скорее темных, чем светлых волос, одетую в сиреневый костюм.
Ануку потрясло, что это ее мама! Зинаида Михайловна была грустѕ на, и
когда они шли в зоопарк, нервничала, - ей мешало, что Анука мнет ее
шерстяной чернильноѕсиреневый подол; Ануке же, наоборот, хотелось крепче
сжимать юбку, следуя за золотой колесницей маминой красоты.
Однажды вечером, только уложив ее спать, Зинаида Михайловна в какомѕ-
то порыве подняла вдруг Ануку, поднесла к окну.
- Нуконька, салют! Только ты легла, и салют! - говорила она. Они жили
на седьмом. Из незаклеенных окон дуло. Держать, наверное, было всеѕтаки
тяжело, и ее поставили на подоконник, на каменную полку над бездной.
Анука ахнула от застекленной осенней ночи под ногами. Верхушки голых
парковых деревьев грудились внизу и были темнее ночи, а в вышине, будто
в раскатах грома, зелеными и гранатовыми слезами тек салют. Яркие капли
из огненного стекла взлетали, озаряя черный простор, и округло катились
вниз, но когда потухали, в воцарившейся тишине оставалось на небе
уродство зубчатых борозд, похожее, как ей казалось, на следы, проложен-
ные ящерами на слякоти у залива. Они шевелились, их раздувало ветром.
Ануку поразило - как это взрослые не запрещают красоте смешиваться с
уродством? По тому, как мама восторгалась будоражащим и печальным видом
салюта, Анука догадывалась, что та не замечает исполосованного неба, хо-
тя зазубренные эти дымы с каждым новым всплеском огней озарялись снова и
снова.
Материя, из которой мама шила пальто, называлась ратин. Он был рытым.
"Рыхлое горло", - говорил врач, он находил у Ануки внутри тот же ратино-
вый ворс.
Первая стихия, которая была сильней и выше Ануки, и которой она отда-
лась, была стихия болезни. Погрузившись в нее, она узнала ее печальноѕ-
капельный вкус и покорилась ей, как чемуѕто на всю жизнь своему, чемуѕто
такому, во что она положена, чему не перечат. Анука почувствовала свою
телесность, слабость, свой женский род, а в болезни - закон и силу. Она
согласилась болеть. Сначала Анука и болезнь только частями накладывались
друг на друга, но позже они совпали, болезнь стала ее жизнью, а жизнь
болезнью, но не настоящей, мнимой, и хотя болезни и были серьезными,
они, будто с луковицы, всякий раз снимали с Ануки только верхнюю кожицу,
открывая новую золотистую поверхность.
Зимними вечерами она улавливала чайным озером блюдца, будто зер-
кальцем, зажженную люстру. Эта люстра не устраивала Ануку, так она была
старомодна и уязвимо смешна: три хрустальные лопасти свисали по бокам,
образуя воздушный треугольник. Он был замкнут подвесками на тяжах; всего
ниже спускалась круглая розетка; над ней бельведером размещались гране-
ные и витые сосули. Бронза поднимала кверху глупые рожки. Люстра эта бы-
ла, впрочем, очень невелика. Анука подтрунивала над ней, над ее ста-
ростью - как ей объясняли, еще свечной. Но чай перед сном морил Ануку и
еще чемѕто, кроме как скучным и желтым; он намекал на приоткрывание ка-
койѕто створы, но куда? Анука не понимала. Она только чувствовала, что
вот так сидеть и засыпать было бы счастьем, если бы здесь когоѕто хвата-
ло, но здесь когоѕто как раз и не хватало. Потом, много лет спустя после
тех пресненских вечеров, Анука сидела с мужем и сыном под той же люст-
рой, уже казавшейся ей милой и удобной, благополучно перевезенной в дру-
гую более или менее похожую комнату, сидела за чаем, глядела в блюдце на
отраженье стеклянных огней и думала, что вот она теперь как будто и пре-
бывает за воротцами заслонки, в топке счастья, но зато ей тут не хватает
желания будущего, того желания, которым она жила прежде.
4 .
