ноѕкрасные, за ними - синие в звездах, дальше виднелись другие пласты.
Анука насчитала четырнадцать, в конце виднелся петит неизвестных какихѕ-
то газет, она бы прочла, каких, но это было опять, как на оборотах от-
рывного календаря, скучно.
Она не провела на новом месте и часа, как мама ей объявила, что дети
вызывают ее на крыльцо. Ополоумев от волнения, она вышла на приступки, и
в холодных сенях, в весеннем свете коеѕкак вставленных, заплатанных сте-
кол, державшихся в переплетных ячейках, как сломанные, застрявшие в пау-
тине стрекозиные крылья, увидела множество девочек, стоявших в пальто, -
ей устраивали смотрины. Анука поняла, что попала в некое братство. И бы-
ло оно двором. Она стушевалась:
никогда не замечала, чтобы ктоѕнибудь вокруг менялся, и теперь мучи-
лась от стыда, что они вот обменялись... Девочки называли себя по имени,
и, слушая имя и глядя на девочку, Анука про себя говорила: "Да" или "Не-
ѕа". "Да" означало "люблю", а "неѕа" - "нет, не люблю".
- А это Тамара, она с тобой рядом живет, через стенку.
Взглянув на Тамару, Анука пожалела, что именно она ей доѕсталась! -
похожая на марсианку, с гигантским выпуклым лбом и совершенно легкими
ногами, с лихорадкой на верхней губе, на табуретке сидела - а все вокруг
стояли - девочка с тугими выпущенными поверх пальто коричневыми косами,
сплеты которых какѕто надменно, даже вредно блестели.
"Ну почему, почему самая плохая будет ко мне ближе всех?" - пожалела
Анука. Ей хотелось иметь соседкой вон ту, золотистоѕбелую Галю, самую
взрослую, - Анука чувствовала, что эту Галю можно было обожать и кудаѕто
идти за ней. А эта Тамара - ну, что она?
Оказалось, что Тамару можно звать Томой. Это было диковинно. Вышло
так, что и фамилия ее - Чупей. Анука узнала об этом на другой день, ког-
да стояла на кухне, где Томина бабушка готовила омлет. Анука от любо-
пытства переворачивала висевшие на притолоке у ободранной входной двери
картонные квадратики с наклеенными фамилиями.
- А зачем они? - спросила она.
- Когда уходим, то свою карточку переворачиваем, это значит, что дома
нет, - чтобы не ходили к телефону звать, - ответили ей.
- А "чупей" это что?
- Это мы с Томой.
- А омлет?
- Это яйцо, молоко и соль взбивают и льют на сковородку.
- Я так ем, это дрочена.
- Нет, дрочена это еще и с мукой.
- Ну да.
- Так ты ешь с мукой, - значит дрочену. А Тома ест омлет.
Когда разместились, Тома пришла к Ануке посмотреть... Увидела оранже-
вый сервиз с золотыми оленями внутри чайных чашек и притаилась, переста-
ла говорить. Ануке показалось: неслышная струна задрожала в Тамаре, и
та, до тех пор как будто приветливо стоявшая на пороге некой сказочной
скворешни, медленно вытянула тонкую свою руку и, взявшись за скобку,
круговым плавным движением повела дверью и тихо затворилась изнутри.
Сколько бы раз Анука потом ни пробовала залучить Тому поиграть, та не
шла, и однажды, встретившись с направленным на нее исподлобья Тамариным
взглядом, Анука опешила, догадавшись, что ее, оказывается, ненавидят.
Сама же она теперь хотела Тому любить, так хотела, что рвалась к ней. Ей
нравилась ее комната. В ней чемѕто чудесно пахло. Да, в ней царил запах
измученной счастьицем жизни, - запах, сотканный неизвестно из чего: мо-
жет быть, из пудры "Рашель", которой белилась Томина бабушка, служившая
поблизости машинисткой в Генштабе, или из сливового варенья, хранившего-
ся в массивном подстолье (как нарочно, именно сливыѕто Вера Эдуардовна
никогда не варила, хотя премного заготавливала и клубники, и вишни, и
смородины, так что сливовый джем Анука впервые попробовала у Тамары и
полюбила его навсегда), или же из всей той чепухи бумажных цветов и кар-
тонных, а также вышитых мулине и шелком картинок, которыми были покрыты
горизонтальные и вертикальные плоскости на этажерках и за этажерками, на
полке дивана и за полкой дивана, на подушках и подзоре высокой железной
кровати, и на коврике над нею. Но больше всего этим пахло в буфете. По
сравнению с Томиным, их собственный светлоѕкоричневый дачный буфет был
младшим буфетиком. В Тамарином буфете таилось величие какойѕто строгой,
может быть, северной стороны. Он был угрюм и молчал. И он пах. Особенно,
если его открывали, а уж когда проводили внутри мокрой тряпкой, то тут
запах возвышался до потолка. Анука любила убирать с Тамарой в буфете.
