слово нужно оставлять за собой - тогда ты действительно король. Таков
закон. А бежать (как бы ни бежать - с достоинством ли, боком, оглядыва-
ясь или не оглядываясь) - все равно потерять лицо. Обнаружить свой страх
и свою слабость. Не исключено, что те парни сочли отца трусом, хотя их и
было двое и они были сильнее.
Братья представляют себе, как это было. И тогда младшенький, всегда
щедрый на выдумку, предлагает отца разыграть, как бы все повторив, что
уже не раз репетировали, только теперь здесь, где все когда-то и прои-
зошло.
В переулке.
Шаги издали, быстрые, ближе и ближе, похожие на отцовские. Какой-то
человек (отец) спешит, и они, переглянувшись, трогаются ему навстречу.
Все короче разделяющее их пространство. Когда тень приближается вплот-
ную, почти поравнявшись, их то ли не замечая, то ли не узнавая, стар-
шенький вдруг быстро и резко, с раскрута, бьет высоко поднятой ногой.
У него получается.
Удар мощный и, главное, точный, с глухим таким призвуком, за которым
следует шелестящий, нежный звук падения. Младшенький подскакивает и до-
бавляет, уже по лежащему.
Человек не поднимается, а так и лежит темнеющей грудой возле бетонной
стены.
Неподвижно.
Словно из безмерности выпадает человек и, пролетев некое беспре-
дельное расстояние до земли, шмякается с тяжелым глухим плюхом прямо на
асфальт рядом с бетонной стеной хлебозавода.
Еще не совсем понимая, что произошло, братья, старшенький и млад-
шенький, вдруг резко поворачиваются и срываются с места, как при выстре-
ле стартового пистолета. Они бегут очень быстро, перебирая слегка обмяк-
шими крепкими молодыми ногами, - к повороту, к арке, к своему двору, к
дому, к подъезду.
Они бегут так, как будто за ними кто-то гонится, хотя никто не гонит-
ся (сзади тишина). В груди у обоих, несмотря на тренированность, ухает и
хрипит.
А позади - тишина и только черное длинное жерло переулка.
Никто за ними не гонится.
ПРИСЛУШИВАЮЩИЙСЯ
Кем-кем, а меломаном Ч. вряд ли можно было назвать. Послушать музыку
- это конечно, кто ж против (особенно по настроению), как всякий ма-
ло-мальски культурный человек. Но не так чтоб регулярно или тем более
обивать пороги разных концертных залов в надежде на лишний билетик.
Честно говоря, он бы и не отличил хорошего исполнителя от не очень хоро-
шего и даже плохого, потому что музыка и есть музыка, а тонкости и нюан-
сы - это для эстетов и ценителей.
Для знатоков. На что он вовсе и не претендовал.
Музыка существовала где-то рядом, целый огромный мир, как, впрочем,
литература, или кино, или театр, или живопись, все это было как бы нес-
колько отдельно, куда можно временно погрузиться. Нырнуть, чтобы потом
вынырнуть и жить обычным, самым банальным образом.
Но возможно, что и не вынырнуть, и тогда с человеком что-то происхо-
дит, заметное даже невооруженным глазом.
То человек как человек, а то вдруг смотрит - и не видит, ходит и рас-
качивается в такт, руками и ногами, и даже головой подергивает, или ру-
кой помахивает, словно дирижирует, или заговариваться начинает, называя
себя почему-то Родионом Романовичем либо Львом Николаевичем. Или о себе
внезапно и пугающе в третьем лице: "он улыбнулся", "тут он встал", "все
в нем напряглось"... Причем и в самом деле улыбается, встает, и что нап-
рягается - тоже можно предположить.
Выпадает человек.
Однако даже не будучи меломаном, Ч. тем не менее был зачарован. И сам
чувствовал эти чары, но не как меломан, а иначе. Магическое действие му-
зыки ему тоже приоткрывалось, но, как ни странно, не на концертах и не
при прослушивании пластинок, а тем более радио. Тут он бывал довольно
равнодушен. Ему надо было погружаться (духовно), а его выталкивало. Вол-
ны набегали, глубина совсем близко, а он, бедный, бился на отмели и
только жабрами судорожно шевелил, завистливо поглядывая на тех, кто, по
соседству, млел с полуприкрытыми глазами и блаженными лицами.
