гороно или даже выше и которые и привели на директорское место Анну
Викторовну),то в "Трое..." описывается та же по сути ситуация, но
происходящая в хорошей школе. Весь этот разбор венчает
принципиальная для Цукерника мысль о невозможности существования
мира взрослых и мира детей на одной территории(с.199 и след.).
Детей, по Цукернику, необходимо изолировать от влияния всех взрослых
(в том числе и родителей) в особых детских городках, где этих детей
будут воспитывать лучшие из лучших, такие, как Г.Кошкарёв,
О.Московкин и им подобные. Несомненно, что Цукерник может делать
любые выводы на основе прочтения им произведений ВП, но его
кардинальная ошибка в том, что он эти свои, мягко говоря,
небесспорные выводы приписывает Крапивину. Прежде всего это касается
вывода, что "Крапивин хорошо знает, что дети должны жить отдельно от
взрослых (в том числе и от родителей)". Приписывать подобный взгляд
Крапивину - значит, грубо искажать действительные факты. Так, в
подтверждение этой точки зрения, Цукерник ссылается на рассказ "Я
иду встречать брата". Однако из него отнюдь не следует, что дети в
XXII веке живут отдельно от родителей и проживают в специальных
детских городках. Что касается главного героя, то его родители
погибли и поэтому он живёт в интернате. Кроме этого, автор
высказывает надежду, что если Крапивину дадут возможность, то он
выскажется по этому вопросу более определённо. Что же... Лишь две
цитаты: "...тысячи матерей бросают детей, спихивая их в приюты,
благотворительным общинам и электронным нянькам... Будущим детям
нужны не родители, а наставники". "Нынешний взрослый мир обречён.
Rолько те, кто сейчас не отравлен этим миром, способны спасти
человечество. Те, чьи силы, свойства и души не в пример масштабнее,
чем у массы остальных людей. Те, кто будут неуязвимы..." Не правда
ли, весьма похоже на выкладки Цукерника? Это из "Заставы на Якорном
поле", и принадлежат слова ректору Особого Суперлицея Кантору,
которого вряд ли можно считать выразителем взглядов Крапивина.
Следовательно, и трактовка Цукерника весьма сомнительна.
Таково, собственно, "ядро" книги. Остальные "разборы" даны лишь в
подтверждение этой главной мысли. В этом смысле книга Я.Цукерника -
пример, показывающий невозможность применения ко всем произведениям
Крапивина одной жёсткой схемы. Как отмечалось выше, эта схема
наиболее полно отражает лишь содержание и смысл "Мальчика со
шпагой", её "перенос" на другой "материал" делает всё более
заметными её изъяны. Так, несмотря на обширность цитат, автору,на
мой взгляд, не удалось показать подлинную динамику развития событий
и отношений на протяжении "Колыбельной для брата". Для того, чтобы
"подогнать под схему" "Трое с площади Карронад", автор прибегает к
ряду искусственных приёмов, таким, как вычитывание некоторого
тонкого подтекста. Натянутым представляется также соотнесение
(фактически приравнивание) сцен сбора в "Колыбельной..." и в
"Трое...". Не проявлено существенное различие их содержательной
стороны и, главное, различие мест, занимаемых этими сценами в
контексте всего произведения. Если в "Колыбельной..." сцена сбора
действительно в значительной степени ключевая, то в "Трое..." она
скорее вспомогательная, не несущая смысловой нагрузки. Ещё более
нелепо выглядит поиск противостояния и противодействия миров
взрослых и детей в "Летящих сказках". Подсудимыми оказываются здесь
Машка (нет в ней непримиримости ко злу, что с неё взять - тёлка
(терминология авторская), под нож её!), Старший Помощник (просто
жалобщик и склочник), Диспетчер (замаскировался, а сам копает под
лётчика Тополькова). Самым главным фактом повести считает Цукерник
гибель АНТАРКТИДЫ - взрослые злобно ликвидировали сей регион страны
Детства. Идея-то сказки - ценность дружбы в мире детей - отмечена,
в общем, верно, но под каким соусом?! Ведь это сказка, с иронией
написанная сказка, а не памфлет! Нет в этой сказке того накала
отношений "взрослый - ребёнок", который усматривает в нём Цукерник.