- Давай уберем опять! - просила она. И они вставали на стулья, откры-
вали створки со вставками из граненого стекла и осторожно совали головы
в буфетную внутренность. Там был развал: розетки, ложечки с витыми руч-
ками и пожелтевшие костяшки, инкрустированная рогом держательница для
спичек и какойѕто непонятный, сломанный или треснувший хлам; царило же
среди вещиц фаянсовое яйцо, очень большое, с рельефными ангелочками на
облаках, с голубыми и розовыми лигами нарисованных выпуклых лент. Рядом
лежала подставочка для обыкновенного яйца, и каменное оттеняло ее разме-
ры, как кукушонок потесняет соседних птенцов. Запах лавра, сухих яблок и
ванильных сухарей смешивался с испарением влаги от буфетной полки, кото-
рую они с Томой вытирали, и в какуюѕто минуту Анука вдруг чувствовала,
что она устала и ей невмочь довести уборку до конца, потому что они
чтоѕто уж очень завязли, а перекладыванию с места на место всех этих ле-
гоньких и бесценных мелочей нет концаѕкраю.
Однажды, еще в честь знакомства, Тамарина бабушка устроила чаепитие.
Сама она в нем не участвовала, но присутствовала. Чай подали только для
девочек и налили его в чашечки от кукольного сервиза. Варенье положили в
игрушечные блюдца.
Как только Анука пригубила незнакомое бурое варенье, она почувствова-
ла, что ничего вкуснее не пробовала.
- Это какое? - спросила она.
- Сливовое, да мы другого не варим.
- А мы никогда.
- Отчего же?
- Не знаю, у нас на участке сливы почемуѕто нет.
Анука не понимала, отчего, не успевала она отхлебнуть из чашки, - та
становилась пуста. Тамарина бабушка подливала, но это не помогало - Ану-
ка вмиг выпивала. И варенья ей не хватало. Наслаждаясь, она не могла
насладиться, и ей хотелось сидеть и сидеть за чужим вечерним столом, за
которым было много лучше, нет, стократ лучше, чем за их собственным.
- И что же у вас там растет?
- Почти все.
- Яблони, малина, да?
- Все, и крыжовник, и айва.
- А участок большой? Сколько соточек?
- Очень большой.
- Ну какой большой, что - соседей не видно?
- Да, не видно, дедушка говорит - гектар.
- И что, он дачу сам построил?
- Да, но я не помню, меня не было.
Тамарина бабушка улыбнулась:
- От трудов праведных не построить палат каменных... И что же, он
ссуду брал?
- Не знаю. Он клубнику продавал и строил.
В ответ, просияв, обрадовались.
Когда Анука попробовала описать бабушке настроение и запах в Тамари-
ной комнате, Вера Эдуардовна ответила, что, мол, ладно, знает она, чем
таким там пахнет, - пахнет горшком, потому что Тамара ночью не может
проснуться, и ее гордая бабушкаѕнеряха, не стирая, коеѕкак сушит просты-
ни то на кухне, а то просто в комнате. Но Анука только удивилась, как ее
бабушка не права.
Анука не ела больше никакого варенья, а хотела только сливовое. Зина-
ида Михайловна придумала обменять немного у соседей на банку вишневого,
но Вера Эдуардовна не позволила. Словно во избежание позора, Ануке стали
покупать сливовый конфитюр в том фруктовом магазине, лепные гирлянды ко-
торого она увидела сквозь витрину. Но Анука съедала свой конфитюр так
быстро, что однажды Зинаида Михайловна вспылила и так накричала, что
Ануке открылось, что и тут ее ненавидят.
7
.
Иногда они с Томой переодевались, наряжаясь в царевен. Придумывали
себе имена, а потом воображали. Анука всегда была только Джульеттой. Ее
Джульетта была анемичной и нежной, и она погибала.