Может, он потому и на концерты не любил ходить, что знал об этом
свойстве болтаться подобно поплавку на поверхности, тогда как более
счастливые камнем шли на дно и там тихо лежали между колышущимися водо-
рослями, пуская радужные, переливчатые, упоительные пузырьки.
Хорошо им было!
А для него только лишнее напряжение. Можно сказать, борьба с самим
собой.
Все наслаждаются, а он борется. Все уже погрузились, а он еще булты-
хается.
Все расслабились, ноги вытянули и глаза прикрыли, а он дергается и
дергается, пытаясь сконцентрироваться, и главное - напрасно. Музыка сама
по себе, а он сам по себе.
Танталовы муки. Жажда мучит и вода вокруг, а никак не зачерпнуть и не
отпить. К самым губам приближается, по подбородку нежно щекочет, прохла-
дой и утолением манит, только усиливая сухость в горле. Вот-вот, еще
немного, еще чуть-чуть - и мимо.
Отступает. Откатывается.
Так и оставался неудовлетворенный, хоть плачь! Как приходил с пере-
сохшим горлом, так и уходил. Может, даже еще больше...
Приоткрывалось же ему - когда вовсе не ждал. Стоило только расслышать
где-нибудь - в соседней квартире, вверху или внизу, или, например, с
улицы,
- пусть даже совсем тихо, пусть почти неразличимо, а он сразу улавли-
вал. И мелодия могла быть совсем простенькой, не говоря уж о чем-нибудь
симфоническом, - тут же и проваливался, как в прорубь.
Хоть по радио, хоть магнитофон у кого или проигрыватель... Главное,
чтоб откуда-нибудь, тихо, словно прокрадываясь или просачиваясь, и обя-
зательно - вдруг. Чтоб приглушенно и внезапно, но и не обязательно вне-
запно, а просто чтоб он не слышал или не обращал внимания, и вот тут бы
донеслось. Будто на ухо шепнули. Полог задернули или дверь закрыли, от-
чего сразу акустика.
Гармония.
Полумрак.
Интим.
Словно он подслушал.
Вроде как, получалось, - чужое, но и свое. Ему тоже принадлежащее.
Никто ничего не предлагал и тем более не навязывал, но он уже имел.
Там, за стенкой, положим, тренькает, а Ч. прислушался и... поплыл,
поплыл, все глубже, глубже, с легким, счастливым замиранием сердца, с
воспоминаниями всякими приятными, смутными, но радужными надеждами. А
главное - с таким томительно-сладким предчувствием-предвкушением возмож-
ного счастья (а счастье было так возможно!). Такого близкого, что словно
почти и свершившегося.
Как же это было?
А вот было! Словно вся, вся жизнь, какая дана и неведомо кем отмере-
на, но которая обычно прячется и ускользает, тревожит и мучает своей не-
уловимостью,
- и вдруг эта жизнь обрушивается, заполняя не только душу, но, кажет-
ся, каждую пору, каждую клеточку. В каждой кровиночке играет, как пу-
зырьки в шампанском. Вроде и не песенка "Битлз" или "Ноктюрн" Шопена
из-под соседской двери или из чьего-то окна, а поистине - музыка сфер!
Тут Ч. тащился...
Никакого концертного зала не нужно, никакой филармонии и никаких вир-
туозов.
Главное, чтоб не в лоб, а откуда-нибудь сбоку, из щелочки-дырочки,
приглушенно-притаенно, нежно и грустно.
Ч. даже в лице менялся. Глаз стекленеет и прищуривается, подбородок
вверх поднимается, ноздри раздуты, словно он не звук (хотя именно его),
а запах ловит - то ли как следопыт, то ли как гурман. И прислушивается,
прислушивается...
Наркотик.
Надо заметить, что самого Ч. это не очень радовало. Все люди как лю-
ди, а он... И те, кто действительно любил музыку и глубоко понимал ее,
вызывали у него какое-то особое почтение. Чуть ли не преклонение (тай-
ное), как если бы они и в самом деле были посвященными.
Они духовными были, раз так могли, - нет разве? Они соединялись, и у
них на лицах было написано блаженство. А Ч., словно изгнанный и отвер-
женный, только зря тщился. И все никак не мог примириться, что его
странная чувствительность к музыке, почти как тайная страсть, только и
может осуществиться... так сказать, через щелочку. То есть и он вроде не
чужд, и он стучался, но его не пускали.
