был примят, на тумбе лежала новая снеговая булка, которую Анука недавно
смахнула варежкой.
Бабушка поинтересовалась, как приключилась такая незадача, и Анука
все рассказала.
- Это ты Ларской звонил, я чувствую... - пропела бабушка.
- Да что ты, Вера, - возразил дедушка, - что ты!
Бабушка еще чтоѕто добавила, дедушка повысил голос. Но бабушка, всег-
да во всем дедушке покорствуя, в любых случаях жизни его слушаясь и на
него полагаясь, на сей раз возымела силу какимѕто образом дедушку пре-
восходить и даже чувствовала себя в своем праве. Как у бабушки появилось
это непонятное и таинственное, откуда ни возьмись возникшее право, -
Анука не понимала.
5
.
В первый класс Ануку отдали скоропалительно, с бухтыѕбарахты, шести
лет. Она была такая одна. Ее вырвали из самого сердца осени, уже из ок-
тября, когда она сидела посреди студеной дачной террасы и вырезала ледя-
ными ножницами профиль синицы.
Октябрь был велик. Он превосходил все размеры, какие знала Анука.
Уменьшив в охвате, он неизвестно каким образом увеличил сад - теперь его
стало труднее перебежать, преодолевая плотный и жгучий воздух, в котором
пахло заиндевелой травой, яблоками на ветвях и какимѕто чистым, колос-
сальным крахом, про который говорят: "ничегоѕничего"; он расширил и без
того громадный их дом, который и раньше нельзя было оглядеть, промчаться
по нему одним духом; октябрь же разделил его, и тем увеличил, на нетоп-
ленную и теплую половины, и еще на мноѕ гие более или менее холодные от-
секи. Вера Эдуардовна, Анукиѕна бабушка, раз в два дня надолго садилась
у печки и топила, то отворяя, то затворяя заслонку, выгребая золу. Анука
занималась тем, что перебегала из жары в холод:
наглядевшись в огненную топку, она открывала дверь на террасу и, пе-
реступив через границу хриплого разбухшего порога, попадала в ледяную
страну. Встав на крыльце, она чувствовала, что это стало теперь возмож-
ным: не вдохнуть, а проглотить воздух, как живую и мертвую воду, не-
объятный (оттого что одновременно и дальний), то есть весьѕвесь, какого
она и видеть до конца не может, и вот этот подступивший вплотную, нас-
только, что она стоит в нем - осенний, изменившийся сад, даже не сад, а
смысл сада; воздух, который своим ароматом заставлял ее чувствовать нао-
борот: он пах так печально, что она дрожала, так ей хотелось жить!
Она сбегала с крылечка и, распахнув руки, мчалась к яблоням. Их было
много, но она облюбовала две невысокие шафрановки, что росли в саду па-
рой. Она не хотела уже больше яблок (сквозь изморозь все равно красных,
продолговатых и ледяных), но всеѕтаки срывала и ела без счета, чтобы
только слышать их хруст.
В ту минуту, когда Ануку окликнули в другую жизнь, она на террасе
держала в руке картинку и уже почти отделила от белого поля тоненький,
похожий на соринку, синичий клюв.
- Пойдешь в школу? - спросила, просунув голову в приѕ открытую стек-
лянную дверь, приехавшая из Москвы мама.
- Да! - готовая к отзыву на любую перемену, вскинулась Анука.
- Она пойдет! - обернувшись в комнаты, проговорила мама.
- Нуконька, только форму купим на днях, пока будешь в синем платье. А
фартук я ночью сошью, фартук будет.
Мало того, что платье было синим, его еще когдаѕто и вышили по опушке
белой строчкой, в виде ромашек. Зинаида Михайловна собралась было по-
роть, но за поздним вечером расхотела.
Утром Ануку ввели в класс. Сонм детей в коричневых и серых школьных
формах сидел за партами, и на минуту Анука очутилась вдвоем с учительни-
цей у доски.
Ей было неимоверно горячо там стоять.
- У нас новенькая, Аня Горбачева, - сказала учительница по имени Ни-
нель Николаевна, и держа за плечи, стала направлять ее к последней парте
в среднем ряду, к одиноко сидевшей там девочке с фамилией на букву Ч.