Как нет их и в "Ковре-самолёте", где Вера Северьяновна
Холодильникова и два бандита вовсе не могут претендовать на роль
Врагов. К концу книги становится совершенно ясна и очевидна
некоторая композиционная рыхлость. Без определённой системы следует
разбор повестей и рассказов "Тень Каравеллы", "Гвозди", "Лерка",
"Такая была планета", "Оруженосец Кашка", "Вершинины старший и
младший". Набор весьма произвольный, произведения разных лет, жанров
и значимости; автор не пытается как-то упорядочить этот строй, в
котором главная идея "Трёх комиссаров" как-то теряется. К сожалению,
никак не отмечена специфика крапивинской фантастики. Почему-то автор
именует ее "притчами". Представляется, что в данном случае Цукерник
неявно придерживается точки зрения, вообще весьма распространённой
среди читателей, - что фантастика для Крапивина лишь случайное
увлечение, и как фантаст ВП неоригинален и неинтересен. А между тем
это далеко не бесспорно. Скорее можно было бы попытаться доказать
другой тезис - "реалистические" произведения Крапивина во многом
производны от его фантастики... И, наконец, главная неудача
Я.Цукерника - разбор "Журавлёнка и молний". Понятно желание автора
как-то "укрепить" книгу, проиллюстрировать её главную идею
выразительным материалом. Однако эта иллюстрация оказывается
неудачной, материал в данном случае чужд схеме. Цукерник пытается
чисто механически разъять произведение, разобрать его на отдельные
образы и линии, но за этим разбором теряется само произведение, сам
роман. Это анализ без синтеза. Читая эту часть, постоянно задаёшься
"./`.a.,: "Ну и что?". Для того чтобы как-то "притянуть" материал,
автор пользуется своими излюбленными приёмами: цитирование с
пространными комментариями, "вытягивание" длинной цепи ассоциаций,
выискивание скрытого подтекста. Уместные, в общем, приёмы здесь лишь
обнажают, делают очевидным факт - ничего принципиально нового к
сказанному выше автор сказать не может. Попробуем проследить
авторскую логику. От полуторастраничной характеристики Журки автор
переходит к его маме и дедушке, попутно "цепляя" свой комментарий к
совершенно незначимым деталям; зачем-то полностью приведено
прощальное письмо дедушки Журке; далее следует пространная
характеристика "образа отца", характерно то, что соответствующие
этому описанию детали приведены не в этом разделе, а позже; "образ
Капрала" иллюстрируется цитатой на пять страниц, которая
сопровождена комментарием, относящимся к отцу Журки (!); попутно
упомянув кабинетную систему, автор переходит к цитированию страниц,
относящихся к школе и учителям, - нет слов, подмечены любопытные
детали, но, собрав в одном месте цитаты из разных мест романа,
разных контекстов, Цукерник необратимо разрушает целостное полотно
романа, опять-таки уходит от анализа динамики развития, сюжета. На
11 страниц затянулась цитата, которую автор венчает словами, что "не
стоит подробно рассматривать это описание". А зачем, спрашивается,
стоило его вообще приводить? Далее следует опять-таки описание
Вероники Григорьевны и Лидии Сергеевны, а также изложение событий с
отцом Иринки. Конечно, автор прекрасно понимает недостатки этого
своего анализа, а поэтому просто "сворачивает" его, со словами
"пожалуй, незачем разбирать прочие линии этого романа. Это скорее
архитектурные излишества, хотя все они весьма интересны" (с. 302).
Сравним это со словами из начала книги, что у Крапивина вообще нет
ни одной лишней детали, все они "играют" и имеют значимость (с. 46).
