от набоек, помахала отъезжающей лани и в весенней уличной толчее пошла
на подворачивающихся ногах, балансируя, по Арбату. Она только и знала,
что ей надо дойти - как понимает канатоходка над толпой, что упасть
нельзя, но возможно. Ей было плохо, но страдание было радостноѕопасным и
стыдным. Она только и знала, что это все ничего: она зазорно одета, по-
тому что так вышло; нет, она не служит взрослым распутным тайнам, хотя
любит, любит их донный илистый смысл с беготней нежных и ребристых, как
небо у кошки, золотых теней по речному песку.
Тети не было дома, бабушка не вернулась, мама тоже. Она поставила
туфли в шкаф, блузку повесила на плечики, юбку зацепила петельками на
поясе за вешалочные крючки. Клипсы опустила в кармашек - они так намяли
мочки, что Анука испытала блаженство, освободившись от них, - еще
большее облегчение, чем после туфель.
Теперь, когда они с Томой рядились, она больше не одевалась Джульет-
той, а говорила, что будет девушкой из таверны; какой, она не объясняла,
но про себя знала: той, что по очереди сидит у всех на коленях. И звали
ее теперь Джанель
- она тоже погибала, - Анука знала это из песенки. В ней пелось о
том, что "В притоне много вина, там пьют бокалы до дна". Этой песенке
Ануку выучила дачная Марина. Из песенки выходило, что Однажды в этот
притон
Заехал важный барон,
Увидев крошку Джанель,
Он тотчас кинулся к ней:
Послушай, крошка Джанель,
О, будь женою моей,
Ходить ты будешь в шелках,
Купаться в южных духах,
И средь персидских ковров
Станцуем танго цветов.
Погибала девушка так:
Матрос был очень ревнив,
Услышав танго мотив,
Он сильно вдруг задрожал,
Вонзил барону кинжал.
Вонзил барону кинжал,
Барон убитым лежал.
Барон лежал убитым, и только скрипка без слов играла танго цветов.
А через несколько дней
Слегла и крошка Джанель.
Она шептала в бреду:
Барон, я вас очень люблю.
Ануке тоже хотелось бредить, катая голову по подушке. Она думала о
любви, как о необоримой болезни, которая поражает.
8 .
Анука ходила в другую школу, и она была еще тревожнее прежней. А идти
туда было опасно: Собачью Площадку ломали, и они с Томой и Галей в соп-
ровождении когоѕнибудь из провожатых крались по проложенным над котлова-
ном доскам, а под ними внизу стояли, опершись на лопаты, могучие женщины
в робах, подпоясанные ремнями, и, подняв головы, говорили:
- Наверно, сегодня последний раз тут идете. Завтра хода не будет.
Ануке будто грелку прикладывали к щекам, так ей было стыдно, что ко-
локольчик школьной юбки, опущенный вниз, не может защитить ног в корот-
ких чулках, не расчитанных на такой неожиданный ракурс.
Стояло начало мая. Дома ждали, когда можно будет забрать Анукин днев-
ник и отправиться на дачу. Нука выходила во двор и, обещая не выскальзы-
вать изѕпод окон, всеѕтаки утекала в соседние смежные дворики и закоул-
ки. Их заливала теплынь. Пробежав проходным, она попадала во дворик с
земляным, неасфальтированным, утрамбованным, будто в погребе, полом, с
кустами сирени у деревянных доживающих стен. Там обитала другая детвора,
и мальчики имели силу лоцманов на чужой и опасной реке. Когда гонялись
за кемѕто, играя в колдунчики, там кричали:
- За одним не гонка - человек не пятитонка!
На краю двора стоял темный, без стекол, мертвый колосс, поднявший ка-
менный фасад под облака. Строительный план крушил по живому, сметая и
угрюмые, похожие на утесы, каменные дома, и палисадники у куриных сара-
ев, и допожарные скородомы. Так ломился АльѕМамун в пирамиду, тараня
насквозь. У площади Арбатских ворот, загородившись руками от ужаса на-
висших над нею зубьев ковша, стояла церковь Симеона Столпника, пережи-
вая, как ей мнилось, последний день своей жизни. Она была обугленна и
чернымѕчерна, как головешка. Будущий проспект обозначали натянутые тро-
сы. Пыль и гул крушения сливались с весенним гамом.
