сверхъестественной проницательности? Полицейской привычке или просто
счастливой случайности? А может, интуиции или телепатии? Подумать только!
Ведь это -- мое первое настоящее дело! Человек должен чем-то
руководствоваться! Предположим, завтра меня заставят расследовать
какое-нибудь убийство. Господин Дастих, что я буду делать? Начну бегать по
улицам и пристально смотреть на все ботинки? Или побреду куда глаза глядят в
надежде, что предчувствие или внутренний голос приведут меня прямо в объятия
убийцы? Вот ведь какая история получается! Вся полиция теперь твердит: у
этого Мейзлика нюх, из этого парня в очках будет толк, у него талант
детектива. Отчаянное положение! -- ворчал Мейзлик. -- Какая-то метода должна
у меня быть?! Понимаете, до этого случая я верил во всякие бесспорные
методы, где важную роль играют внимание, опыт, систематическое следствие и
прочая чепуха. Но когда я задумываюсь над этой историей, то вижу...
Послушайте! -- воскликнул доктор Мейзлик с облегчением. -- Я думаю, что все
это -- просто счастливая случайность.
-- Да, похоже. -- сказал Дастих мудро. -- Но известную роль здесь
сыграли логика и пристальное внимание.
-- И обычная рутина, -- горько добавил молодой полицейский чиновник.
-- И еще интуиция. А также в какой-то мере дар предвидения. И инстинкт.
-- Господи боже мой! Так вы теперь видите, как все это сложно, --
огорчился Мейзлик. -- Скажите, что же мне теперь делать?
-- Доктор Мейзлик, вас к телефону, -- позвал его метрдотель. -- Звонят
из полицейского управления.
-- Вот вам, пожалуйста! -- проворчал удрученный Мейзлик Когда Мейзлик
вернулся, он был бледен и взволнован.
-- Кельнер, счет! -- крикнул он раздраженно. -- Так оно и есть, сказал
он Дастиху. -- Нашли какого-то иностранца, убитого в отеле, проклятие ...
И Мейзлик ушел.
Казалось, этот энергичный молодой человек сам не свой oт волнения.
"РАССКАЗ СТАРОГО УГОЛОВНИКА".
-- Это что, -- сказал пан Яндера, писатель, -- разыскивать воров --
дело обычное, а вот что необычно, так это когда сам вор ищет того, кого,
собственно, обокрал. Так, к вашему сведению, случилось со мной. Написал я
недавно рассказ и опубликовал; и вот когда стал я читать его уже
напечатанным, охватило меня какое-то тягостное ощущение. Братец, говорю
себе, а ведь что-то похожее ты уже где-то читал... Гром меня разрази, у кого
же я украл эту тему? Три дня я ходил, как овца в вертячке, и -- ну, никак не
вспомню, у кого же я, как говорится, позаимствовал. Наконец встречаю
приятеля, говорю: слушай, все мне как-то кажется, будто последний мой
рассказ с кого-то списан.
-- Да я это с первого взгляда понял, -- отвечает приятель, -- это ты у
Чехова слизал. -- Мне тут прямо-таки легче стало, а потом, в разговоре с
одним критиком, я и скажи: вы не поверите, сударь, порой допускаешь плагиат,
сам того не зная; к примеру, вот ведь последний мой рассказ-то --
ворованный!
-- Знаю, -- отвечает критик, -- это из Мопассана. -- Тогда обошел я
всех моих добрых друзей... Послушайте, коли уж ступил человек на наклонную
плоскость преступления, то остановиться ему никак невозможно! Представьте,
оказывается, этот единственный рассказ я украл еще у Готтфрида Келлера,
Диккенса, д'Аннунцио, из "Тысячи и одной ночи", у Шарля Луи Филиппа,
Гамсуна, Шторма, Харди, Андреева, Банделло, Розеггера, Реймонта и еще у
целого ряда авторов! На этом примере легко видеть, как все глубже и глубже
погрязаешь во зле...