Можно было бы, наверно, и отступить, однако Ч., то ли из обычного уп-
рямства, то ли из чувства врожденной справедливости, то ли из протеста
против такой дискриминации, не соглашался. Его все равно манило, и пото-
му он стучался и стучался... Доставал билеты и ходил как равный среди
равных, зная, впрочем, что напрасно. И все равно надеясь.
Упорный.
Так было и в тот раз, в Зале Гнесиных, надежда его вела, звала, шеп-
тала на ухо нечто отдаленно мелодичное, но обещалось нечто большее, куда
Ч. все пытался прорваться.
Девочка-девушка, которая исполняла Баха, была дебютанткой, но, как
слышал Ч., чрезвычайно талантливой. И вышла она к роялю натянутая как
струнка, в темном платье, с забранными назад волосами. Похожая на мона-
шенку, в которой все трепещет от предчувствия близящейся торжественной
службы и, возможно, встречи...
Бледная она была от волнения... Словно убегая от него, стремительно
села к роялю, секунду помедлила, замерев с поднятыми руками, с вытянуты-
ми, изготовившимися к решающему прикосновению пальцами, и тут же, словно
бросаясь с обрыва, опустила их.
Осторожно и вкрадчиво, едва касаясь, нащупывала она, опробовала шат-
кий мосточек. Но уже надвигалось оно, то самое, и плыло по залу, все
ближе и ближе, все неотвратимей, как вдруг у Ч., уже было настроившегося
прикрыть глаза, подло и гадко запершило в горле, и сразу вслед за тем
накатил сухой, надрывный, а главное, какой-то тупой, безысходный кашель.
Чем больше Ч. пытался его сдержать, зажимая рот платком, судорожно
сглатывая и производя разного рода движения горлом, шеей, губами и язы-
ком, тем неистовее рвалось. Чем уверенней и вдохновенней летали по кла-
вишам пальцы пианистки, тем сиплей и злей становился кашель, все больше
и больше напоминая истеричный лай обиженной собачонки.
Першило и першило.
Не горло было, а выжженная пустыня, зной, сушь и колкий раскаленный
песок, шуршащий и скребущий мириадами слюдинок, мутно-белых зазубринок,
трущихся друг о дружку в медленном неостановимом движении.
Девушку было жаль - так она выкладывалась, стараясь вдохновенными ба-
ховскими аккордами перекрыть сиплое перханье Ч. Чем неудержимей был ка-
шель, тем самозабвенней бросала она руки на клавиши, тем ниже наклоня-
лась, словно шла против ветра, сквозь метель и пургу.
Но и Ч. тоже было жалко - так он побагровел весь в своей мучительной
борьбе, захлебываясь и ощущая себя как на лобном месте, под перекрестны-
ми неприязненными взглядами, его казнящими. Но и сам он себя казнил, по-
нимая прекрасно, что портит все, что причиняет страдания бедной исполни-
тельнице, может быть, очень надеявшейся на это выступление.
Да-да, он ей сопереживал - аж до слез...
Ч. плакал - от сострадания и от кашля, давясь в платок, пока наконец,
отчаявшись пересилить приступ, не вскочил и не побежал вон из зала, сок-
рушаясь, что теперь, в дополнение ко всему, этим самым наносит девушке
непростительную обиду...
И так было плохо, и эдак!..
С полчаса, наверно, бродил Ч. по окружающим переулкам и все пытался
прокашляться. Однако глухое клокотание в бронхах, скворчание и сип в
горле не унимались. И чем дольше он бродил, тем острее было в нем жела-
ние вернуться. Вернуться и дослушать. Словно то, что было начато там, в
зале, так грубо отнятое у него по его же, можно сказать, вине, могло еще
быть возвращено.
Конечно, можно было и уйти. Уйти было даже легче и проще, чем возвра-
щаться, бездарно прогуляв полконцерта. Уйти - и не видеть больше никогда
этой девушки, которой он так мелко навредил, пусть и невольно. Уйти, так
и не дослушав Баха в ее замечательном (тут он был уверен) исполнении.
Что же это за жизнь такая, когда хочешь, а не можешь! Другие могут, а
ты нет! Им, значит, все, а тебе ничего! Одним, значит, оазис, а другим -
пустыня. Одним шампанское, а другим - першение в горле...
