Екатерина Шевченко
ПОХИЩЕНИЕ АНУКИ
Сейчас я вас познакомлю. Ее звали Анука. Имяѕто ее было Аня, но ее
так никто не звал, а Анукой - всегда, сначала мама и бабушка, а потом
подруги и те молодые люди, что за ней ухаживали. Они перенимали это из
телефонных фраз, с которыми к ней обращались домашние:
- Анука, иди, тебя просят, - слышали они в трубку и тоже поскорее хо-
тели ее так назвать.
Она была вот какой: она подбирала гостям чайную чашку под цвет их
платья (сама же в темном могла пить и из белой).
К примеру, двенадцать утра зимой. Но дня почти нет - за окном сыро,
туман сушится на гвоздях вороньих криков. Анука их слышит, потому что
дом ее высится на краю Сокольников. Она открывает на звонок: гостья, ко-
торую она ждала, стоит за порогом с внучкой. Анука приседает перед заку-
танной девочкой, отстегивает помпоны пуговиц на шубке, и дышит в прине-
сенные с холоду детские тапочки, и ведет показать - ну, что бы, напри-
мер? Разве есть у нее кукла? Есть! Та, что на чайнике, но перешита в
комнатную, стоит на подзеркальнике. И медведик в белой камилавке, затк-
нут за кроватное изголовье (он там потому, что Анука, получив когдаѕто
его в подарок, поразилась, как он похож на ее отца, что лежал при проща-
нии в такой же белой шапочке). И после того, как маленькая гостья все
посмотрит, Анука, собравшись накрывать чай, захочет, чтобы девочка в го-
лубом платье пила из голубой чашки, и ей было даже все равно, что сервиз
разрознен, и подруга ее в коричневой кофте пьет из стакана в подстакан-
нике, пьет, и крепкий чай от кофты неотличим.
Перед самой Анукой тоже могло стоять блюдце с чаем, и тогда в озерце
с лимоном она видела отраженные подвески люстры и сверкание.
Глядя в блюдце, Анука почти всегда чувствовала, что это похоже на две
вещи:
первая объяснимей, - это похоже на то, как она, сама четырехлетняя,
смотрела во время оно в такое вот чайное озеро в пресненском доме, и ве-
чер золотился под потолком уже будто во сне; а второе сложней: выпивая
чай с люстрой, она представляла зимние переулки, там, на улицах темного,
уже свечеревшего центра, где белел только снег да лепестки объявлений.
Она любила сворачивать и идти переулками вдоль притаенных домов с отго-
лосками люстр за окнами вторых, но все равно высоких этажей. Ее манило
делать чтоѕто с этими райками, - то яркими, то освещенными тусклым све-
том; тех, кто жил в них, она видеть не могла и только проводила взглядом
по потолкам, по верхушкам книжных шкафов; ей хотелось подносить и тя-
нуть, как из блюдца, оконный свет, вбирая своей любовью, и она понимала,
что сейчас не получится, но когдаѕнибудь она это сможет, когдаѕнибудь
она станет иметь с этими мреющими мирками некое общее кратное, одинако-
вое и для зажженных окон, и для людей, только чтобы вот так легко сопря-
гаться с чужою вечернею жизнью, надо быть по отношению к ней над чертой.
2
.
Анука родилась более или менее посередине века, который изображается
двумя косыми крестиками, - то ли паучками, попавшими в янтарь, то ли во-
домерками, скользящими над бездной.
Родилась 27 марта 1956 года; сочетание числа, месяца и года своего
рождения чувствовалось ею всегда как чтоѕто милое, от чего дует весенним
прозрачноѕсерым воздухом или тем настроением, какое вы испытали бы, отк-
рыв медальон с фотографией, с которой на вас глядит ваша любовь.
Родилась гдеѕто на Тестовке, в родильном доме близ Пресни. Когда дома
за обедом у мамы отошли воды, стояла яркая весна. Анука появилась тем же
вечером, в половине одиннадцатого. В ее крошечные и действительно ле-
гонькие легкие, пока она, падая, летела к жизни, как в нераскрытый пара-
шют, ворвался воздух, и она спустилась на землю. Ей, наверное, показа-
лось, что жить невозможно, и она закричала.
Ее подали на чемѕто овальном, покрытом салфеткой. Первым, кому ее так
подали, была ее мать.
