прекрасный день и сделает.
Ему оставалось надеяться только на Бога.
Петр спал, свернувшись как ребенок и даже позабыв взять одеяло. Саша
встал и укрыл его, а лишние куски парусины накинул на Черневога. После
этого он уселся, накинув на плечи свое одеяло.
Ему очень хотелось, чтобы Малыш вернулся назад. Но тот не желал
отвечать ему, так же как и Ивешка, и в конце концов его стали раздражать
многочисленные бесполезные попытки. То, что сказал ему Черневог, вызывало
тревожные воспоминания о том, что Саша прочитал в его же книге. Там
говорилось о том, что присутствие сердца всегда таит в себе опасность для
того, кто посвятил себя занятиям волшебством, потому что все созданья,
связанные с этим необычным и загадочным миром, могут понимать и
чувствовать сердце. Они не могут проникнуть в суть колдовских намерений, а
колдуны, в свою очередь, не могут понять их. Волшебный мир был
многообразен. Малыш представлял одну его сторону, водяной совершенно
другую, а лешие вообще очень часто поступали так, что очень трудно было
отыскать в их действиях хоть какой-то смысл. Желания этих существ были
очень далеки от желаний обычных людей, или точнее от желаний добрых людей.
Он сам никогда не стал бы писать этого в своей книге. Он больше не
хотел записывать туда ничего, что так или иначе было связано с
волшебством. Он не хотел даже думать об этом, за исключением...
За исключением лишь того факта, что в тех трудностях, с которыми они
столкнулись за последнее время, было нечто общее: все они имели один и тот
же общий источник, который формировал единственную разновидность желаний.
Что бы это ни было, оно пугало Малыша, и заставило убежать Ивешку и
не давало возможности им, даже теперь, когда завеса тишины упала, услышать
хоть что-нибудь от нее. Она была отрезана от них способом, о котором он
сейчас не хотел говорить с Петром, по крайней мере до тех пор, пока у них
еще оставался выбор. Он все еще надеялся, хотя с каждой попыткой его
опасения возрастали. Он боялся, что, стараясь прорвать тишину, может
провести по пути своих желаний что-то лишнее. Он не имел никаких
представлений, почему он так думал или что было еще за всем этим, кроме
детского страха перед ночными привидениями, но дело обстояло именно так.
Страх узнать ответ мог препятствовать самой возможности его
получения, действуя столь же эффективно, как и в случае с лешими. Или же
причиной неуспеха могли быть его собственные желания, которые спасали
молодого и наивного колдуна от катастрофы. Его собственные мысли ходили по
этому замкнутому кругу, хотя он и подозревал, что как раз то самое, что
Петр называл его проклятым беспокойством, чрезмерно возросшим за последние
годы, и могло быть той самой защитой, которая спасла Петру жизнь в самом
начале этих бед, соткало ту самую паутиной желаний, которая не дала
оборотню завести Петра в западню и помогла им добраться до леших до того,
как Черневог смог сам освободиться от сна. Петр мог позволить себе
иронически относиться к их попыткам постигнуть чье-то волшебство,
наблюдая, как два колдуна рядом с ним в течение нескольких лет беспокоятся
о нем будто курицы-наседки.
Возможно, что колдуны о себе заботятся слишком мало.
Однако можно предположить, как особый пример, что Ивешка заботится
только о себе. Можно предположить...
Хотя с годами Ивешка становилась наоборот все более обреченной и
обидчивой. Ее состояние беспокоило Петра, беспокоило Петра так сильно, что
Саша регулярно замечал это. Петр очень изменился с тех пор, как они
покинули Воджвод.
Эта мысль испугала его, испугала так ужасно, что он подумал: "Что
Ивешка сделала ему?"
Он подумал и о том, что Ивешка все время чего-то боялась. Она хотела
так много сделать для счастья Петра... но ее побег в лес, ее поведение...
Она больше всего боялась использовать то, что она знала.
Волшебство. Ее знанием было волшебство русалки, а не простое
колдовство.
Господи...