- Вот она, смотри, - говорила Анука. Она приносила в Тамарину комнату
необыкновенно большого формата книгу; Джульетта то розовела, то белела
там всюду. Разворачивали на той странице, где грустная девушка в голубом
обнимала колонну балкона.
Тамара же, выбрав имя Кармен и никогда от него не отрекаясь, в свою
очередь тоже взяла какѕто с этажерки флакон и показала на этикетке со-
вершенно взрослую женщину с красным цветком в волосах, приоткрывшую
хриплые граммофонные губы.
Анука пожалела Тамару и попробовала ее отговорить, ну хотя бы в
пользу Марии из "Бахчисарайского фонтана", но Тамара не послушалась. Ес-
ли бы ей сказали, что и Кармен погибала, Анука, наверное б, задумалась,
но Тома этого не говорила.
Дальше длинных платьев и шлейфов игра почемуѕто не шла; стоило наря-
диться, как игра увядала.
Но еще слаще Ануке было остаться в комнатах одной, если все уходили.
Этого почти никогда не случалось, - бабушка никогда не отлучалась, да и
мама всегда шила дома. Когда в редких случаях Ануку собирались оставить,
ее загодя готовили к тому, что ей может прийтись туго:
- Закройся на ключ, потому что соседей тоже не будет, не открывай на
парадный звонок, не отзывайся.
- Быстрее, быстрей уходите! - ликовала Анука в душе. - Как только за
вами захлопнется дверь - в ту же минуту!..
Что "в ту же минуту" - она, конечно, заранее знала.
Когда взрослые, договорившись о ее благоразумии и отдав поѕследние
наставления, уходили, Анука бросалась в комнатку бабушки и дедушки и
открывала желтенький шифоньер. Там на нижней полке, почти на полу, раз-
мещалось царство тетиных туфель. Они были Ануке почти по ноге. Она сгре-
бала их на такой же светлый, как и сам шифоньер, ромбовидный, натертый
мастикой, паркет и, усевшись в шкаф, спиною к свисавшим плащам и
платьям, начинала по очереди мерить бесконечную вереницу черных, серых,
и синих, и белых, на вид хрупких, как яичная скорлупа, туфель на высоких
шпильках, оканчивавшихся металлической каплей набоек. У нее была любимая
пара. Она оставляла ее напоследок. Эти черные с синевою туфли, напоми-
навшие подведенные тетины глаза или подбитый глаз пьяницы, были самыми
открытыми и самыми вызывающими, и одновременно самыми маленькими - на-
верное, они несколько жали тете и она их реже других надевала. В нихѕто
Анука и пребывала до конца примерки. Оказавшись на каблуках, она удивля-
лась, что угол зрения изменился: пол удалился, зеркальная полка стала по
пояс; она брала с нее бабушкины горькоѕоранжевые витамины и сама перед
собой притворялась, что ей вкусно. Потом надевала лохматую, точно как-
тус, со шлицей сзади, тетину юбку и заправляла в нее каѕпроновую блузку,
в нагрудном карманчике которой лежали клипсы, что были совершенно в тон
фиолетовым газовым оборкам.
Однажды на этом этапе одевания дверь открылась домашним ключом и во-
шел приехавший на обед Коля Зотиков, тетин любовник, таксист.
- А я за тобой! Поехали - прокачу, - сказал он. - Только быстрей. Я
же говорю, быстрей, - прямо в чем есть.
- Но... - чуть не испустив дух, отозвалась Анука.
- Пускай. Ничего.
У крыльца стояла машина с оленем, очень помятая, очень старая и
большая. Когда сели, Коля подождал, пока Анука несколько раз хлопнет
дверцей, потом закрыл сам.
- Отсядь от окна, дверца слабая, а то вывалишься на повороте, - у нас
в парке недавно так было. Сиди посередине.
Ануку покоробило, что Коля говорит о ненужном сейчас, - не только о
ненужном, но о некрасивом, - о гусеничной колее в небе салюта, - говорит
тогда, когда все громадно и празднично, потому что впервые в ее жизни он
сделал так, что она едет в такси.
Они покружили по бульвару под солнцем, где на фонарных подставкахѕша-
рах, как на морских буях, плавали, будто спасаясь, сразу по три льва.
Потом остановились на Арбатской площади, и Коля удивил:
- Ну, во двор я уже не поеду, дойдешь до дома сама.
Она пошатнулась на шпильках, ступив на асфальт, испещренный оспинками