Кроме мамы, ее домочадцами были: бабушка, дедушка и тетя. Слоняясь по
комнате
- днем иногда тихой (если не считать несмолкавшего, негромкого звука
радио) и пустой, потому что бабушка часто бывала на кухне; дедушка соби-
рал саквояж и уходил то в библиотеку, то на поиски обмена, а то вообще
по Москве; Зинаида же Михайловна отправлялась на примерку, а тетя была
поблизости на какойѕто Капрановке, - слоняясь по комнате, Анука мыкалась
и грустила. У полоскательницы (смотря по погоде, то ярко, то тускло
сверкавшей на подоконнике) ее внимание останавливали оторванные листки
численника с цифрами, среди которых попадались, когда она разгребала
этот шуршащий архив, оттиски яркоѕкрасного цвета. Бумажный листопад пе-
ремежался свитыми в колечки очесами вьющихся и послушных полуседых, но
всеѕтаки темных бабушкиных волос. Ануке мнилось: листки календаря могли
на чтоѕто пригодиться, чтоѕто ей сказать, ведь перевернув иные, она за-
мечала напечатанные столбиком, как печатают только стихи, слова, но их
муравьиная мелочь была взрослой, и Ануке делалось скучно.
Она томилась оттого, что никогоѕникого не было. Никогоѕникого, кто
мог бы с улицы заглянуть к ним в комнату - как жизнь вдруг заглядывает
под прилавок церковной вечности полюбопытствовать, - чем там торгуют?
Анука любила чужих.
Но не тутѕто было. Чужие так редко входили... Но если уж они попадали
в домашний круг, их присесты Анука помнила долго.
Когда ктоѕнибудь всеѕтаки переступал порог комнаты, Анука хотела вла-
деть этим гостем сама и одна - иногда до припадка. Ее обуревал восторг
обладания. Ошалев от радости, если к маме вдруг наведывалась заказчица,
Анука считала: "Раз я тоже тут живу, то она пришла и ко мне!" Получа-
лось, она имеет право не отходить, обнимать за шею, целовать в щеки,
стоять у стула, держать за руки, и слушать, и рассказывать. Анука влюб-
лялась. Ее будоражила новая улыбчивая гостья, уделявшая ей внимание, ду-
шистое, как сирень. Часто ее чемѕнибудь угощали и слушали, как она гово-
рит взахлеб:
- Я хочу кататься на самокате, но это только мальчики катаются...
Ее п7ривечали, но потом исподволь и осторожно чтоѕто изменялось, и
Анука чутко ощущала наступление этого момента: кончались, как это назы-
вала бабушка, "тарыѕбарыѕрастабары", близилось время примерки, Ануку пы-
тались оттеснить, но ей не хотелось отдавать гостью.
- Ну она не даст, не даст!.. - делая точный прогноз, сокрушенно пред-
рекала бабушка, понимая, что пахнет скандалом, что скорей всего и на сей
раз придется прибегать...
Происходила громкая и мерзкая сцена оттаскивания: Зинаида Михайловна
держала перед заказчицей помеченное силками, сметанное пальто, Анука
цеплялась за гостью, с которой она только что заключила воздушные узы, а
бабушка тянула за порог, на кухню.
Так в Анукину жизнь вошла Тоня, самая любимая и непонятная, надолго
ставшая маминой подругой. Тоня была натурщицей, Ануке объясняли, что она
позирует. Она держалась особенней всех и разговаривала с Анукой, как со
взрослой. В ожидании примерки, сидя перед Анукой, она делала с обычным
их вытертым гобеленовым стулом чтоѕто такое, отчего Анука не верила,
будто Тоня и вправду сидит на их стуле - Тоня так свивала длинные лианы
ног и так нежно круглила руки, что Анука жалела, зачем она не живет с
ними всегда.
Анука держала ее за пальцы, и раскачивала, и немного толкала, прове-
ряя, сколько та может, любя ее, вытерпеть? Тоня терпела. И однажды Ануке
вдруг захотелось чтоѕто с ней сделать, и она ее укусила, - взяла за па-
лец с лаковой капелькой ногтя и укусила за прозрачный сустав с перс-
теньком.
И тогда ее выволокли, и выволокли не в коридор и не на кухню, а на
кафельный пол ванной комнаты, именно комнаты, светлой, с видом на беле-
сую от зимнего солнца простершуюся Москву, и, выхватив из бельевого бака
соседей деревянную круглую палку, выбеленную на конце, ударили по воло-
чащимся гдеѕто позади, отстающим ногам. Когда доставали палку, обида по-
разила Ануку. Обида на то, что это не честно - брать палку из чужой вы-
варки, что раз у них у самих нет, то и расправы быть не должно. Наглость
взрослых, воспользовавшихся на ее глазах чужой вещью, была столь блиста-
тельна и откровенна, что Анука задохнулась от протеста. Еще ей было оче-
видно, что побелевший от кипячения, будто съеденный солью, конец палки
отравлен. Но тут же она поразилась убийственной боли и одновременно то-
му, из какой твердости сделаны ее ноги! Она думала, что они всеѕтаки
сделаны из мягкости.