-- Это что, -- возразил, хрипло откашливаясь, пан Бобек, старый
уголовник. -- Это мне напоминает один случай, когда убийца был налицо, а вот
подобрать к нему убийство никак не могли. Не подумайте чего, это было не со
мной; просто я с полгода гостил в том самом заведении, где этот убийца сидел
раньше. Было это в Палермо. -- И пан Бобек скромно пояснил: -- Я туда попал
всего-то из-за какого-то чемоданишки, который подвернулся мне под руку на
пароходе, шедшем из Неаполя. И про случай с этим убийцей мне рассказал
старший надзиратель того дома; я, видите ли, учил его играть в
"францисканца", "крестовый марьяж" и "божье благословение" -- эту игру еще
иначе называют "готисек". Очень уж он набожный был, этот надзиратель.
Так, значит, раз ночью ихние фараоны -- а они в Италии всегда парочками
ходят -- видят: по виа Бутера -- это та улица, что ведет к ихнему вонючему
порту, -- во все лопатки чешет какой-то тип. Они его хвать, и -- porco dio!
(Итальянское ругательство- прим. Перев.) -- в руке-то у него окровавленный
кинжал. Ясное дело, приволокли его в полицию, говори, мол, теперь, парень,
кого пришил. А парень -- в рев, и говорит: убил, говорит, я человека, а
больше ничего не скажу; потому как если скажу больше, то сделаю несчастными
других людей. Так они ничего от него и не добились.
Ну, известно -- сейчас же мертвое тело кинулись искать, да ничего
такого не нашли. Велели осмотреть всех "дорогих усопших", заявленных в то
время как покойники; однако все, оказалось, умерли христианской смертью, кто
от малярии, кто как. Тогда опять взялись за того молодца. Он назвался Марко
Биаджо, столярным подмастерьем из Кастрожованни. Еще он показал, что нанес
этак ударов двадцать человеку христианского происхождения и убил его; но кто
этот убитый, он не скажет, чтоб не втягивать в беду других людей. И --
баста! Кроме этих слов он все только божью кару на себя призывал да
колотился головой об пол. Такого раскаяния, говорил надзиратель, в жизни еще
никто не видывал.
Однако, сами знаете, фараоны ни одному слову не верят; говорят они себе
-- может, этот Марко вовсе никого не убивал, а так только, врет. Послали его
кинжал в университет, и там сказали, что кровь на клинке человечья, надо
быть, сердце он этой штукой проткнул. Ну, прошу прощения, а я все-таки не
понимаю, как это они могут узнать. Н-да, так что же им теперь делать: убийца
вот он, а убийства нет! Нельзя же судить человека за неизвестное убийство;
сами понимаете, должен тут быть corpus delicti(состав преступления (лат.)).
А Марко этот между тем все молится, да хнычет, да просит, чтоб его уж
поскорей суду предали, хочет он свой смертный грех искупить. Ты, porca
Madonna, говорят ему, коли хочешь, чтоб правосудие тебя осудило, признайся,
кого ты зарезал; не можем мы тебя повесить просто так; ты нам, проклятый
мул, хоть свидетелей каких назови! "Я сам и есть свидетель!--кричит
Марко,--я присягну, что убил человека!" Вот ведь какое дело-то...
Надзиратель говорил мне еще, что был этот Марко красивый такой, славный
парень; испокон веку не было у них такого славного убийцы. Читать он не
умел, но Библию, хоть и держал ее вверх ногами, из рук не выпускал, и все
ревел. Подослали тогда к нему одного патера, доброты ужасной, чтоб дал он
ему духовное утешение да между прочим на исповеди ловко бы и выведал, как с
этим убийством дело было. Так этот патер, когда выходил от Марко, слезы
утирал; говорит, коли не испортится еще как-нибудь этот арестант, то
наверняка сподобится великой милости; мол, это душа, жаждущая
справедливости. Однако, кроме таких вот речей да слез, ничего от него и
патер не дождался. "Пусть меня повесят, и баста, -- твердил Марко, -- пусть
уж я искуплю тяжкую мою вину; без справедливости нельзя!" Так тянулось дело
полгода с лишком, а все не могли подыскать подходящий труп.