И причина такой непоследовательности очевидна. Анализируя
"Журавлёнка...", Я.Цукерник изначально имел схему, шаблон для такого
анализа. Но материал оказал на этот раз значительное "сопротивление"
этой схеме. Также представляется очевидным и явная недостаточность
"фактоориентированной" позиции в противовес ориентации на анализ
сюжета, шире - динамики развития событий. Ведь сам факт что-то
значит лишь как звено в цепи других фактов. Следовательно,
необходимо прежде всего "раскрутить" эту цепь.
Таковы мысли, которые вызывает у меня содержательная часть книги
Я.Цукерника. Что же касается авторской "прокурорской" позиции, то
каждый может иметь своё мнение, и спорить в данном случае не имеет
смысла. Мне, однако, становится несколько не по себе... Если бы
гипотетический "процесс" над врагами "мира детей" действительно
состоялся и обвинителем выступал Я.Цукерник,то "страна Крапивия"
лишилась бы двух третей своих обитателей. Впрочем, "судьями" в
данном случае являются читатели, и я весьма сомневаюсь, что они
сочтут убедительными доказательства, приведённые "прокурором".
Анна Ямпольская (г. Москва)
Неожиданный ракурс
Для меня совершенно логичным и закономерным был вопрос, заданный
Владиславу Крапивину Юрием Никитиным: вопрос о Викторе Цое. И до
оторопи неожиданным - ответ ВП: с творчеством Цоя не знаком, слышал
только имя... Не правда ли, странно? Ведь близость миров,
выстраиваемых обоими художниками, несомненна и очевидна.
Краткая заметка не претендует на литературоведческое исследование,
поэтомуя позволю себе лишь коротко коснуться некоторых мотивов.
Мотив избранности, пути. "А может, у него нет дороги? Может, ты сам
заблудился? - Я-то? Нет, я знаю дорогу" ("Выстрел с монитора"). Один
из важнейших, на мой взгляд, мотивов в творчестве Крапивина. Он
/`.e.$(b, пожалуй, через большинство его произведений. А что же у
Цоя? "Я хотел бы остаться с тобой - просто остаться с тобой, но
высокая в небе звезда зовёт меня в путь..." ("Группа крови"), "Меня
ждёт на улице дождь, их ждёт дома обед" ("Закрой за мной дверь"),
"Но странный стук зовёт в дорогу..." ("Одно лишь слово")... Надо ли
продолжать? Надо ли объяснять сущность метафор? Практически все
герои Крапивина выбирают "дождь", имея возможность обойтись
"обедом". Можно возразить, что не Крапивин и не Цой это первые
придумали. Согласна. Значит, источники общие. Общее в строении
мышления и восприятия. Никто же не станет отрицать, что люди бывают
"из одного карраса" (термин К.Воннегута, но ничего точнее придумать
не могу).
Многообразие пространств, миров, возможность перехода. Ирреальность "безлюдных
пространств". Всё это есть у Цоя. После его смерти многие говорилио
причастности Цоя к иному миру. Можно соглашаться, можно спорить,но
абсолютно достоверно одно: юношеский автопортрет Виктора. Он
изобразил себя с ослепительным светом в ладонях, отворачивающим лицо
от этого света. Избранность осознана, бремя её тяжело. Не хочется
принимать его, но на тебя уже указали... Над головой у себя Цой
нарисовал звезду, протягивающую к нему луч...
"Стоя на крыше, ты тянешь руку к звезде -
И вот она бьётся в руке, как сердце в груди.
Что теперь делать с птицей далёких небес?
Ты смотришь сквозь пальцы, но свет слишком ярок и чист.
И звезда говорит тебе: полетим со мной!
Ты делаешь шаг, но она летит вверх, а ты вниз".
(ранняя песня)
Честное слово, после этих строк не хочется уже никаких слов. Всё сказано.
Итак, Владислав Петрович текстов Цоя не знал. А Цой? Знавшие его в
один голос твердят о его пристрастию к чтению, да и сам он в одной
из ранних песен назвал себя "подростком, прочитавшим вагон
романтических книг". Вот ещё одна загадка!
Оставляю её дотошным любителям исторических реалий. И заодно дарю им ещё