И тут он подумал о том, что они оба, и он, и она, так и не расстались
со своими сердцами.
17
Раздался ужасный треск, лодка врезалась во что-то, и поперечная
перекладина, ограждавшая руль, подскочила вверх. Ивешка ухватилась за нее
и со страхом уставилась в темноту, в окружавшие ее деревья, чьи ветки
почти целиком накрыли нос лодки и трещали, ломаясь о борта и парус. Она
хотела, чтобы лодка освободилась, хотела как можно скорее выйти из этого
затруднительного положения, прежде чем лодка прочно осядет на мели, так,
что никакое колдовство не поможет сдвинуть ее с места.
Но рядом был ее отец, который прошептал:
- Все хорошо, все хорошо, дочка. Как раз сюда лодка и должна была
прийти.
- Куда? - Она не видела ничего, кроме очертаний деревьев, ивовых
кустов, склонившихся над водой и запутанного переплетения густых веток, в
которые лодка врезалась так основательно, что у нее не было надежд
высвободить ее. Она очень хотела, чтобы Петр оказался сейчас рядом с ней,
и еще, с отчаянной безнадежностью, она хотела, чтобы здесь оказался и
Саша, потому что у нее было ужасное ощущение, что она может больше никогда
не увидеть их вновь. В эту ночь, на этом странном берегу, ей казалось, что
она все глубже и глубже погружалась во что-то бесконечно протяженное и не
имевшее законченной формы, и если в первый момент она с готовностью пошла
на этот риск ради спасения Петра, то сейчас она потеряла уверенность в
том, что у нее вообще был хоть какой-то выбор. - Куда мы идем? - спросила
она. - Папа?
Она вновь была маленьким ребенком, сердитым и обманутым.
- Не сомневайся, - прошептал отец-призрак. - Разве я не учил тебя,
как поступают в подобных случаях?
Ночью он выглядел почти как в жизни, его тень, будто обретшая
реальность, выделялась на темном фоне ивовых веток. Лодка почти не
двигалась, ее нос оказался в ловушке.
В следующий момент ей показалось, что тень отца как-то изменилась,
начала опускаться в воду и отдаляться от нее.
- Папа? - позвала она и в тот же момент обнаружила, что стоит совсем
одна на палубе лодки, окутанной со всех сторон, будто саваном, ветками
ивы.
- Я так никогда и не смог дать тебе совет, - прошептал призрак
откуда-то издалека. - Очень опасно, дочка, становиться взрослой и вести
себя таким образом: ты всегда предполагала, что можешь сама найти верный
путь, и не слушала моих советов. Ты называла это свободой, хотя ты еще до
сих пор следуешь чужим путем, сама не осознавая этого. А есть ли у тебя
хотя бы представление о своем собственном пути?
- Ты никогда не давал мне возможности понять, чего же я хочу на самом
деле!
- Но ты никогда не могла отличить моих желаний от своих. Поэтому ты
отвергала все, даже собственный здравый смысл. Теперь-то ты понимаешь?
- Папа, то, что ты говоришь, не имеет вообще никакого смысла!
- Я не могу задерживаться здесь. Я не могу сказать тебе... самое
главное... Что за чертовщина!
- Папа?
Она смогла услышать лишь треск и скрип лодки, шелест листьев, да
плеск воды о борта.
И ничего больше.
- Папа, почему ты привел меня сюда? Ради Бога, скажи, что ты хотел,
чтобы я сделала?.. Черт побери, папа, вернись назад!
Только ивы вздыхали, склоняясь друг к другу. Наконец она
почувствовала, что здесь было что-то еще, что указывало ей направление и
являло собой некий зловещий смысл происходящего, скрытый в темной лесной
глуши.
Это было волшебство. Она знала, как можно было почувствовать его:
почти неуловимое, неслышное и опасное желание, заставляющее ее покинуть
лодку и пойти вперед. Оно уверяло ее в полной безопасности, оно предлагало
ей...