Видя, что, в общем, какая-то глупость получается, говорит начальник
полиции: тысяча чертей, коли этот Марко во что бы то ни стало желает, чтоб
его повесили, отдадим ему то убийство, что случилось через три дня после его
ареста, там, в Аренелле, где нашли ту зарезанную бабу; просто позор, тут у
нас убийца без убийства и без трупа, а там этакое славное, добротное
убийство, а преступника нет. Свалите все это как-нибудь в одну кучу; если
этот Марко хочет, чтоб его осудили, то ему ведь все равно за что; а уж мы
ему всячески навстречу пойдем, пусть только эту бабу на себя возьмет. Ну,
предложили это дело Марко, обещав, что тогда он наверняка вскорости получит
петлю на шею и будет ему покой. Марко маленько поколебался, да и говорит:
нет, раз уж погубил я душу убийством, то не стану обременять ее еще такими
смертными грехами, как ложь, обман и клятвопреступление. Такой уж, господа,
был он справедливый человек.
Ну, дальше некуда; теперь они там в уголовной полиции думали только о
том, как бы им от проклятого Марко избавиться. "Знаете что, -- говорят они
надзирателю, -- сделайте как-нибудь так, чтоб он мог бежать; предать суду мы
его не можем, это срамиться только, и отпустить его на свободу тоже нельзя,
поскольку он сознался в убийстве; так что постарайтесь, чтоб этот die cane
maledetto (Итальянское ругательство) как-нибудь незаметно смылся". Так
слушайте же, стали с тех пор этого Марко в город посылать, без конвоя -- за
перцем там, за нитками; днем и ночью камера его стояла настежь, а Марко
целыми днями шлялся по церквам и ко всем святым, а к восьми вечера, бывало,
мчится, высунув язык, чтоб у него перед носом не захлопнули тюремные ворота.
Один раз их нарочно закрыли раньше, так он поднял такой гвалт, так колотил в
эти ворота, что пришлось открыть, впустить его в камеру.
Вот раз вечером и говорит ему надзиратель: "Эй ты, роrса Madonna, нынче
ты здесь в последний раз ночуешь; раз не желаешь признаться, кого убил, то
мы тебя, бандит этакий, отсюда вышвырнем; иди ты к черту, пусть он тебя и
наказывает!" В ту ночь Марко повесился на окне своей камеры...
Знаете, тот патер, правда, говорил, что если кто кончает с собой из-за
угрызений совести, то хоть и тяжкий это грех, а все же может такой человек
спасти душу, поскольку умер в состоянии действенного раскаяния. Но, скорее
всего, патер тут что-то путал, вопрос-то ведь до сих пор спорный. Короче,
поверьте мне, дух этого Марко с тех пор так и жил в его камере. Получалось
вот что: как кого в эту камеру засадят, так в том человеке просыпается
совесть, начинает он раскаиваться в своих поступках, и покаяние творит, и
полностью обращается. Конечно, каждому на это свое время требовалось: кто
простой проступок совершил, тот в одну ночь обращался, кто легкое
преступление -- за два-три дня, а настоящие злодеи и по три недели маялись,
пока обратятся. Дольше всего держались медвежатники, растратчики и вообще
те, кто у больших денег ходит; я вам говорю, от больших денег совесть как-то
особенно недоступной, что ли, делается, вроде ей рот затыкают. Но сильнее
всего действовал дух Марко в день его смерти. Так они там в Палермо устроили
из этой камеры что-то вроде исправительного заведения, понимаете? Сажали
туда арестантов, чтоб те раскаялись в своих злодействах и обратились.
Конечно, есть и такие преступники, что пользуются у полиции протекцией, а
некоторые этим сволочным фараонам просто нужны -- так что, ясное дело, не
всякого в эту камеру совали, оставляли кое-кого и без обращения; думается
мне, они даже, случалось, и взятки брали с крупных мерзавцев за обещание не
сажать их в чудотворную камеру. Нынче уж и в чудесах никакой честности
нет... Вот что, господа, рассказал мне этот надзиратель в Палермо, и коллеги
мой, бывшие тогда там, все это подтвердили. Как раз сидел там за бесчинство
и драку один английский матрос по фамилии Бриггс; так этот самый Бриггс из
той камеры прямиком на Формозу подался, миссионером, и, я потом слыхал,
сподобился мученической смерти. И вот еще странность: ни один надзиратель не
желал и носа сунуть в Маркову камеру -- до того они боялись, что, не дай