Мальчишки играли в ножи, отрезая наскоро землю. Анука стояла уже на
одной пятке, как цапля, и когда очередь до нее доходила, брала нож за
тяжелую рукоять, била им оземь, и если не попадала в камень или в оско-
лок, то отыгрывалась и добавляла себе кусок поля.
- Мы вчера поднимались на самую верхотуру, - сказал одетый в ковбойку
мальчик и кивнул в сторону выселенного дома. - На чердаке видим: чтоѕто
белеет, как привидение. Подошли, а это - белые туфли.
- Да ну? Я хочу туда! Ой! - закричала Анука.
Мальчик идти не хотел, но она умоляла.
- Там лестницу разбомбили, - говорил он.
- Пусть. Ты не знаешь, я на пожарную вышку на даче лазила, на гнилую,
с оторванными ступенями. Я могу!
- Тогда тише, пойдем, - сказал он.
Они подошли к дому, и душа ее сжалась от запаха смерти, которым веяло
изнутри.
Лестницы и правда не было. Перила остались. Вставляя носок в ячейку
ажурного чугуна перил, будто в велосипедную педаль, они постепенно под-
нялись на верхний, еще не разрушенный марш, а дальше все было благопо-
лучно. На площадках сквозь хрустящую пыль проглядывал под ногами блед-
ный, с шашечками цвета морской волны в уголках, кафель; по стенам высту-
пали овальные рельефы, как личики, повязанные под подбородком гипсовыми
лентами; полки подоконников припорошены были сором. Каждая площадка да-
рила светлый всплеск. Они потеряли счет ступеням и этажам; этажей, может
быть, было даже и семь. Наконец лестница кончилась, и Анука увидела чер-
ную гарь дверной амбразуры, повернутой в темноту. Ступить туда было не-
мыслимо. Анука почемуѕто боялась теперь белых туфель, именно туфель, и
именно белых. Ей представлялось, что они с крыльями и полетят на нее, и
самое страшное - сядут на голову. И когда они ее коснутся, она поседеет,
почувствует свое, сделавшееся вдруг лысым, как голова выкинутой куклы,
сердце и... умрет.
Чердачное поле не сразу открылось им. Сначала они зашли за ряды стол-
бов, повернули и увидели пространство, засыпанное антрацитовой крошкой.
Они двинулись навстречу круглому, как в каюте, но большому окну, на вог-
нутом подоконнике которого сидел белый голубь. Пока они приближались, он
все сидел, и Анука удивилась, что у него перья на лапках, как чулки, а
сам он - будто ладья, с обтекаемой грудью, непередаваемый, ускользающий
от определения изыск которой почемуѕто совпадает с изогнутою, манерной,
но единственной линией вытянутоѕкруглого, нежного и ленивого окна.
Они уже подходили, когда голубь с лепетом вышел, так плавно, совсем
не собираясь с силами, просто и естественно, словно пересел с грязноѕбе-
лого твердого подоконника на воздушный - чистый и голубой.
То, ради чего они шли, было несколько дальше, и когда Анука увидела
это, она не поверила, что бывшие когдаѕто белыми парусиновые туфли были
собственно тем, что она до наваждения возмечтала увидеть на дне земляно-
го, гдеѕто далеко оставшегося майского двора. Перед ней на насыпном полу
валялись ботинки, их длинные носы были пристрочены, и от этого туфли бы-
ли еще жальче и невозможней, как смешная вещица Пьеро. Они были мужски-
ми.
Анука вспомнила, что она ведь и раньше всегда знала, что коѕгда
ждешь, ничего не бывает.
Мальчик сел на подоконник, а Анука стояла. Она подумала о голубе. Да-
же не о самом голубе, а об освещении, о желтоѕбелом свете, которым он
был озарен.
Освещение казалось райским и как будто несколько искусственным. Свет
был нарочно птичьим, какимѕто инкубаторским, так что она подробно видела
коралловые лапки почтаря. Свет был таким, какого не бывает так просто на
земле.
Теперь на подоконнике сидел мальчик в желудевого цвета ковбойке и за-
мусленных брюках и вполоборота выглядывал в окно. Он был испачкан и неп-
рибран, и какѕто вольно расхристан, как бывают небрежны уже взрослые ху-
дожники, которых она видела на улице около Тони, когда они, проводив ее
до крыльца, остановились и лениво, с протягом посмеявшись, отвалили.