Господи, да ведь она покинула дом с чувством опасности, ей казалось,
что она отправляется в лес, чтобы проверить леших, и вот с тех пор все
пошло не так. Прежде всего, перед ней предстал отец, который завел ее
именно сюда, он сказал ей, что у нее будет ребенок, о котором она до того
и не подозревала. Она никогда не задумывалась о детях: ведь она всегда
считала себя такой молодой, что даже не строила таких планов. Но теперь,
кажется, это случилось, и ее жизнь изменилась, на этот раз по чьему-то
принуждению, почти так же, как когда-то отец принуждал ее изменить свою
жизнь, пытаясь заставить и ее, и Кави делать все только так, как нравилось
ему. Этот незапланированный ребенок был чертовски глупой ошибкой. Ведь она
не задумывалась над такой возможностью, и поэтому едва ли желала
воспротивиться этому. А теперь это случилось.
Она оказалась в ужасной ситуации, вынужденная теперь задумываться о
том, чего, по ее убеждению, не должно было никогда произойти... а папа...
Папа привел ее лодку в это страшное место, прочитал ей нотацию о том,
что пора браться за ум, и куда-то исчез. Папа хотел этого, папа хотел
того, и вся ее жизнь, казалось, состояла сплошь из одних его желаний, а
затем... он предложил ей сделать выбор.
Но она не хотела иметь никаких дел и с Черневогом. Папа хотел этого
ребенка. Папа всегда чего-то хотел, а было это хорошо или плохо, узнать у
него было нельзя...
Но ребенок, рожденный от колдуньи, сущее бедствие для нее и ужасная
опасность для Петра. Это был конец их намерениям устроить свою жизнь так,
как они намеревались.
Нет же, черт побери, кто-то еще хотел этого ребенка. Этого не должно
было случиться, это не должно было разбить всю ее жизнь именно таким
образом, если только кто-то не захотел этого против ее желаний.
- Папа, - сказала она, а ивы, перешептывались над лодкой, и из ее
глаз текли слезы. - Папа, будь ты проклят, что же ты делаешь со мной?
Достаточно часто за всю свою жизнь Петр просыпался пристыженный, и
много раз при этом испытывал слабое удивление от того, что до сих пор был
жив, глубоко осознавая, что не заслуживал этого. Обычно, оба этих чувства
охватывали его перед самым рассветом. По мере того, как замешательство от
внезапного пробуждения улетучилось, он обнаружил, что так и держит кувшин
с водкой в руках, а бедный верный их страж, Саша, спит сидя, так и не
выпустив из рук ни перо, ни книгу. И совсем рядом с ними, завернувшись в
их парусину, спал Черневог.
Петр прикрыл чернильницу и чуть тронул Сашу за плечо, приговаривая:
- Это я, приятель, можешь продолжать спать. - Затем он убрал книгу в
сторону и уложил Сашу на груду одеял, чтобы тот смог еще немного
отдохнуть.
Он не спускал настороженных глаз с Черневога все то время, пока
вздувал огонь, грел воду для бритья и готовил завтрак, с осторожностью
притрагиваясь ко всему в сумраке надвигающегося рассвета. Ему не хотелось
рано будить малого, несмотря на то, что он чувствовал жар, а живот сводило
холодной судорогой, которую не мог заглушить даже горячий завтрак - во
всяком случае, он действовал не больше, чем выпитая ночью водка. И не
важно, что он беспокоился об Ивешке, попавшей в какую-то ужасную беду:
ведь если они имели дело с Ууламетсом, то в этом случае Ивешка сама по
себе была вне опасности, а если опасность и была, то она поджидала только
их, как поджидала их все эти годы. Но если это было что-то гораздо
большее, то отдых в такое утро был самым мудрым решением: было весьма
безрассудно, да и бесполезно, вникать в происходящее с уставшей головой.
Торопиться следует тогда, когда все уже вычислено и обдумано. Но он
при этом очень испугался, что может потерять свое преимущество, забыв об
уроках зря растраченной юности...
Сейчас он привык в значительной мере полагаться на колдовство, а не
