не
возникало - он и сам удивлялся; просто с первого же момента,
того самого, когда Кошерский вынырнул из подъезда, стало ясно
ему не на сознательном уровне, а где-то глубже, что можно, а
иногда чуть ли не нужно "попользоваться насчет клубнички" в
"огородах" Сида и нельзя выбивать, как говорят зэки, последний
костыль у человека, у которого и в семье - не в кайф, и в
творчестве - бездарность все очевиднее, и друзей нет, и вообще
ни фига нет, и даже... даже, что "возлюбить жену ближнего" -
это грех. Единственное, от чего удерживал себя Саня
сознательно, это, когда Юлька поправляла волосы, или садилась в
машину, или просто голову поворачивала, спросить - неужели оно
все у нее так само получается, или она часами перед зеркалом
тренируется? Но ведь это соблазн совсем из другой оперы...
Недели две назад Фришберг встретил девушку Кошерского саму
по себе - идущую не к Олегу и не от Олега, а просто откуда-то
идущую. Он увязался рядом, и взбивал, как всегда, языком воздух
в сметану, и ловил ответы, стараясь сверх внешности
наслаждаться и ими, достраивая в голове до умных, а если уж
никак не получалось - до загадочно-мудрых. Женское чутье
подсказывало Юлии, как говорить, чтобы это нравилось кавалеру.
Но когда одна ее фраза прозвучала особенно загадочно, Саня со
смехом обвил Юлькину талию и... даже испугался, насколько не
встретил сопротивления. Не столько желание, сколько страх
выглядеть глупо, если он остановится на полпути, заставил
Фришберга развернуть и притянуть Юльку к себе, и устремить свой
затерявшийся в волосяных зарослях рот навстречу ее
восхитительным губкам... Поцелуй длился долго-долго. И
постепенно из всех бурливших в Сане чувств (и мыслей! Куда же
от них деться даже в такую минуту?! - мыслей) стало расти и
заявлять о себе все явственней одно - скука. Как будто не в
первый раз, а в тысячный, и не с девчонкой, которой любовался
вот уже несколько месяцев, а с партийной соратницей, дурача
ночной дозор жандармов, целовались они, углубясь от силы на
полшага в какую-то нишу с тротуара. И еще Саня подумал о
Кошерском. Как-то... Трудно даже определить, как именно. С
равнодушным сочувствием, если такое бывает. Он глубоко
выдохнул, отделился от Юльки и, сказав скорое "Пока", быстро
пошел на другую сторону улицы, как обычно, не глядя по
сторонам. Фришбергу повезло: его поведение, все-таки весьма
странное, не выглядело совсем уж необъяснимо дурацким, потому
что тут на остановку высыпал народ из автобуса, а среди них -
куда же денешься в своем районе - знакомые, и можно бы было
подумать, что Саня не хочет компрометировать девушку.
Ни о каком продолжении этого случая Саня и не думал, но
видеть Юльку хотел. И вот сегодня - не повезло. А может -
напротив, Бог бережет...
Глава 8
Я - царь,
Я - раб,
Я - червь,
Я - бог.
Г. Державин
- Бог бережет? - недоверчиво переспросил Шимон, - что-то
не больно он тебя уберег, когда, Яков рассказывал, вас
обчистили бедуины.
- Точно-точно, - согласно закивал Бар-Йосеф и замялся. -
Так и было. Да еще и кулаками неслабо отходили. Это все
нормально. Пойми, испытания посылаются и посылаться будут. И
более того, чем дальше - тем более трудные. Но все-таки не
труднее, чем я могу преодолеть на сегодняшний день. Что-то
вроде военной или спортивной тренировки, не более.
- Я тебе могу привести примеров двадцать, когда людям
посылались испытания, ну, совершенно непреодолимые.
- Всего-то двадцать? Не густо. Я, пожалуй, семижды
двадцать. Но это нормально. Может быть, это было наказание,
может быть - искупление... Но я - избранный.
- Тебе нечего искупать?
- А я чем постоянно занимаюсь? Ты думаешь, посты, вечная
пасха, половое воздержание - это все так приятно? Несколько раз
я уходил в пустыню...
- К ессеям?
- И к ессеям тоже... Не в этом дело. Ты знаешь, что мне
открылось? Что я - Мошиах. - и сказав это, Бар-Йосеф посмотрел
на собеседника так удивленно, как будто тот сообщил ему эту
странную новость, а не наоборот. - Точно-точно тебе говорю!
Представляешь? Я даже разочаровался несколько... Ну, я ведь
тоже себе Мошиаха представлял, как все это будет: солидный
такой дяденька, царь... Оказывается, нет. И все очень даже
просто.
- Нет, ну царем-то он должен быть, - пробормотал Шимон.
Убежденный тон гостя действовал на него сейчас сильнее, чем все
писание. - Ты хотя бы потомок царя Давида?
- Да, - ответил Бар-Йосеф, пожалуй, слишком громко и
уверенно. Конечно, он не врал. У Давида было потомство от семи
жен, у одного только его сына Соломона - от тысячи. Разве за
всеми уследишь? И разве главное - доказательства? Разве главное
- плотское родство? Пускай не было царской крови в плотнике
Йосефе, неотесанном грубом мужлане, но добряке, пускай не
блещет аристократизмом провонявшая рыбой визгливая толстуха
Мириам, Йошуа, их первенец, чувствует свое родство с великим
псалмопевцем. Может быть, и не кровное - от этого оно только
выше. Но стоит ли объяснять это другим? Не всегда надо говорить
людям то, что ты понял, надо говорить из этого то, что могут
понять они. Так сказал Бар-Йосефу когда-то ессей Егуда и,
пожалуй, был прав. Если Йошуа, пасынок плотника и незнамо чей
сын, верит в свое происхождение от Давида, значит, так оно и
есть. И Бар-Йосеф повторил еще раз:
- Да, точно тебе говорю.
- А... Хм... А не боишься, что камнями побьют? - не нашел
ничего лучшего Шимон, как повторить свой вопрос, заданный вчера
Боруху.
- Не боюсь, не побьют. Я уже объяснял, почему.
- Ах, ну да, ну да. Тем более: "Да не преткнешься о камень
(и именно о камень) ногою своей." Постой-ка, постой! "Ангелам
своим заповедает о тебе, и на руках понесут тебя, да не
преткнешься о камень..." Так?
- Все так, кажется.
- И это все о тебе?
- И это все обо мне.
- Реб Йошуа Бар-Йосеф, спрыгни-ка с крыши. Тебе же не
страшно: тебя ангелы понесут. Спрыгнешь?
- Конечно, нет. (Щурится-то как, щурится! Вылитый