Девочка была не радушна, и свои прописи, которые Нинель Николаевна поп-
росила ее положить посередине, считала собственностью, так что Анука
наткнулась на какуюѕто загадку и грусть.
Они писали овалы и крючки - по словам учительницы, элементы. Мальчик
с передней парты повернулся к Ануке и, тихо смеясь, сказал:
- Алименты.
Анука не поняла, она такого слова не знала. Мальчик Ануку презрел.
Ее первый школьный день совпал с первым снегом. Мама пришла встретить
ее, и они потом брели через парк. Оттого что Анука в этот день не гуля-
ла, она захотела задержаться под деревьями, сесть на корточки и разгля-
деть снежные крупинки. Зинаида Михайловна мерзла. Уговорившись с Анукой,
она оставила ее одну в домашнем их парке, сама же, с ранцем, скользнула
домой.
Анука стояла и слушала, как пахнет снегом. Траур мокрых деревьев,
старых невысоких дубов, тек ветвями навстречу низкому небу, березовые же
стволы поодаль тоже представлялись ручьями, но светлыми, и черные сорин-
ки в них неподвижно плыли к серому озеру туч. Наконец Ануке стали жать
завязки на шапке, она опустила голову и тут вдруг увидела красный кус-
тарник!.. Это голые алые прутья бирючины, оттененные белой землей, теп-
лели вдалеке. Оттого что яркий куст стоял на темных ногах, издалека чу-
дилось, будто красное облачко висит на воздусях. Оно подозвало Ануку, и
она подошла. Перед ней были тонкие прутья свекольного цвета, тонкие
прутья - и больше ничего. Лаконизм прямых без единого ответвления линий
- удивлял.
Красные прутики чемѕто были, но чем они были, Анука не понимала. Их
цвет говорил с ней на клюквенном языке, ей хотелось догадаться, что он
значит?..
Она стояла перед кустом в напряжении.
"Может быть, это розги?" - подумала она о прутьях.
Это слово притянуло к себе образ алого стыда и боли, а за ними взошла
мысль о любви. И одновременно о будущем. Анука стояла перед кустом и так
сильно хотела догадаться о нем, что почти с ним соединялась, но соединя-
лась до какогоѕто предела, а дальше она приблизиться к значению куста не
могла, - она оставалась собой, а куст собой. Анука не выдержала этого
напряжения и в следующий миг уловила, как чтоѕто ее отпустило. Она снова
услышала звук окружавшего ее воздуха, вспомнила, что она в парке, что
снег, что она была в школе.
Скоро она поняла, что не может ходить в огромный и тревожный хаос
школьного дома, но что уже поздно в этом признаться - машина запущена.
Зимой Анука всегда вставала с солнцем и никоѕгда не видела того времени
раннего утра, которое, собственно, еще ночь. Ужас утренней зимней тьмы
соединялся с ней в постели и через закрытые веки давал знать, что в ком-
нате уже зажгли свет, дедушка проснулся и время от времени входитѕвыхо-
дит из комнаты за ее изголовьем, что случившаяся с ней непоправимость
скоро утянет ее на улицу, где роятся холодные огни, где сутолока на
лестничных маршах так велика, что она нипочем не отыщет свой этаж и
класс. Мука была и в том, что она не умела себя вести, - она была самым
несветским человеком на свете. Она не могла ума приложить, как, сидя в
классе за партой, переодеться для урока физкультуры иначе, кроме как
раздеться догола, а потом спастись, нырнув в заранее вынутую из мешочка
форму. Эта процедура ранила Ануку. Не смея повернуть головы и посмот-
реть, как переодеваются другие, она, готовясь заживо свариться в кипятке
позора, знала, что подходит момент, и сейчас она будет сидеть за партой,
облеченная лишь покровом собственной кожи, и хотя это и будет мгновени-
ем, она почувствует боль, как от удара молнии.
В одиннадцать утра Зинаида Михайловна шила у окна за машинкой "Зин-
гер". Сделав ладонью движение, чтобы приостановить колесо, она взглянула
в сторону и под батареей увидела черную кожицу спортивных тапочек, - это
были Анукины чешки.
Ей тут же пришло на ум понести две эти легкие забытые шкурки в школу.
Подойдя к двери и послушав гуденье классного улья, она заглянула поти-
хоньку в класс и онемела: ее Нука сидела за партой нагишом. Зинаида Ми-
хайловна не поверила глазам. Дома она осторожно спросила:
- Нука, ты что?