Через пять дней их пришла встретить бабушка, и они втроем, на трам-
вае, приехали домой. Ануку развернули. Она была очень хорошенькая, но
покров, сквозь который просвечивали жилки, был так прозрачен, что каза-
лось, можно увидеть, как бьется сердце. Следы ног выглядели длинными, -
у нее и впрямь нога потом была несколько велика.
От той фамилии, имени и отчества, что она получила при рождении, не-
изменным осталось только имя Анна, а отчество и фамилия отвалились, за-
менились другими, в этом смысле ее полное прозвание подверглось той ме-
таморфозе, что и прозвание индейца, меняющего на протяжении жизни имена:
сначала он Быстрая рука, потом - Рачья корзина, потом еще ктоѕто, еще, и
еще, и так, может быть, много раз.
Если бы она носила фамилию отца, она была б Новикова, но ее мама была
в браке отнюдь не с ее отцом, и оттого девичья фамилия Ануки звучала
слегка одиозно - Горбачева. При рождении по отчеству она была Леонидов-
ной, но мама ее, человек перемен, страстно все изменяла, например, люби-
ла переезжать, меняясь, и в Москве Анука сменила великое множество школ.
Кроме того, мама часто переставляла мебель, меняя местами постель и
книжный шкаф, стол и коврик, и только швейная машина всегда оставалась у
окна.
- Я похожа на Надежду Осиповну Пушкину, - улыбалась она, - если та не
могла нанять новую квартиру, то велела делать из гостиной кабинет, а из
детской - столовую.
В шестнадцать, получая паспорт, Анука, по наущению мамы, мамиными
стараниями, сделалась Михайловной, потому что Михаил было имя ее отца и
дедушки. Потом она стала Швейко - так, из Анны Леонидовны Горбачевой она
обратилась в Анну Михайловну Швейко.
3
.
В первый год жизни у нее был свой выезд, а именно, голубая коляска, и
дедушка, провожая на прогулку, махал домашним вослед и шутил: "Барыня
поехала!..." Долгое время ей не покупали кроватки, и она спала не за
детским штакетником, а в своем экипаже. Ей потом мнилось, что она пом-
нит, как выглядит мир из пелен, даже не выглядит, - обстает. Вот она
проснулась, она лежит под высоким, несколько затененным полусводом (под-
нятым верхом коляски) и видит светлый квадрат тишины. В него попадают
отголоски домашнего разговора. Оттого что рот занят и не хочется выпус-
кать какойѕто привычной выпуклости, она не кричит, а толкает ногами
борт, давая знать, что она уже тут, а вот они почемуѕто не бдят, они
пропустили ее пробуждение. Она хорошо знает, что те, кто находится по
другую сторону марева, зависят от нее, что она правит ими. Она слышит
шушуканье: "Смотри, смотри, проснулась", и все равно те еще не обнаружи-
вают себя, еще выжидают. Убедившись, что они на самом деле поблизости,
она думает:
"Ну, я вам дам!" - и, уже не жалея, что сейчас расстанется с привыч-
ностью, которую она, обжимая и потягивая, держит во рту, - пускает на
волю свой крик.
Зато она была убеждена, что помнит вот что: она в домашнем своем, в
комнатном зале, что во много раз превосходит ее вышиной, она находится
вертикально по отношению к полу, впереди - наверное, из окна - клубятся
потоки светового водопада, она держится за изножие чегоѕто скользящего,
что едет по направлению к бурному и яркому, плотному, как занавес, и ро-
ящемуся оконному свету, и сама она подвигается, она идет!...
Так, уже извне, она ощутила свой голубой фаэтон, так она согласилась
потом с тем, что живет на белом свете.
Ее раннее детство проходило на Пресне, в высоком каменном доме, выхо-
дившем окнами в парк. Комната, в которой она неизвестно как умудрилась
почувствовать себя одиннадцатимесячной, была действительно большой, дву-
хоконной, с хорошим воздухом. Ануке казалось, что потолок расположен в
поднебесье, а за враждебными отверстиями отдушин, темневших наверху, та-
ится чтоѕто иное, и действие домашнего мира там кончается. Она просила
бабушку объяснить, что такое эти отдушины? Но бабушка по их поводу поче-
муѕто не тревожилась, и только если паутина, похожая на темные папорот-
ники, наседала и шевелилась на них, тогда ставили стулья на стол и сни-
мали вуаль.