- Как тебя зовут? - спросил освещенный светом мальчик.
- Нука, - сказала она.
- Это что?
- Это Аня.
- А... - протянул он. Потом помолчал и как будто вспомнил: - Мой батя
читает:
"Дева света, чтоѕто там такое, донна Анна!.." Анука, обомлев, поняла,
что мальчикѕто этот совершенно взрослый. Взрослый, и ему не нужно ждать,
когда он вырастет: он уже сейчас к чемуѕто готов. К чему "к чемуѕто" -
она определить бы словами не могла, но ближе всего это было, конечно, к
любви, и одновременно - к чемуѕто такому, что было даже и дальше, - не
только к любви, а ко всему.
- А меня Костя, - сказал он.
Анука представила стук костяного чертика в радио, и ей стало тревожно
от его имени, но зато оно как будто расширилось, захватив и включив в
себя и то дальнее время, когда Анука Костю не знала.
- А ты можешь со мною дружить? - спросил он.
- Да, - с восторгом проговорила Анука, поперхнувшись от волнения, что
она комуѕто нужна.
- И всеѕвсе для меня сделаешь?
- Да.
- Всеѕвсе?
- Ты только дружи, а я - всеѕвсе, - ответила Анука так, что это само
собой разумелось. - А что сделать?
Костя оглянулся вокруг и, задумавшись, сказал:
- Ну сначала, для примера, пройдись босиком вон дотуда и надень туф-
ли.
Анука представила, как будет колко, и что это и вправду точно подвиг.
Сбросила, толкнув пяткой в пятку, сандалии, сняла гольфы и, тихо пе-
реступая и помогая руками, будто балансиром, пошла. Ей почудилось, что
она наступает на очень колючий пол голой душой, но это какѕто ей нипо-
чем, но когда она подошла к туфлям, она поняла, что надеть их она не мо-
жет - они казались черствыми. Она остановилась - захотелось домой во что
бы то ни стало, - на воздух, на шум мая, дома, двора.
- Что? - спросил Костя издалека.
Она не отвечала. Ей только очень захотелось убежать, но она понимала:
бежать придется мимо Кости, и босиком, и она не успеет, потому что он
погонится.
"Надо не показывать, что я боюсь, что я жалею теперь", - решила она.
- Ну что, все? - усмехаясь, сказал он с подоконника.
Она молчала.
- А говорила...
Он поддел ее сандалию и бросил, и столб пыли стал крутиться и осе-
дать. Ануке захотелось кашлять. У нее зачесался бок, но она знала, что
под кофтой не достать, и только постучала по боку.
- На, забирай свои сандалии! - промолвил Костя.
Ануку отпустило. Она не стала надевать на угольные свои ноги гольфы,
cкатала в комок и, надев только сандалии, пошла за Костей к выходу с
чердака. Он сбегал по ступеням уже гдеѕто далеко, несколькими маршами
ниже, и свистел. Она спустилась к парадной лестнице, к перилам, под ко-
торыми дыбился мраморный лом, и с висевшей над провалом площадки увиде-
ла, что никого в подъезде уже нет.
Когда она выбежала на улицу, и воздух своим живым шевелением встретил
и обнюхал ее, ей показалось, что она прожила гораздо больше, чем не-
большую часть весеннего солнечного дня.
В конце мая ее вторую школу закрыли. В сентябре она пошла в третью.
9
.
Как только Анука в последних днях августа вернулась с дачи, Зинаида
Михайловна сразу почемуѕто захотела познакомить ее с Рипсами, познако-
мить как можно скорей. Анука и раньше замечала, что иногда, не всегда,
иногда, какимиѕто наплывами, неровными и незакономерными, мама старалась
брать ее по гостям. В некоторые дома, где она уже однажды побывала, ей
не хотелось больше идти. Так избегала она старенькую француженку, жившую
в узкой комнатке над Арбатом, над магазином книг и плакатов; не любила
ходить к Пелигудам, где еще нестарая хозяйка, замкнувшись и окаменев,
сидела, поджав ноги, у настольной бронзовой лампы в виде бегущей девушки
и, молча, в тайне кручинилась по своему погибшему на Колыме министруѕот-
цу. Ануке надрывало душу одиночество, опутывавшее их жилища, - так преж-
де длинные косы пыли опутывали отдушину под потолком. Анука не выносила