- Нинель Николавна не разрешает надевать физкультурную форму дома.
- Бедная моя! - опустив глаза, проговорила Зинаида Михайловна и нау-
чила ее выходить из ужасного положения.
6
.
В день рождения для Ануки поставили на стол, поставили для нее одной,
темноѕкоричневый кремовый торт. Он был не разрезан, не поделен на
клинья, и Анука в душе радостно поразилась тому варварству, с каким ей
разрешили есть его целиком.
- Ты ведь любишь? Вот прямо ложечкой и бери, все твое, - сказала ма-
ма.
Это был откупной, потому что, не сиди Анука за тортом, она мешала бы
взрослым укладывать вещи. Отделив пласт, она открыла, что торт и внутри
так же коричнев, как сверху. На вид он казался испеченным из ржаного
хлеба, но пах вином. Ей исполнилось семь, ей об этом сказали, а сами тем
временем паковались, собирая в тюки и коробки домашнюю утварь. Барометр
лег в большой высохший саквояж, - дедушка не брал его на прогулки, - он
был поместителен, вытянут, весь в прожилках, будто кольчатый. Еще Анука
узрела черный лаковый окованный по углам чемодан - не чемодан, ящик - не
ящик, простиравшийся в бесконечность. Был он без ручек, но с ремнями для
носильщиков; где он раньше у них помещался, она и не знала. Вытянув шею,
она вскочила. Черная плоскость саркофага казалась зеркальной, и, подбе-
жав, Анука подумала, что она в ней сейчас отразится, но нет, деготь
блестевшей глади был всеѕтаки матов. Ей представился поздний вечер,
стеклянный вокзал, почемуѕто Киевский - она его знала, с него уезжали на
дачу, - нежность круглых желтых фонарей и свистки на перроне, и сутоло-
ка, и розы, и неподвижное подплывание спальных вагонов...
Место действия она знала, но время... Время было другим.
Перед тем, как за мебелью явились грузчики, Ануку на метро повезли на
новое место. Она была рада, что школа остается на берегу, как лютая де-
ревня, а она от нее уплывает на лодке. Сначала, впрочем, она испугалась,
как же можно уезжать, если надо ходить в эту школу? Но оказалось, что
можно пойти и в другую.
Ее предупредили, что домишко их будет очень и очень старый, ходить же
купаться они будут через Арбат, в душевой павильон, но что это не навеч-
но, что их скоро сломают и они уедут опять, уже в новую, в отдельную
квартиру, "потому что - дадут. Кого ломают - тому дают".
Она выплыла из метро и оказалась на площади Арбатских ворот: фонтан-
ный мальчик стоял, улыбаясь, со щукой в руках; Анука увидела, что он
глуп, но от радости простила, потому что его глупость была слабостью ее
собственного ряда. Ее повели по правой стороне Арбата. Она шла во
встречной толпе очень взрослых, чужих и чудесных людей. Миновали швейца-
ра у дверей ресторана, магазин филателии и плакатов, цветочный, за ним
фруктовый магазин с лепными гирляндами салатовоѕабрикосовых плодов - она
разглядела их сквозь витрину, - прошли угловой и, как бывает с угловыми,
немного скругленный, угрюмый писчебумажный, повернули в тягучую арку, -
и сразу стал двор, и в нем тополя, три невысокие каменные дома покоем, а
посреди одноэтажный деревянный домик с крыльцом и пораненной дверью. За
этой, стоявшей нараспашку, дверью, из которой выносили чужую утварь,
Ануку встретил дощатый коридор и кудрявая радость трех комнаток с кашта-
новыми, натертыми мастикой, ромбами паркета, которым она обрадовалась,
потому что только утром их паркет был в елочку, а этот ей нравился
больше. И вообще все было лучше: потолок казался гораздо ближе, и воз-
душный запах другой
- теплый, съестной. Первая комнатка, она уже знала, будет ничьей, то
есть общей, следующая - их с мамой, последняя, запроходная - бабушки с
дедушкой и тети. Анука дивилась, как это они так разжились вдруг комна-
тами? Она встала в средней, у пустой, ничем не заставленной стены, и ей
открылся слоеный пирог обоев, отставших в углу: под желтыми лежали вин-