Комната была в шаляпинских обоях, под потолком, под самым бордюром,
проходила витая электрическая проводка, перемеженная белыми фарфоровыми
чашечками.
Барометр часто снимали со стены и пытали его не насчет бури, а насчет
клопов.
Барометр был в темноѕдубовой резьбе и, очевидно, сделан для охотника:
его узоры являли два скрещенных ружья, профили вислоухой и остроухой со-
бак, мешок для пороха и ягдташ, внизу висели подвязанные вальдшнепы.
Сборки на пороховнице так сочетались с прилежащим ружейным стволом, а
приклад так далеко от него отставал, что Ануке виделся сидящий на кор-
точках чертик, приготовившийся в отчаянии уронить голову на острые кула-
ки; она расспрашивала о нем то бабушку, то маму, но они его не различа-
ли. Анука подходила к барометру и показывала на темноѕкоричневые и худые
руки чертика; при этом оказывалось, что это уже не он, а человек, остри-
женный наголо, уперший локти в колени и опустивший лоб на скрещенные
пальцы. Но только он не мужчина, а некто.
- Да где же? - сомневаясь, невнимательно отзывалась мама.
Тогда Анука становилась на пододвинутый стул и дотрагивалась до тех
завитушек, где она, на расстоянии нескольких шагов, видела странное су-
щество, но где его и правда больше не было.
- Это продолжение ружья, - говорила мама.
- Где?
- Ну вот, видишь, вот, - мама проводила мысленную линию, прерываемую
круглым стеклом механизма, но Анука не понимала - она теряла в дубовых
листьях смысл узора.
Барометр клали на расстеленную по плюшевой скатерти газету и внима-
тельно изучали гирлянды выпиленных листьев и желудей. Анука, хотя и про-
живала в одной комнате с домочадцами, жила несколько в ином мире, где
никаких клопов не бывало.
Радио никогда не выключали, и вот днем наступало время, когда в тиши-
не из приемника начинали вдруг раздаваться монотонные сухие щелчки, че-
реда равномерных ударов. Слово "перерыв", которым взрослые называли это
костяное постукивание, ничего не объясняло Ануке, она точно знала, что
это стучит такой же, как на барометре, только другой, сухой и костлявый
чертик.
Подоконники выглядели широкими, крапчатыми, напоминавшими орехи в
окаменевшем щербете, края были коеѕгде оббиты, и Анука думала, что их
уже откусили. Они были у лица.
В серебряную полоскательницу, стоявшую на одном из подоконников, бро-
сали листики настенного численника и нитки; календарные странички были
дедушкиными, а нитки мамиными.
Ануку безумило, что мама любит ее приливами, приливами, которые нис-
колько не зависят от самой Ануки, от ее послушания или непослушания. Она
чувствовала, что мамой колышет какаяѕто гигантская, владеющая миром сти-
хия, волны которой и правят ее нежностью, ее резкостью. Эта стихия была
для Ануки закрыта, ибо она была стихией взрослого мира. Не зная ей име-
ни, Анука догадывалась о ней как о стихии любовной. Она не ведала ее
очертаний, но угадывала неимоверные размеры этого океана. Она не ревно-
вала бы к нему маму, если бы та брала ее неизвестно куда, но кудаѕто с
собой, но ее никогда не водили на эти берега, и Анука в слезах голосила,
когда мама выскальзывала без повода.
Маму звали Зинаидой Михайловной. Она была очень, она была дивно, она
была дико красива, и однажды Анука как будто пошатнулась, увидев ее в
дверном проеме, выходившем на лестничную площадку. Они собрались гулять,
и Зинаида Михайловна надумала, наверное, комуѕто перед выходом позво-
нить, а чтобы Нука ей не мешала, попросила чутьѕчуть подождать за поро-
гом. Анука обреталась на лестнице, разглядывая неприятную, чуждую, с
застрявшими в ней пушинками, сетку лифтовой шахты, сквозь которую прос-
вечивали тросы. Когда наконец распахнулась их дверь, она вдруг, как
впервые, увидела высокую и худую, стройную женщину душераздирающей кра-
соты, с очень большим и тяжелым, в шелковой сетке, низко уложенным узлом