Не только с ней одной были странности, и не только за ней одной води-
лись провинности.
Какѕто раз дедушка, надев свою круглую, на извозчичий манер, порыже-
лую цигейковую шапку c черноѕплюшевым верхом, подождав, пока на внучке
застегнут шубу и подпояшут ремешком, пошел с ней гулять в зоопарк. Они
вышли поздним утром. На палевые от потайного солнца сугробы садился
снег.
Анука отлично чувствовала, что дедушка, не то что бабушка, не умеет с
детьми обращаться, и от этого идти с дедушкой казалось чемѕто особенным.
Только они отошли от дома, как дедушка, будто советуясь, проговорил:
- Ну, Аничка, давай телефонируем?
- Давай, - ответила Анука. Она не удивилась, почему дедушка не стал
звонить из домашнего их коридора, - ей было все равно.
Но скоро о том, что дедушка, не успев завернуть за угол, комуѕто зво-
нил, - скоро дома об этом узналось. Свой саквояж он не внес в телефонную
будку, а поставил на высокий, вровень с Анукой, пушистый сугроб. Анука
бегала рядом, дедушка разговаривал, разговаривал неизвестно о чем, но
так, что, отворив подслеповатоѕостекленную, в серых перепонках, кабину,
он в непонятном настроении вышел из будки, кликнул Ануку и повел ее за
руку в зоопарк. Билеты она всегда подавала сама, а пройдя турникет, тя-
нула на кружок, где катались на пони. Дедушка заѕплатил за три круга,
она села в расписную таратайку, бубенчик затенькал, и, когда снежная
земля поплыла назад, Анука привычѕ но сконфузилась
- как когдаѕто во время салюта красоту огней сопровождали рваные по-
лосы пороховых дымов, так удовольствию катания на пони сопутствовал рез-
кий запах лошадки. Еще Анука догадывалась, что дедушка старается доста-
вить ей удовольствие, и понимала, что надо держать марку - показывать,
что она рада.
Она показывала, но тут начинался фокус: делая тот самый довольный
вид, Анука всем существом чувствовала, что на самом деле испытывает то
счастье, какого никогда и нигде, при более медленном движении, она не
знала в жизни.
Неожиданно, ни с того, ни с сего дедушка замахал руками и стал делать
знаки, чтобы Анука слезла вместе с детьми, которых катали только два
круга. Она еще не начала скользить задом по скамейке, двигаясь к сход-
ням, и дедушка, жестикулируя, опять принялся звать ее вернуться. Когда
она подбежала к ограде, за которой толпились родители, то услышала воп-
рос:
- Анука, а где наш саквояж? - Серьезность, с которой дедушка, отяго-
щенный за свою долгую жизнь опытом, какого у нее нет и крупицы, стоит
вдруг теперь над ней, второстепенной и неразумной, и ждет ответа, эта
дедушкина зависимость дала ей почувствовать, как она, в тишине ожидания,
в один миг поднимается из своего умаленного значения и становится на од-
ну доску с прошедшим огни и воды дедушкой, лицо которого, с бледным даже
на фоне снега лбом и щеками, выдающимся орлиным розовым носом и не-
большими, совершенно мужскими жидкоѕголубыми глазами, наклонилось над
ней таким образом, что она воочию видит, как дедушкина суть проступила
сквозь слои, дедушка высунулся из самого себя и смотрит на нее, как на
соломинку, и уже не ждет, что она скажет, а выпивает ответ с ее лица.
- Не знаю, - ответила она.
- Тогда надо скорей на угол к телефону.
Они побежали. Анука что только всегда и делала, так это бегала, но за
руку с дедушкой она бежала впервые, и ей было так интересно и остро, что
она ощущала:
грудью не воздух, а наконецѕто жизнь она рассекает, попадая в ее зах-
ват. Они прибежали к стоявшей на холмике будке. Саквояжик исчез. Сугроб
